Конец игры

По одному лицу Олафа должно быть понятно — он не желает обсуждать прошедший совет. Готлиб уже всем рассказал, что если бы на штурме Хексберг настаивал Бруно или Фридрих, Олаф бы ни за что не отступил — слишком хорошо всем понятна безрассудность затеи. И, как не без причин сомневались адмиралы, безрассудность необоснованная. Даже если город прикрывает одна только эскадра Вальдеса, даже если десанту удастся сломить сопротивление бастионов быстро и с минимальными потерями, город нужно будет удержать. Как бы не оказаться весной запертыми в гавани Альмейдой. И вряд ли Бруно без возражений пропустят к захваченному городу. Хексберг слишком важен для Талига, чтобы просто так его отдать. Но спорить довелось не с братьями кесаря — с самим Готфридом, и Олафу пришлось отступить, скрепя сердце. Пожалуй, если бы он так не переживал за флот, он предпочел бы передать руководство Бермессеру, как великодушно предложил Фридрих, завуалировано, но понятно для всех присутствующих, обвинив нынешнего адмирала цур зее в трусости. После пересказа этого момента Отто ругался столь долго, эмоционально и заковыристо, что Адольф не мог не выказать радость от того, что Бюнц еще не дорос до адмиральского чина — с него бы сталось зарядить принцу по «наглой роже» непосредственно на совете. Вообще атмосфера на неофициальном сборе старших офицеров Западного флота царит такая, что лучше даже на поминках. Учитывая, что в соседнем зале облюбованной моряками таверны с воодушевлением гуляет младший офицерский состав, предчувствующий славный бой и славную победу, контраст виден невооруженным взглядом. — Это не будет легко, — Олаф смотрит в окно, на гавань и расчертившие небо мачты своих кораблей. — Все как обычно, — Готлиб улыбается одними губами. — Мы пойдем за тобой, командир. Как и всегда. Олаф кивает, с благодарностью смотрит на Доннера. — Ты понадобишься мне в авангарде. Вальдес сложный противник, перестраиваться нужно будет оперативно. Готлиб понимающе кивает. Сигнальные флаги слишком медленная и ненадежная система передачи приказов, но альтернативы нет. — И все-таки у нас преимущество, — приоткрывает глаза казалось бы дремавший у стены Густав. — Вальдес, конечно, Бешеный, но ему все равно не позавидуешь. Пока Альмейда на Марикьяре, он может только огрызаться и тянуть время. — Если Альмейда на Марикьяре, — почти невзначай роняет Олаф. — Я не удивлюсь, если наши данные окажутся подделкой. Адольф только поджимает губы, качает головой. — Разведка была проведена тщательно... — И все же мы перепроверим, — решительно отрезает Олаф. — И будем готовы к сюрпризам. Не забывай, враги не только те, кто носят иную форму. Возражений не следует. В конце концов, вечность назад именно Адольф вложил эту мысль в Олафа. Еще ни разу она не оказывалась ложью. Бруно верит в себя и в армию, Готфрид — в разведку и то, что Талигу не до Хексберг, Фридрих же повернет в свою пользу любой исход штурма. Но флот в любом случае останется не в выигрыше. — Если все пойдет не по намеченному... — начинает было Олаф. — Когда все пойдет не по плану, — сразу же поправляет Готлиб. — То вспоминаем, что ворота внизу, — широко усмехнувшись, заканчивает Отто. Олаф невольно улыбается. Он слишком привык к честным играм. Что ж, пришла пора отвыкать. То, что после совета его желает видеть герцогиня Штарквинд, для Олафа сюрпризом не становится. В конце концов, войны они оба не хотят, пусть и по разным причинам. — Позиция агрессора в войне — совсем не твое, — качает головой Элиза. — Мне не оставили выбора, — равнодушно отвечает Олаф. — Но от меня ведь не требуется победа. — А ты не уверен в ней? — с напускным удивлением спрашивает Элиза, испытующе вглядываясь в Олафа. Тот хмурится, но молчит, словно не считает нужным отвечать. Только когда Элиза недовольно поджимает губы, со вздохом и явной неохотой поясняет: — Я недостаточно знаю врага. Мы слишком давно не сражались с Талигом серьезно. Я не возьмусь сказать, на что они способны в сложившейся ситуации. — А что бы на их месте сделал ты? Олаф смотрит на Элизу долго, словно оценивая, сколько ей можно сказать. — Я бы уничтожил врага, — медленно произносит он наконец, взвешивая