У них есть двадцать минут — не больше, иначе их отсутствие может показаться подозрительным. По крайней мере, в этом уверен Сфинкс. Слепого же ничего не смущает, он знает, что, даже если они задержатся, Табаки отвлечет внимание на себя, а когда Сфинкс вернется в спальню, сам он попросту исчезнет. «Слепой? Какой Слепой? О чем ты говоришь, дружище? — спросит Табаки, испытующе и с любопытством глядя на Курильщика, который обязательно задаст очередной дурацкий вопрос, а потом соврет, не краснея. — Наш дражайший вожак еще не возвращался с ужина, чтоб ты знал». Слепой, подумав об этом, расплывается в улыбке и тянет чужую рубашку с плеч резко и порывисто.
Сфинкс вздрагивает под прикосновением холодных рук, а Слепой, скользнув по торсу вниз, цепляется пальцами за ремень, ловко расстегивая его привычным движением — он делал это не раз, хотя в последнюю пару лет однозначно чаще, чем раньше и не только по необходимости. Он прижимается губами к губам, заявляя свои права на Мудрую Кошку, и Сфинкс подчиняется, снова разрешая делать с ним все что угодно.
Слепой опускается на колени, целует обветренными губами кожу над самой кромкой джинсов, зная, как это действует на Сфинкса, а потом стаскивает их вместе с бельем до колен. Сфинкс выглядит беззащитным, уязвимым, потерянным. Даром что Слепой не видит этого. Или попросту не хочет замечать. Он растирает ладони, дышит на них, усмехаясь, вылизывает, смачивая слюной, обхватывает член, медленно ведя от основания к головке и обратно. Он знает, как нравится Сфинксу, знает, как заставить его изнывать от желания, знает, как обойти его моральные принципы и возражения насчет того, что собирается делать его
друг. «Он просто оказывает тебе посильную помощь, как и всегда», — однажды прокомментировал происходящее Волк, и Слепому впервые не захотелось его убить или хотя бы приложить головой о стену, потому что в целом он был с ним согласен.
При мысли о Волке Слепой хмыкает и сжимает ладонь сильнее, невольно заставляя Сфинкса всхлипнуть. Мгновение промедления — и Слепой берет в рот полувозбужденную плоть, пока еще может вобрать ее целиком и не испытывать при этом никаких неудобств, проходится языком по всей длине, чуть надавливая, прижимая к небу и тут же выпуская. Сфинксу этого хватает чтобы не думать о том, как это выглядит со стороны, чтобы кусать губы и крепко жмуриться, упираясь затылком в стену. Слепой знает. Он знает о Сфинксе все, даже больше, чем тот знает о себе сам, и каждая подобное их «свидание» — попытка объяснить, убедить Сфинкса посмотреть на все вокруг другими глазами. Сфинкс не понимает. Слепой знает и это тоже, но все равно не отстраняется и не уходит. Он предпочитает доводить начатое до конца, тем более, что оставлять Сфинкса в таком состоянии как-то совсем не
по-дружески. И Слепой продолжает.
Теперь Слепой не берет в рот целиком, только обхватывает губами головку, кружит по ней кончиком языка, посасывает, стараясь не задевать зубами, и лишь изредка позволяет Сфинксу толкнуться чуть глубже, мазнуть по небу и почти достать до горла. Он отстраняется после, давая себе передышку, а Сфинкса доводя до исступления прикосновениями пальцев и движением руки, чтобы совсем скоро повторить все снова. Когда Слепой чувствует, что Сфинкс уже близок к разрядке, он полностью отстраняется и поднимается. Плотно смыкая пальцы вокруг головки, он позволяет Сфинксу вбиваться в них, как в горло или тесную задницу. Он усмехается, облизывая губы, знает, что Сфинкс иногда и такое видит в своих снах, даром что задница эта женская — упругая и округлая. Слепому все равно. Он целует Сфинкса в шею под ухом, размашисто ведет языком вниз, надавливая на пульсирующую жилку, а потом без предупреждения кусает за плечо. И Сфинксу этого в очередной раз оказывается более чем достаточно. Он, напрягаясь до предела, кончает с приглушенным рыком, а потом обмякает, едва не стекая по стене на пол, так что Слепому приходится поддерживать его, пока он не обретет способность снова твердо стоять на ногах.
