Пересечение

Их собирают на рассвете, не оставляя времени на утреннюю молитву. Молодые рыцари возбуждены, они еще воспринимают свое задание, как приключение и маленький священный поход. Олаф смотрит на них, замерев в тени храмовой стены еще одной молчаливой скульптурой горельефа. Наблюдает чуть сочувственно, немного раздраженно и самую малость завидует чужой наивности. Его иллюзии развеялись давным-давно. Однажды Олаф был свидетелем орлесианской охоты. Загнанный в угол медведь под одобрительные возгласы задрал трех собак и одного слугу до того, как пал от зубов мабари и мечей охотников. Аристократы наблюдали за действом со стороны, не пачкая изысканных костюмов. В последнее время эта картина все чаще встает перед глазами. Особенно, когда они настигают очередного мага, виновного только в том, что посмел пожелать свободы. Но свободы не бывает, думает Олаф, печально глядя на собирающийся отряд. Ни у кого из них нет свободы решать, как жить и умирать. — Мне стоит пожелать вам счастливой охоты, рыцарь-капитан? — насмешливо спрашивают сверху. Олаф вскидывает голову, ища взглядом говорящего. Голос он узнает сразу, а через мгновение видит и сидящего на плече скульптуры старшего чародея Ротгера. Тот беспечно качает ногой, с любопытством наблюдая за собирающимся выступать отрядом, и, кажется, совсем не интересуется ответом. — На самом деле, вы же этого не хотите, — замечает Олаф с легкой печалью. Ротгер опускает на него взгляд, щурится лукаво и потягивается, чуть выгибаясь в спине. — Я тоже не люблю малефикаров, знаете ли, — с наигранной обидой, совершенно не вяжущейся с затаившейся в уголках губ улыбкой, отзывается он. — Создатель знает, брезгливость во мне говорит, или зависть, но в этой битве я на вашей стороне. — Вам стоит быть осторожнее в словах, — Олаф качает головой. Ротгер отзывается почти с восторгом: — Неужто благородный рыцарь-капитан беспокоится о падшем и беспутном маге вроде меня? Это самый счастливый момент в моей жизни. Олаф только устало вздыхает. Взывать к разуму Ротгера бесполезно — он все равно сделает все по-своему. Но оставить попыток Олаф почему-то не может. Первые лучи солнца падают на камни внутреннего двора. Пора выступать, и Олаф, не прощаясь с магом, идет к отряду храмовников. — Возвращайтесь, рыцарь-капитан, — говорят ему в спину, заставляя на мгновение замедлить шаг. — Без вас будет совсем скучно... — Непременно, старший чародей, — Олаф позволяет себе чуть улыбнуться. Пусть свободы нет, но на этой облаве он не умрет. Он не помнит, как все началось. У послушников Церкви и учеников Круга разная жизнь, у храмовников и магов — разные взгляды. И пересечься их мирам не дано, Олаф верит в это. Пока не обнаруживает себя хмуро созерцающим мага, устроившегося на плече скульптуры, украшающей стену внутреннего двора. Пока не понимает, что помнит его имя. — Вы должны слезть, — замечает Олаф, сердито поджимая губы. — Не помню, чтобы было хоть одно правило, в котором это прописано, — беспечно отвечает Ротгер. Облокачивается на ухо скульптуры, улыбается Олафу: — Мне и тут хорошо, спасибо. Мы с Тероном почти подружились. — С кем? — переспрашивает Олаф, всерьез беспокоясь о состоянии ума этого мага. Тот только смеется, хлопая ладонью по плечу, на котором сидит. — Я решил, что ему нужно имя, — поясняет он. Это не начало — память путается, не давая размотать клубок из разрозненных эпизодов, и конца нити не найти. Да и нужно ли искать? Олаф давно об этом не думает. — Вот знаете, есть демоны желания, — Ротгер болтает ногами, глядя куда-то в небо. Олаф задумчиво наблюдает за ним снизу, привалившись плечом к ногам Терона, и думает, что нужно его как-то оттуда снять, пока не увидели рыцарь-капитан или старший чародей. — Прозвали, их, конечно верно, они любыми желаниями манипулируют. Но сдается мне, у большинства встретивших их только одно и остается... — Ротгер фыркает. — А вы их встречали? — хмурится Олаф. Ротгер удивленно смотрит вниз, вглядывается в него и улыбается. — Конечно. На Истязании, — сообщает он весело. — Но мы с ней не сошлись взглядами. Олаф отводит взгляд. Он помнит ту ночь, сосредоточенное лицо будто и не спящего Ротгера и обнаженный меч в своих руках. Для него она тоже оказалась истязанием. — Есть демоны желания, — с легкой задумчивостью продолжает Ротгер, и Олаф почти чувствует его взгляд на своем лице. — Но ведь есть и духи любви... — Не знал, что вы верите в сказки, маг, — Олаф хмурится сильнее, поднимая глаза на Ротгера. Тот смеется, качает головой. Ловко соскальзывает с плеча скульптуры, скатывается на пол, хитро глядит на Олафа. — В хорошие байки верить не грех. — Вам следует вернуться в спальню, — глядя на него исподлобья, отрезает Олаф. Догадывается, что закончить разговор так не удастся, но не попытаться не может. — Вы боитесь Тени, потому что считаете ее царством демонов, — Ротгер смотрит сочувственно, почти жалостливо, только по плечу утешающе не хлопает, и то, кажется, не из уважения к правилам, а потому, что наплечник доспеха к этому не слишком располагает. — Но там ведь обитают и благочестивые духи. — Если они и есть, их существенно меньше, — замечает Олаф, хмурясь. — А вот и