слова. — Сделал все, чтобы быть уверенным, что он не вернется. Чтобы он больше никогда не смог подняться против меня. Элиза кивает. — Этого и жди. Ты получишь любое содействие, какое понадобится. Но не дай им себя уничтожить. Не смей проигрывать, понял? * * * — Противник на юго-западе. В четырех хорнах, — послушно и четко передает молодой лейтенант Канмахер. Он не верит этому сообщению, как не верит возмущенный Адольф. Олаф же спокоен — впервые за этот день. Ожидание подвоха, преследовавшее его все время подготовки к бою, сменилось холодной уверенностью, что их обыграли. Хочется верить, что только в этом туре. — Надеюсь, что бред, — все же отвечает он Адольфу, без особой надежды в голосе. — Но беда имеет обыкновение приходить оттуда, где ты оставил дурака. — У Вальдеса двадцать один вымпел, – кажется, что Адольф упорствует по привычке, но Олаф знает его достаточно, чтобы видеть за этим стремительное восстановление картины боя. – Именно столько, сколько доносили «ардорцы». Больше ему взять неоткуда, «Микаэла», «Пфейфер» и «Голдфиш» облазили каждую дырку. – Верно, – подтверждает Олаф, внимательно глядит на Адольфа, и в словах его куда больше, чем может услышать посторонний, – они не видели никого, кроме дозорных, не снизошедших до рыбаков и торговцев. Он отдает приказ, давая Адольфу время обдумать услышанное, но знает, что разговор не закончен. И отчаянно жалеет, что из всей связи с арьергардом — только сигнальные флаги. — Ты хочешь что-то сказать? – Ты шарахаешься от тени, – хмуро бросает Адольф, заставляя Олафа чуть слышно вздохнуть. – Тени сами по себе не появляются. — резче, чем нужно, отвечает он. Их спор прерывает взбежавший на бак сигнальщик, встрепанный как промокший воробей, и сомнений уже не остается. – Этого не может быть, но оно есть, – с мрачным удовлетворением улыбается Олаф. – Бюнц не Вернер. Это не тень, Адольф. Это Альмейда. – Но как... – Неважно как! Наверное, сейчас самое время обратиться к Создателю, но Олаф так и не научился верить религии, какой бы она не была. Олаф смотрит на свои корабли и снова, словно наяву, видит россыпь светящихся точек, выстроившихся в боевую линию. Вот только теперь он знает, что такое война. От этого в десятки раз сложнее. «Ты должен управлять флотом быстрее, чем своим телом, иначе тем, кем ты командуешь, грозит верная смерть», — доноситься голос из того прошлого. Олаф досадливо дергает головой: если бы это было возможно! Но времени действительно нет. – Приказ по всей линии – поворот «Все вдруг». Команду над арьергардом принимает шаутбенахт Бюнц, он же ведет колонну. Курс на караван. Всех не занятых при маневре офицеров – ко мне! Сигнальщик смотрит растерянно, опасливо переспрашивает: – Мой адмирал. Команду над арьергардом принимает... – Шаутбенахт Бюнц, – решительно повторяет Олаф. Давно пора дать ему это повышение… Хорошо, что он оставил Отто в арьергарде. Готлиб отличный тактик, но сейчас им больше понадобятся храбрость и хитрость. И удача Бюнца. Может быть, тогда они хотя бы не проиграют. Резво поднимаются сигнальные флаги. «Ноордкроне» начинает разворачиваться, сначала неохотно, будто лениво. Олаф кладет ладонь на фальшборт, словно подбадривая, и внимательно наблюдает за линией. Остальные корабли отстают, и это выдает то, что могут не заметить младшие офицеры, но чем наверняка воспользуется Альмейда: флот еще не сработался. Разворот заканчивается, а «Кунигунда» еще только пытается вернуться в линию. Они проигрывают противнику в выучке. Это первая настолько крупная битва, да и некоторые линеалы были введены в строй не так давно. Слишком рано их послали в сражение, слишком торопился кесарь… Флагман успевает выйти к середине колонны, когда ветер перестает подчиняться законам здравого смысла. – Ну вот, – с удовлетворением говорит Адольф, так же, как и всегда, когда его мрачные предположения оправдываются, – нам сейчас только кэцхен не хватало. Олаф хмуро наблюдает, как рвет внезапный шквал паруса «Эберхарда», и снова отмечает про себя заминку, с которой линеал дает место флагману. Слишком рано… Адольф довольно улыбается, успокаивающе смотрит на Олафа: – Пусть подходят, мы в порядке. – Они тоже, – замечает тот. С