Слепой вытирает заляпанную ладонь о свитер, возвращает одежду Сфинкса на место с видом, будто только что ничего не произошло. Они уложились даже не в двадцать, а почти в пятнадцать минут. Курильщик не успеет начать задавать глупые вопросы, а Сфинксу не придется краснеть, выслушивая ответы Табаки. Слепой отпускает и отступает, направляясь к двери. Сфинкс все еще стоит с закрытыми глазами и не может видеть, что из умывальной Слепой не выходит, но, когда откроет глаза, никого рядом с собой не обнаружит. Как всегда.
***
У Слепого холодные пальцы. Очень холодные пальцы. И каждое его прикосновение заставляет вздрагивать и ежиться. Особенно, когда он, поправляя воротник рубашки, проводит подушечками по шее сзади, невесомо очерчивая выступающие позвонки, нечаянно царапая неровно обкусанными ногтями кожу, оставляя слабые отметины. Кажется, будто он испытывает неуверенность, боится сделать что-то не так, разочаровать. На самом же деле он так охотится. Подкрадывается, выжидает, демонстрируя ненавязчивость и осторожность, а потом, когда жертва успокаивается, переставая ожидать опасности с его стороны, Слепой нападает. Хватает за горло, толкает к стене, приближается на неприлично близкое расстояние, заглядывает прямо в душу пустыми глазами цвета предрассветного тумана и скалится зубастой пастью. «Попался», — шепчет его голос в моей голове, хотя губы Слепого остаются недвижимы. Ему не нужно произносить слова, чтобы я их услышал. И он это знает.
У Слепого горячий язык. И от его касаний в дрожь бросает куда сильнее, чем от прикосновений холодных пальцев. Слепой целует грубо и властно, не спрашивая разрешения, а просто с порога диктуя свои условия. Он никогда не бывает нежным, осторожным и заботливым. Он только претворяется таким, чтобы взять потом то, что ему нужно, вынести все подчистую, ничего не оставив, кроме горького чувства незавершенности, несовершенства.
Слепой так приручает. Протягивает руку, демонстрируя, что не опасен, касается лба, ведет до виска, а потом по надбровной дуге к переносице. Скользит по векам, сначала по верхнему — к внешнему уголку глаза, потом по нижнему — к внутреннему. Будь у меня ресницы, он бы касался и их, чтобы проверить, сморгну ли я, испугавшись. Но я не боюсь, давно уже не боюсь зверя, что прячется под безразмерным свитером, под бледной, едва не просвечивающей кожей и за спадающими на лицо, спутанными волосами. Зверя, что натянул на себя личину моего друга. Я уже ничего не боюсь, я просто устал и хочу, чтобы все это поскорее закончилось. Навсегда.
Слепой беззвучно смеется, очерчивая губы по контуру, оттягивая нижнюю, надавливая большим пальцем. Он как будто умеет читать мысли. А может, так оно и есть. Это ведь так легко — достаточно иметь хоть каплю проницательности и уметь слышать. У Слепого целое море проницательности, а слух во многом заменяет ему зрение, поэтому ничего удивительного, что он знает, о чем я думаю. Он смеется, но смех его такой же усталый, как и мой взгляд. Нас обоих утомили эти игры, мы оба знаем, чем все в итоге закончится. И все равно продолжаем играть.
Он никогда не говорит со мной. Только вот так иногда зажимает в углу, ловя в капкан невозможно живых рук. И я бы мог его с легкостью оттолкнуть, мог бы уйти, остановить этот абсурд, только почему-то не делаю этого никогда. Позволяю ему снова и снова взять верх, одержать победу и забрать свой приз.
У Слепого холодные пальцы, мертвые глаза и совсем нет души. Он продал ее Дому в обмен на свободу, которую тот ему обещал и которую Слепой так и не получил. Дом сделал его своей частью, своим верным рабом, иронично зовущимся Хозяином. Дом сделал Слепого своим пленником, а он пытается сделать пленником меня, привязать к себе и заставить остаться с ним в этом аду. Только он не хуже меня знает, что этому не бывать.
Слепой качает головой, словно подтверждая мои мысли, и отступает, разрешая наконец глотнуть воздуха полной грудью и спокойно уйти.
***
Когда все заканчивается, я вынимаю из заднего кармана джинсов сложенный вчетверо, изрядно помятый листок бумаги и кладу его в нагрудный карман рубашки Сфинкса. В этой записке я объясняю все, что так и не смог передать прикосновениями или произнести вслух до принятия Закона, на мысли о котором меня давно уже натолкнули сны Сфинкса. У записки только один существенный недостаток — она написана Брайлем, а значит, Сфинкс никогда ее не прочтет. Не сможет сам и ни за что не попросит ничьей помощи.
Но, может, это и к лучшему.