нет! — смеется маг, хитро щурясь. — Они не рвутся в наш мир, только и всего. Им ничего не нужно от людей, поэтому мы начали забывать об их существовании. Мы не замечаем их. Но их можно встретить. — Довольно, — отрезает Олаф резко, почти гневно. И с удивлением понимает, что боится: боится услышать что-то, после чего останется только казнить этого сумасбродного мага. А взгляд Ротгера между тем лучится весельем, хотя маг и пытается удержать на лице раздосадованную гримасу. — Вам не интересно, рыцарь-лейтенант?.. — расстроено тянет он. Олаф только раздраженно поджимает губы. — А вас не беспокоит, с кем вы говорите? И о чем? — То есть, если я скажу, что встречал духов Тени и говорил с ними, вы убьете меня, как одержимого? — Ротгер расплывается в улыбке. — Простите, рыцарь-лейтенант, я не верю. Олаф судорожно сжимает ладонь на рукояти меча, но молчит, понимая, что любой ответ будет ложью. В торжествующем взгляде мага читается неприкрытое утверждение: "Я так и думал!" Но он лишь довольно смеется и исчезает за колонной, так стремительно, будто и не было — и шагов не слышно. Олаф остается один, в тишине и смятении. Каждая встреча, каждый короткий разговор на грани шутки и признания, каждый случайно пойманный шальной и веселый взгляд как капли воды подтачивают камень убеждений и веры Олафа. Он знает, что не должен поддаваться, что должен выкинуть мага из мыслей и не искать торопливым взглядом его фигуру среди причудливых теней горельефа. Ротгер не оправдывается, не прячет свои суждения, но и переубедить не пытается, понимая и принимая веру Олафа. Только насмешничает, задевает за живое, словно старается разрушить его показную бесстрастность. И все больше проникает в мысли, пропитывая их ядом своего смеха. Ротгер танцует на грани между гибелью и безумием так, будто рожден только для этого. И, вопреки здравому смыслу, Олафу страшно представить, что будет, если он оступится. Олаф не знает, чего больше боится: увидеть, как одержимость обезобразит и исказит знакомые черты до неузнаваемости, или встретить однажды безжизненный, лишенный привычного огня и задора взгляд усмиренного. Олаф боится его потерять, хоть и сам понимает, насколько это глупо - нельзя потерять то, чем не владел. Возвращаться каждый раз все страшнее. Олаф никогда этого не покажет, но этот страх живет под сердцем уже очень давно, и чем неспокойнее в Круге, тем сильнее он ощущается. Уходя, Олаф каждый раз прощается с Ротгером навсегда, и каждый раз, возвращаясь, невольно ищет его взглядом, торопясь убедиться, что ничего не изменилось за время его отсутствия. Что еще ничего не упущено окончательно. Вот и сейчас, с облегчением сменив потемневший от гари и крови доспех на церковные одежды, Олаф не может сосредоточиться на молитве: на душе неспокойно, и, сколько не проси Создателя, он этого изменить не в силах. Олаф не задумывается, куда идти: ему не нужно спрашивать или узнавать. Ротгер всегда встречал его на одном и том же месте, насмешливо глядя сверху вниз с плеча Терона. Но в этот раз все не так. Днем внутренний двор Круга полон людьми, но Олафу он кажется пустым. Он останавливается на привычном месте у ног скульптуры, облокачивается о нагретый солнцем камень и закрывает глаза. Ему не хочется думать о том, что изменилось: один вариант кажется хуже другого. И когда его окликают, Олаф не сразу узнает голос — слишком он бесстрастен и мертв. — Приношу извинение за беспокойство, рыцарь-капитан. Вас хотел видеть Первый чародей. Смотреть в лицо Ротгера физически больно, до дрожи в руках, до раскаленного железа в груди. Не нужно высматривать спрятанный за сбившейся челкой выжженный символ Церкви, чтобы понять, что с ним сделали. — Почему? — выдыхает Олаф чуть слышно, хотя и сам знает ответ. Слишком вольны были взгляды Ротгера, слишком много он позволял себе в высказываниях. — Первый чародей не говорил о причинах, — отвечает усмиренный, которого Олаф не может называть прежним именем. Его лицо — застывшая посмертная маска, а глаза – прогоревшие угли, в которых уже не вспыхнет прежнее лукавство. Такой он кажется кощунством, надругательством над самой его природой. «Лучше бы они его убили», — думает Олаф. А потом понимает — это они и сделали. И теперь уже ничего не исправишь. Пальцы сами находят рукоять потайного клинка. Кинжал входит между ребер быстро и легко, словно не смертельную рану наносит, а вспарывает ветер. В черных глазах нет ни удивления, ни страха надвигающейся смерти, и Олаф тянется закрыть их — не такими он хочет их запомнить напоследок. Он приобнимает Ротгера за плечи, прижимаясь щекой к волосам, и чувствует, как чужая кровь пропитывает легкие одежды. Слушает последние рваные вздохи, и, когда Ротгер обмякает в его руках, опускает на каменные ступени. Смотрит на бесстрастное лицо, чувствует, как скручивает от боли сердце, и наклоняется, легко целуя Ротгера в лоб — прощаясь. — Пусть Тень будет доброй к тебе... — не так должно провожать умершего, но для Ротгера эти слова кажутся правильными. Коротко сжав безвольную отныне руку, Олаф поднимается и смотрит на бегущих к нему рыцарей. Если бы он мог увидеть, он узнал бы пустой, выгоревший дотла взгляд своих глаз.