легкой досадой добавляет: – Хорошо идут, не придерешься! Олаф смотрит на врага, стараясь прочесть его, понять его мысли, угадать маневры и намерения, зная наверняка только одно: их не отпустят, как бы не маячил призрак надежды на такой исход. Альмейда не станет так рисковать. – И все же, Адольф, я хотел бы понять, что задумал этот южанин? – почти самого себя спрашивает Олаф. Ему отвечают алые флаги. — От Доннера. Арьергард ведет бой, оторваться от противника не представляется возможным. Олаф кивает: еще бы. Кошка может долго играть с добычей, но пришла пора выпустить когти. Вальдес знает об Альмейде, и он не отпустит просто так, не отплатив сполна за одно только желание взять его город. Олаф верит в Готлиба как в самого себя, но от липкого беспокойства это не избавляет. Но что он сейчас может сделать? «Если все пойдет не по плану, вспоминаем, что ворота внизу». – Бюнцу, – командует Олаф, не пытаясь перекричать усилившийся ветер. – Флагман приказывает действовать по обстоятельствам. Они справятся. Всегда справлялись. * * * Когда он приходит в себя, за окном неистовствует ветер. Олаф вслушивается в его рев, как в смертный приговор. Он может лишь гадать, удалось ли все сделать так, как было задумано, и совершенно не волнуется первые минуты, где оказался. Ему нужно ужиться с незнакомым, болезненным и гадким, как червь, чувством: с ощущением своего поражения. Пришла пора вспоминать урок, который, как он надеялся, ему никогда не придется применять на практике: как принимать поражение, не превращая его в позор. Как сохранять достоинство, как отдавать должное врагу. И все-таки он жив, несмотря на алые флаги, несмотря на плен. И несмотря на бушующий шторм, еще можно надеяться, что будет шанс все исправить. Адольф сделал все, что мог, чтобы было так, и главное — не упустить возможность. Присутствие Руппи и радует, и беспокоит одновременно. Какая бы пропасть не была впереди, Олафу не хочется тянуть за собой адъютанта, хотя он сомневается, что того сможет испугать даже Закат. А вот Вальдес Олафа если не пугает, то заставляет быть настороже. За его ехидными любезностями таится не то гнев, не то злость, которую он тщательно вымерено, по капле, как смертельный яд, добавляет в слова, наслаждаясь эффектом. Тем страннее принимать от него заботу. Вальдес переменчив, как отражение в кривом зеркале, его настроения текучи, как вода, уследить за ними почти невозможно, расшифровать — и того труднее. Но Олаф старательно учится читать его улыбки, как лоции, все отчетливее понимая, что веселье прячется за ними далеко не всегда. Этот плен — тоже преимущество, пусть и оплаченное дорогой ценой. Пусть еще неизвестно, сумеет ли Олаф им воспользоваться. Он внимательно наблюдает за теми, против кого шел в бой, и восполняет то, чего не смог увидеть в битве. Начинает понимать их. И это внезапно пугает. Когда твой противник далек и безлик, когда ты можешь лишь смотреть на него со стороны — это одно. Когда же тот, кого нужно называть врагом, сидит напротив, непринужденно ведя беседу, будто нет никаких границ и противоречий, и не было никогда, а Олаф всего лишь гость — желанный гость — это странно, неправильно, нелогично, но так есть. Нельзя узнать кого-то, проникнуть в его желания и веру, не полюбив так, как он любит себя. — Вы много думаете, адмирал, — смеется Вальдес, глядя на свет через бокал. — Вас это смущает? — уточняет Олаф, слегка улыбаясь. — Смущает, — охотно подхватывает тот. — У вас становится лицо, как у эсператистского святого. Я, право, не привык к такой компании. — Видимо, вы никогда не видели ни одного святого, — чуть щурится Олаф. — Увы, только на иконах. В Хексберг они как-то не приживаются. Не тот климат, наверное… — Вальдес пожимает плечами и досадливо вздыхает. — А в Придде? — спрашивает Олаф, отпивает вино, внимательно следя за выражением его лица. Улыбка Вальдеса никуда не исчезает, а вот взгляд становится серьезным и, кажется, чуть беспокойным. — Думаю, на этот вопрос нам еще представится возможность найти ответ. * * * Солнечный день, скрип снега под ногами, азартная улыбка Вальдеса. — Вам бы стоило надеть камзол, — замечает Олаф, глядя на взмокшую от пота рубаху. — С