В пустоту

Мы с Эриком живем в крохотной квартирке в Стокгольме с видом на самую макушку церкви святой Клары – где-то там под ней, кажется, простирается для глаз больно белеющая кирпичная мостовая, но последний раз улицу не из окна я видела года три назад, а может и больше, не могу сказать точно. В нашем доме нежные бирюзовые занавески, плотно скрывающие меня от всего мира, картины с морскими пейзажами в тонких белых рамах из пластика, а на кухне всегда найдутся абсент и дразняще-рыжие апельсины, купленные моим принцем в местной фруктовой лавке за сколько-то-там-фунтов-стерлингов-за-килограмм. Нас называют идеальной парой - мы улыбаемся в ответ, производя, пожалуй, впечатление счастливых и безумно влюбленных друг в друга и в жизнь дурачков и даже на людях держимся за руки, крепко-крепко сцепив и переплетя пальцы (он почему-то всегда впивается ногтем большого пальца мне в тыльную сторону ладони, а я кусаю губы, чтобы вдруг не вскрикнуть; я уверена, что Эрик это делает специально). Мы улыбаемся и смеемся, но, вообще-то, никто из всех говорящих ничегошеньки не знает из того, что обычно творится в стенах нашего дома. Ему тридцать три, он работает два через два в какой-то занюханной конторе, которую с друзьями гордо называет «офисом», получая сущие гроши, а в отгулы целыми днями курит и смотрит американские боевики, соря в комнате апельсиновыми корками, пробками от бутылок и бог весть еще каким мусором. Мне двадцать один, вечерами я готовлю ему рыбье филе, складываю белых бумажных журавликов из дешевой папиросной бумаги и кормлю с руки его жуткого мохнатого пса, бросающегося мне на грудь тяжелыми лохматыми лапами и почти валящего с ног, который, вероятно, когда-нибудь съест и меня в отсутствие Эрика. Когда я одна, я рисую на холщевой тряпке старым, найденным где-то в тесной кладовке маслом корабли и дрожащие в море белесые звезды; когда он дома, он пьет абсент и мартини прямо из горла бутылки, продавливая мои кресла и топча грязными ботинками мой неприлично белый ковер. Я люблю Эрика, любила раньше и буду любить всю жизнь - я готова клясться всеми богами, существующими или нет, - а он меня – только лишь когда трезв, что случается не слишком уж часто, но, вообще-то, к этому я уже привыкла. Почти привыкла. Иногда он водит к нам каких-то своих друзей с мерзкими грязными девками – те глупо и пошло хохочут в пьяном угаре, я сижу в нашей с ним комнате, стараясь не шуметь и, тихо шелестя тонкой папиросной бумагой, складываю журавликов и корабли, думая о море и о родных местах, где нет этого мерзкого смеха, отдающегося в ушах, и нет жгучего алкоголя, затопляющего ковры, паркет и все сознание – целиком, полностью, без остатка. Он вламывается ко мне в комнату, неуклюже сметает локтем с комода фарфоровую вазу с горной лавандой, хватает меня за запястья, грубо разворачивает к себе и резко и пьяно требует плеснуть ему, друзьям и девкам еще «чего-нибудь крепкого» - «… и пьяницы с глазами кроликов «In vino veritas» кричат*», - вспоминаю я, но молчу. Я наливаю им еще абсента – девки хихикают и прижимаются к его дружкам, а мне вдруг очень хочется сыпануть в бокалы крысиного яду или чего-то похлеще; я улыбаюсь «гостям» и отставляю опустевшую бутылку в сторону. Иногда я почти собираюсь выкинуть из своего дома всю эту компанию, но потом вспоминаю, как Эрик когда-то играл на гитаре… Играл, но года три назад продал ее какой-то малолетке с лиловыми перьями в волосах и постоянно открытом в крике рте с визгливо-розовой помадой (я все еще ее помню - она пару раз приходила к нам вместе с его дружками, но потом мой принц, в очередной раз опьяневший, вломил ей затрещину и она убежала в истерике). И, что безумно-безумно странно – чаще всего я жалею именно о проданной гитаре, а не о своей проданной свободе. Моя Урсула – славная, милая тетушка Ур, - томно мурлычет в телефонную трубку и сладко-насмешливо тянет: «Ну, милая моя, чего же ты ожидала?», а мне ясно представляются ее ехидные пухлые губы в бордовой помаде и наманикюренный палец, на который она накручивает телефонный провод. Она смеется надо мной – я знаю – и над моим молчанием в телефон: я пишу ей об Эрике, а она перезванивает и окончательно растаптывает меня, как мой принц гасит окурки и подлокотники моих кресел и вдавливает в ковер дразнящие апельсиновые кожурки. «Мой-мой-мой-мой» - тетушка Ур на том конце провода наверняка улыбается каким-то своим мыслям, которые вертятся в ее голове при разговоре со мной и называет меня собственницей. Я киваю и про себя уже точно, раз и навсегда решаю, что я не жертва, а коварная хищница-хозяйка; Урсула, кажется, удовлетворяется моим молчанием и вешает трубку на рычаг. Иногда я пишу бумажные письма, складываю из них самолетики, а потом жгу над раковиной, долго-долго чиркая где-то случайно найденной зажигалкой, выпуская рыже-синий огонь и смывая после себя черный едкий пепел ледяной струей воды. Я пишу короткие записки без адреса назначения, в никуда, рассказывая все происходящее со мной пустоте, а потом снова кручу крохотное колесико – старая зажигалка издает чуть надтреснутое «щелк», - и безжалостно поджигаю очередную отдушину для моей крохотной и жалкой души. Я хочу от него уйти, убежать, деться хоть куда-нибудь - Эрик бьет бокалы и обещает перерезать себе вены или выброситься из окна в этом случае, а мне как будто даже не жаль его, что бы с ним ни стало; он водит к нам свои компании, я жгу бумагу и складываю журавлей и корабли, постоянно увеличивая игрушечную флотилию, втаптываемую его ногами в ковер. Я наливаю ему еще вина и молчу-молчу-молчу, подбирая с пола осколки, оставшиеся от очередной разбитой вазы. Если же он хоть когда-нибудь еще раз… Когда моих корабликов все-таки накопится тысяча – я уйду от него. Я обещаю.