морозом не шутят. — Не переживайте за меня, адмирал. Не зря же во мне есть северная кровь. — растирая лицо снегом, смеется Вальдес. — Она не греет, в отличие от одежды, — парирует Олаф. — Я еще не остыл от поединка. Жаль, что так и не сумел достать уважаемого Райнштайнера. Он, конечно, хорош, но спесь бы с него сбить… — Хотелось бы мне понять, с чего такое стремление? То, что он сам не сдержал порыва, Олаф может понять, но не оправдать. А вот вмешательство Вальдеса, хоть и было своевременным, все же стало неожиданным. — Мне не понравились его слова, — беспечно поясняет Вальдес. — Мне показалось, что это достаточный повод. — Но кому, как не вам, следует быть согласным с суждением барона. Вальдес вскидывает взгляд, качает головой. — Я предпочитаю составлять свои суждения, а не подчиняться условиям одряхлевшей вражды агмов и варитов. У меня поддерживать ее причин нет. — Вы сами наполовину агм, — напоминает Олаф. — Я, по крайней мере, могу выбирать, чью кровь слушать, — пожимает плечами Вальдес, беспечно улыбаясь. — И все же, когда дело касается ненависти и мести, вы куда больше бергер, вице-адмирал, — замечает Олаф. Ловит быстрый, недовольный взгляд Вальдеса и замирает, ожидая ответа. Но тот лишь лукаво щурится, снова улыбаясь: — Зато в симпатиях я слишком марикьяре. От разговора с регентом остается тягостное ощущение, как от растревоженной раны. Общество Ротгера сказалось на Олафе не лучшим образом — он почти забыл, что он пленный и побежденный, а это было недальновидно. Но сам разговор не приносит ничего нового, кроме известия о посланном к Бруно курьере. Олаф прекрасно понимает, что планировал и чего хотел Альмейда, да и стремления господина регента вполне прозрачны. Остается только отвечать, как подобает. И надеяться, что Ноймаринен ошибается, и ему найдется, чем ответить Альмейде. Что у Олафа еще есть, кроме надежды..? Вмешательство Ротгера лишнее, совершенно лишнее, но оно греет душу лучше, чем любое вино. Вот только все равно произошедшее кажется неправильным. Но высказаться по этому поводу Олаф позволяет себе только на пути в свою комнату, куда Ротгер вызывается его проводить. — К вашему сожалению, возможно, но я не невинная барышня. Нет нужды меня защищать, — вопреки воле в голосе вместе с иронией проскальзывает досада. Ротгер оборачивается стремительно, впиваясь взглядом в лицо Олафа. — Мне стоит извиниться, что я задел вашу гордость? — почти с вызовом спрашивает он. — Вам стоит вспомнить, что вы разговаривали с регентом, — мягко отзывается Олаф. — Не самый разумный поступок, спорить с решением вышестоящего. Ротгер фыркает и отмахивается от его слов, но взгляд не отводит. — Не мог же я бросить своего гостя на растерзание нашему волку… Олаф, неужели вы не понимаете… — Я понимаю достаточно, Ротгер, — вместе с признанием вырывается усталый вздох. — Вы, вполне вероятно, правы, но у меня нет иного пути. — Я всегда буду рад видеть вас в Хексберг. Если вы будете без флота, — смеется Ротгер, но, по глазам видно, сам понимает, что это предложение не примут. Олафу хотелось бы однажды воспользоваться этим приглашением. Когда закончится война, границы перестанут быть существенными… а реки потекут вспять. Если Олаф Кальдмеер и придет к берегам Хексберг, то для новой битвы. Если ему когда-нибудь еще раз встретится Ротгер Вальдес, они будут врагами. И больше Олаф не проиграет, потому что… — Я люблю вас, — просто признается Олаф, чувствуя, как наполняет его ядовитая горечь неизбежного будущего. Того, которое всегда приходило вслед за его любовью. — Интересно, откуда в этих словах столько жалости? — смеется Вальдес, не отводя внимательного взгляда. — Оттого, что вы мой враг, — получается даже иронично, только тоска тяжело давит на плечи. — Превратности жизни, — почти серьезно вздыхает Вальдес, разводит руками. — Я хотел бы называться вашим другом, адмирал... — он качает головой, признавая безумность этого желания. — Я был бы рад назвать вас так, Ротгер. Между ними граница непреодолимее географической. Погибший флот и незахваченный город, присяга и верность, война прошлая и будущая. — Быть может, в другой жизни, адмирал, — беспечно смеётся Вальдес, но в глазах бесконечная тоска. О несбывшемся можно сожалеть вечно. Положив ладонь на его плечо, Олаф на мгновение прикрывает глаза, улыбается своим мыслям и легко касается губами щеки Вальдеса. Чуть слышно выдыхает ему на ухо: — Салам. И, успев заметить удивление в чужих глазах, идет прочь, больше не оборачиваясь. Если бы только этот «мир» был возможен... * * * — Мы должны увезти тебя отсюда. На Эросе хватает русских пехотинцев, а приказы им, между прочим, отдает Полемарх, который тоже русский. В любой момент здесь может начаться резня… ...Когда Эндер просыпается, через закрытые веки пробивается блеклый свет. Он не один, хотя его стараются не тревожить. Слышны чужие дыхания и приглушенный разговор. Чтобы разобрать слова, приходится вслушиваться, но голоса Эндер узнает мгновенно: он слышал их все много веков назад... — Интересно, а как все будет, когда мы вернемся? Нас уже, наверно, все забудут, — это Боб, расстроенный и немного растерянный. — Будем ходить в школу, наверное. Есть же такой закон, нам же еще не исполнится семнадцать, а значит, мы обязаны ходить в школу, — Алай невесело смеется. — Если еще останутся школы, — мрачно замечает Динк. Все замолкают, словно пораженные этой мыслью, обдумывая ее, и Эндер вспоминает, что ему говорили Майзер и Графф: на Земле война. Почему-то эта мысль не вызывает боли, только глухую и отрешенную тоску, как о потере чего-то далекого, не имеющего для тебя значения здесь и сейчас, но все равно важного. А еще приходит понимание: все, что он сделал, не имело смысла. Война не закончилась, да и может ли она вообще закончиться? Эндер открывает глаза и осторожно поворачивает голову. Они все здесь, сидят на прикрученных к стенам каюты койках и на полу. Все, кого он помнит, все, кого так хотел увидеть, все, кто был рядом во время последней игры. Движение Эндера замечают сразу. Сидящий на полу рядом с его койкой, Алай поднимает голову и улыбается: — Салам, командир. Сложно же тебя разбудить. Мейзер вообще говорил, что ты превратился в овощ. — Но мы ему не поверили, — Петра бросает недовольный взгляд на Алая. Эндер пожимает плечами. — Я пытался. Судя по тому, что даже не заметил, как меня перенесли сюда, небезуспешно. Алай невесело усмехается, а Петра вздыхает. — Ты ни на что не реагировал. Это было жутковато, — признается все еще мрачно хмурящийся Динк за всех. Эндер еще раз обводит глазами каюту, останавливая взгляд на лицах друзей, и с удивлением отмечает на них облегчение и беспокойство. Сложно уложить в голове, что эти эмоции вызвал он. — Что произошло? — без особого энтузиазма спрашивает Эндер. Ему неинтересно, но он знает, что остальным важно ему все рассказать. Выговориться и поделиться. Они начинают говорить все разом, о войне, о Граффе, о Земле, пока Петра не перекрикивает всех, веля умолкнуть и говорить по очереди. — В общем, Америка таки сцепилась со странами Варшавского договора, — со вздохом констатирует Динк. — Меня из-за этого даже пускать к тебе не хотели. Полемарх ведь отдал распоряжение найти и убить тебя. — А потом начались бои на Эросе, и Графф отдал распоряжение подготовить транспортный корабль, — подхватил Алай. — Такое чувство, что он запаниковал. Нас всех под конвоем привели сюда и отправили со скоростью света в неизвестном направлении. Кажется, лет через десять мы вернемся к Эросу, и, если на Земле все успокоится, вернемся к нормальной жизни. Боб только фыркает: — Звучит как в сказке — нереально. Алай одобрительно улыбается ему. Эндер пытается сесть на койке, несмотря на нещадную головную боль, но ему не дают. Алай кладет ладони ему на плечи, укладывая обратно. — Не надо, Эндер. Лежи. Все уже закончилось — для нас. — Нет, Алай, — Эндер вздыхает. — Для нас как раз все только начинается. Ему не хочется говорить сейчас то, что ему так очевидно. Они никогда не вернутся на Землю. Их спасали, да, но выполнив все, что от них требовалось, они стали не нужны. Им просто некуда возвращаться. * * * Родина встречает Олафа безукоризненным равнодушием Бруно, покушением и, как закономерный итог, гостеприимством Печальных Лебедей. И как тут не верить чутью Вальдеса? Впрочем, иного пути для себя Олаф все равно не видит. Надежда на то, что обретенным пониманием можно будет воспользоваться, вернув талигойцам должное, тает, когда Готфрид ложится с ударом. В то, что Фридрих его услышит, Олаф не поверит и в бреду, да и что ему сказать? Он ничего не знает наверняка. Остается лишь смириться и ждать того, чего миновать все равно не выйдет. Это дается труднее всего: ждать, не имея возможности даже узнать, что происходит в море. К визиту герцогини Штарквинд Олаф готовится с первого дня после прибытия в Эйнрехт, понимая, что она будет спрашивать с него строже всех прочих. — Ты помнишь, что я тебе сказала зимой? — лицо Элизы почти бесстрастно, но по изгибу губ читается ее брезгливое презрение, а по голосу — разочарование. — Что я не смею проиграть, — бесстрастно отзывается Олаф, не поднимая взгляда. — Но ты проиграл. Наш флот уничтожен, и мы беззащитны. Все случилось именно так, как ты предрекал — мы больше не можем противостоять Талигу в море. Олафу нечего ответить. Здесь, на родине, призрачная надежда, питавшая его силы, твердившая, что все было не зря, почти угасла. Да и предъявлять ее как свое оправдание нелепо и недальновидно. Он только молчит, принимая упрек герцогини, сжав губы и бесстрастно глядя в стену камеры. И даже не вздрагивает, когда его щеку обжигает тяжелая, не женская пощечина. — Я верила, что ты приведешь нас к миру, — голос Элизы дрожит под напором обуревающей ее злости. — Но ты лишь приблизил катастрофу. Олаф медленно потирает заалевшую щеку, не поднимая глаз. — Я говорил вам о том, что сделал бы сам, а не о том, чего стоит ждать от Талига, — словно не замечая гневного взгляда, медленно говорит он. — И не обещал победы. — Победа — твоя обязанность, — отрезает Элиза. — Но ты с ней не справился. Ты разочаровал меня. Она отворачивается, не ожидая ответа. Уже с порога камеры добавляет холодно: — Не жди честного суда, его не будет. И моей защиты — тоже. — Я приму мою судьбу, какой бы она ни была, — отзывается Олаф, чуть склонившись в поклоне. Элиза только качает головой и словно хочет сказать что-то еще. Но уходит, не проронив ни слова. * * * Лошади неспешно ступают по пологу осенней листвы. Дорога, обогнув холм, ныряет в долину. В седле неудобно: привыкнуть к верховой езде не было ни возможности, ни необходимости, но Олаф все равно с легкой завистью посматривает на Готлиба. Тот держится в седле непринужденно, словно с детства приучен, и то и дело нетерпеливо привстает на стременах или наклоняется к земле. — Тропка должна быть где-то неподалеку, — не то выказывает беспокойство, не то успокаивает он Олафа. С Готлибом всегда трудно понять наверняка. Олаф кивает, задумчиво рассматривая темный узор горных вершин на фоне выцветшего неба. Ему не нужна тропа - он точно помнит, где находится цель их пути. Пробираться к ней приходится пешком: за годы от тропки не осталось и следа. Готлиб идет след в след за Олафом, и тот почти слышит вертящийся у друга на языке вопрос: как ты запомнил? Олаф благодарен ему за молчание: он не знает, как бы стал объяснять. Он и себе-то не может сказать, отчего это так важно, время от времени возвращаться сюда. Помнить, хотя проще было бы забыть раз и навсегда. Посреди поляны, к которой ведет широкая прогалина - огромный замшелый валун, вытянутый, с округлыми боками, похожий чем-то на выкинутого на берег кита. Олаф замирает в пяти шагах, закусывает губу, стараясь задавить поднявшуюся тоску. Медленно подходит, сдирает мох и дерн и проводит пальцами по тускло блеснувшему металлу. — Ты сейчас кажешься стариком, — говорит Готлиб, заставляя Олафа вспомнить, что он не один. — Ты и так теперь выглядишь старше нас всех, но сейчас похож на ровесника дядюшки Ганса. Олаф косо усмехается, вспоминая шестидесятилетнего адмирала. Что ж, может, такое сравнение и правдиво: не смотря на возмутительную для капитана молодость, он чувствует себя глубоким старцем. — Ты никогда не жалел, что все вышло так? — спрашивает он Готлиба. — А смысл? — тот хлопает ладонью по боку того, что когда-то было космическим челноком. — Ты сам говорил, что нам некуда возвращаться. А этот мир, при всех его недостатках, подарил нам главное. Олаф внимательно смотрит на Готлиба: — Главное? — Жизнь, — просто отвечает тот. — Подумай сам, мы были на волосок от того, чтобы с ней проститься. Нам повезло, что после встречи с метеоритным потоком мы отделались поврежденным двигателем и сбитой навигацией. И повезло, что рядом была эта планета. Готлиб берет Олафа за плечо, заставляя посмотреть ему в глаза. — Мы живы. И, пока мы вместе, мы никому не проиграем. — Уже не совсем вместе, — невесело усмехается Олаф. — Так все из-за этого? — Готлиб вздыхает, закрывает глаза. И смеется. — А я и забыл, что ты бываешь таким гордым! — Чушь, — обрывает Олаф, поджав губы. — Это вовсе не гордость. — Боишься, что тебе станет одиноко на Северном флоте? — уточняет Готлиб, не переставая улыбаться. — Не переживай, Отто со своим братом не даст тебе заскучать. — Его имя Боб, — поправляет Олаф, хмурясь. Качает головой, признается: — Глупо, но мне кажется, что этот мир вместе с нашими именами украл нашу память. И, не глядя, как хмурится Готлиб, прижимается лбом к холодному металлу, закрывает глаза. — Кто я, Алай..? — Ты все еще самый лучший. В любом мире, — отзывается Готлиб. Его ладонь на плече чуть сжимается, ободряя. — И ты наш командир. Всегда им останешься. — Я ведь не хотел никем командовать, — с грустью улыбается Олаф. — Не после того... После всего, что мы пережили. Кажется, Готлиб пожимает плечами. — Но когда мы не знали, что делать дальше, ты снова повел нас. Меня, Отто, Густава, Адольфа, Анну... всех. Мы нашли свое место благодаря тебе. И ты найдешь. Ты станешь лучшим адмиралом Дриксен однажды, и никаким назначениям на север этого не изменить. — Ты рассуждаешь как мальчишка. Готлиб вздыхает. — Мне двадцать два, Эндер. Как и тебе, хоть ты и вытянулся, и стараешься держаться как сорокалетний отец семейства. То, что весь мир считает, что тебе под тридцать, старше тебя не делает. — Но я чувствую себя старше, Алай, — замечает Олаф. — Главное, чтобы не старым, — отзывается Готлиб. — Ты просто ответственный и умный. А мы все этим пользуемся. Не страшно быть мальчишками, пока за спиной есть ты. Олаф улыбается, выпрямляется и, закинув голову, смотрит в небо. Он давно уже вспоминает о Земле только, когда приходит сюда. От этого становится печально, но, наверное, иначе действительно нельзя. Ведь он больше не Эндер. Он капитан Северного флота кесарии Дриксен, Олаф Кальдмеер. * * * — …Я больше не вправе вести за собой флот. Потому что Шнееталь, Доннер, Бюнц на дне. Потому что я отдал приказ защищать купцов и дожидаться ночи. Любой другой приказ – любой! – был бы лучшим… Сцепись мы на абордаж, сдайся, удери, кто-то да уцелел бы… Верит ли Олаф в то, что говорит? Наверное, уже почти верит. Усталость берет свое — нельзя бороться вечно. Это почти так же, как тогда, в детстве, если то время можно назвать детством. И снова, как в старом кошмаре, звучат слова первого командира: «У тебя нет чести». Нет и не было никогда, бесполезно с этим спорить. Руппи набирает в грудь воздух, но возразить ему не дают. — Не смей говорить мне, что ты сдался. Вздрогнув, Олаф смотрит на дверь каюты, на замершую на пороге немолодую женщину, глядящую с осуждением и усталым сочувствием. — Неужели ты забыл, командир? Мы пойдем за тобой и на край Вселенной. — Госпожа Шнееталь..? — что больше удивило Руппи, ее присутствие или слова, Олаф не знает, да и не считает важным. Просто смотрит на ту, кого в этой жизни зовут Анной, стараясь поверить в происходящее. — Петра, ты здесь..? Как? — Ну, не могла же я остаться в стороне от затеи твоего адъютанта, — смеется та. — Подсказала господину Канмахеру, где найти нужного шкипера — благо, он меня знает и к слову прислушивается. А он уж и шепнул, где тебя будут брать на борт, — и Анна, смиренно сложив руки на груди, с наигранной виной смотрит на Руппи. — Граф Фельсенбург, я прошу извинить меня за то, что держалась в стороне. Но раньше времени я появиться не могла. Олаф неловко поднимается навстречу, беспокойно вглядываясь в осунувшееся от усталости лицо женщины. Отчаянно ища ответ. — Они..? — Ждут, — Анна ободряюще улыбается. Встряхивает головой и смеется: — Ты бы знал, каких трудов стоило уговорить Отто сидеть спокойно и не лететь в Метхенберг, чтобы придушить Вернера. Руппи выглядит совершенно оглушенным. Он переводит растерянный взгляд с одной на другого, не веря своим ушам. Положив руку ему на плечо, Олаф мягко улыбается. — Прости, Руппи. Ты оказался прав, а я поспешил. Мне действительно еще есть, ради чего жить. На палубе празднуют удачу, и это кажется правильным. Анна и Олаф останавливаются в нескольких шагах, прислушиваясь к разговору. Вмешиваться не торопится никто, даже чуть насупившийся Руппи, обидевшийся то ли на то, что уцелевший чудом и хитростью Западный флот не вернулся заступиться за своего адмирала, то ли на то, что его не посвятили в детали плана. А может, на все вместе взятое. — Твоя бабушка оказалась дальновиднее всех, — рассказывает Олаф, краем глаза наблюдая за адъютантом. — Она единственная, кто понял, что взять Хексберг мало. Чтобы быть готовыми к весеннему возвращению Альмейды, к прибытию Северного флота была подготовлена база на острове Страббе, к северо-западу от Хексберг. Он должен был прибыть туда сразу после возобновления навигации, что дало бы нам преимущество против Талига. Параллельно планировалось в случае неудачи штурма отступить на эту базу для перегруппировки. Руппи хмурится, кивает, и тут же спрашивает: — Но об этой базе никто не знал. Как же..? — О ней знали командиры. Эта база должна была быть сюрпризом для Альмейды, поэтому о ней не распространялись. — Олаф вздыхает, — Вдобавок, мы рисковали напороться на негативную реакцию внутри страны. Фридрих и Вернер могли задавить инициативу в зародыше. Пришлось действовать на свой страх и риск. — Но почему вы не рассказали об этом сразу после возвращения в Дриксен? — Потому что шторм внес свои коррективы. — Олаф скрещивает руки за спиной, хмуриться, глядя на юг. — Я не мог знать, что флот сумел добраться до базы, и не был уверен, что он сохранит боеспособность. — Благо, шторм задел их только краем, — вмешивается Анна. — Сильнее всего досталось отставшим кораблям: скорее всего, их сбило с курса и унесло в море. Но потери оказались меньше, чем если бы флот взял курс на Метхенберг. Руппи кивает, но напряжение из взгляда все равно не уходит. На вопросительный взгляд Олафа он пожимает плечами. — Мне непонятно, почему они не вернулись весной. Особенно, если знали, что вам грозит казнь. — Потому что это был мой приказ, — отвечает Олаф. — Альмейда был уверен, что победил, и не стоило разрушать эту уверенность раньше срока. Врага проще уничтожить, когда он потеряет бдительность. Когда уверует в свое превосходство. — Здоровье адмирала цур зее! — поднимает кружку Лёффер, и Анна, чуть слышно фыркнув, как сущая девчонка, толкает Олафа локтем в бок. — Вот, за тебя пьют, а ты только что в канатный ящик не залез. Не стыдно? — Стыдно, — отзывается Олаф. — Наверное, я постарел… — А то ты не всегда таким был, — Анна качает головой. Олаф только пожимает плечами. — Я никогда не хотел командовать флотом. — Кроме тебя некому… — эхом повторяет слова Руппи Анна. Встряхивает головой, и по-военному четко докладывает: — Уцелевшие корабли Западного флота стоят в подготовленной бухте, как и было запланировано. Контактов с кораблями противника не было. На данный момент починка пострадавших в битве и от шторма судов закончена. Ожидают только вас, адмирал. — Связных не заметили? — уточняет Олаф, не сильно сомневаясь в ответе: контрабандисты, которых выбрала Анна, не чета разведчикам, проглядевшим Альмейду. На самом деле, он просто боится задать главный вопрос. Анна понимает. Сжимает руку Олафа, отвечает: — Густав не ушел. Адольфа и еще нескольких уцелевших с «Ноордкроне» подобрал «Западный ветер» по указанию Готлиба. Он сам был ранен, но выжил. Отто сумел прорваться, но «Птаха» уже не полетает... Она продолжает рассказывать, а Олаф, закрыв глаза, слушает, чувствуя, как разжимаются стиснувшие сердце тиски. Они многих потеряли, и скорбь никуда не денется. Руппи уже ушел к празднующим, и даже принял у шкипера флягу. И успел, пока не опомнились, сообщить, что нужно сменить курс. Олаф с улыбкой наблюдает за тем, как он втолковывает что-то Юхану, успевшему неплохо залить удачу, и думает, что обязан адъютанту гораздо больше, чем тот может представить. Но они пока живы. И еще не проиграли.