...вседозволенности...
Если бы время было подвластно ему, он бы с радостью поворачивал его вспять вновь и вновь, чтобы превратить это неземное, столь скоротечное удовольствие в вечность. Но судьба даровала всего один шанс, и потратить его впустую он не может — просто не имеет на это права. В той, прошлой жизни было сделано слишком много ошибок, а чтобы исправить их, есть лишь одна попытка. Непозволительно мало. Тени сплетаются между собой, играючи обвивают крохотное, едва различимое в кромешной тьме тело, въедаясь в атласную кожу, отбирают последнюю призрачную надежду, затягивают глубже, глубже, глубже… Шансов спастись у неё никогда и не было. Некогда ласковый, полный тепла взгляд карих глаз теперь почти чёрен, и эту жгучую, беспощадную злобу, эту ненависть он чувствует даже на расстоянии, почти материально. Она вгрызается в тело, оставляя грубые шрамы, въедается в глаза, — почти до слёз — пытаясь найти внутри хоть что-то, кроме явной насмешки, сквозящей в каждом движении, каждом вздохе. Что ты пытаешься отыскать, дура? Там уже давно ничего нет. Глаза привыкают к темноте не сразу, из-за чего Люси приходится напрягаться, пытаясь сдвинуться хотя бы на миллиметр назад — чтобы спрятаться от этого режущего взгляда, чтобы почувствовать спиной спасительный холод камня. Она помнит — ошибиться нельзя — он был там, но тряпичное тело вновь проваливается в пустоту, такую густую, как патока, обжигающую, как клокочущая в горле ненависть, сотрясающая лихорадкой, вплоть до тошноты. Зыбкие, словно дрожащее марево, жидкие тени облизывают глотку, ядовитой змеёй сжимая сильнее, выкручивая почти до хруста и предсмертного хрипа. Этот страх — уже не ненависть, страх — Роуг чувствует за версту и не может отказать себе в удовольствии втянуть его с воздухом полной грудью, раствориться в нём. Плечи непроизвольно начинают сотрясаться от конвульсивного хохота. — Так вот какие вы, феи. Наконец-то ты показала своё истинное лицо, Люси. Собственное имя из этих гнилых уст звучит до того интимно, болезненно-нежно, что в самую пору плакать. В полумраке подвала, в жалких двух шагах от неё он кажется самым великолепным и ужасающим творением этого мира. Всех миров, где ему удалось побывать. Прогнившие насквозь, прилипшие к лицу маски лицемерной доброты отброшены в сторону, и теперь как на ладони видно неподдельное. Она всегда была такой — двуличной, продажной. Обещала не бросить, хотя он сам гнал её прочь, гнал до последнего, пока мог отпустить. Но она всё продолжала пугливо жаться ко тьме и в то же время всегда тянулась к свету. К этому раздражающему, убогому свету. А однажды решилась сбежать, захлёбываясь рыданиями и собственной беспомощностью, проклиная могильную тьму, отобравшую всё, вот только было слишком поздно, чтобы что-то изменить. Не она, это лживый, обманчиво приветливый свет лишил их всего. Роуг помнил в мельчайших деталях, въедающихся в мозг кровавой гематомой, этот проклятый день. Полыхающий адским пламенем разрушенный город, из-за которого казалось, что вот-вот наступит спасительный рассвет. Кровавое месиво из перемолотых в кашу трупов, кого-то близкого в котором можно было различить лишь по грязно-розовым ошмёткам ткани, тонким лоскутом кожи развевающимся по ветру. Поднимающихся из пучин ада демонов, доселе мирно затаившихся в самых непроглядных закоулках души. Взор, полный немого укора, такой жалящий и пренебрежительный — да он сам почти верил, что является пустым местом. Всего лишь неудавшимся королём этого мира — такого же идеализированного, пустого и разрушенного под основание, как и его жизнь. И этот бешеный, враждебный — точь-в-точь, как сейчас — взгляд отпечатался в памяти как ничто другое. Он затмил собой гибель лучшего друга, стёр воспоминания о сотнях других, абсолютно не значимых и бессмысленных смертях. Взгляд, раздирающий заживо глотку и лёгкие, будто это он, а не они все, разрушил собственными руками всё. Сердце. Раздирающий на части его самого, навсегда отрезая надежду в светлое будущее, шанса на которое у него никогда и не было. Призрачная надежда на него жила только ей и вместе с ней и погибла. Она забрала у него всё, оставив напоследок лишь боль, притупить которую возможно только ответным ударом по самому сокровенному. Заставить чувствовать то же самое, ползать, извиваясь, подобно разрезанному пополам дождевому червяку, бессильно сгребая разодранными в мясо ладонями сизый пепел. Псевдо-геройствам в этом мире не было места — это давно следовало усвоить ещё на примере Драгнила, чьи кости уже давно успели сгнить в пропитавшейся кровью земле. Несомненно, в чем-то они все были похожи на него — в своей несусветной глупости. Он помнил как сейчас яростный треск вырванных с мясом печатей, вслед за которым последние крупицы самообладания осыпались по ветру, как карточный домик. Одичавший, раздирающий нутро вой, когда он убивал на её глазах Стинга — просто ради того, чтобы раз и навсегда усвоила, что непременно случается с теми, кто ослушивается его приказов. — Ну же, Люси, будь хорошей девочкой. Пойдём домой. Но она лишь упрямо мотала головой и сжимала сильнее заметно полегчавшую связку ключей, глотая злые слёзы. Она угасала прямо на его глазах, но не хотела быть послушной — и от этого в лёгких становилось ещё теснее, а изнуряющий жар сворачивал внутренности тугим комом. — Будь ты проклят, чёртов ублюдок. Я тебя презираю. И где-то глубоко в голове продолжал звучать искристый девичий смех, а перед глазами всё так же плясали розовые пятна. Клеймо уже давно несуществующей гильдии, развевающиеся по ветру кровавые тряпки, почему-то до боли напоминающие собственную кожу, внутренности и прогнившее сердце, всё ещё привинченное — грубо, неумело — к телу и так бессмысленно трепыхающееся в истерзанной грудной клетке. Вырвать всё с корнем и наконец-то забыться. Вот только выкинуть её из головы почему-то совсем не получается. Эта Люси ни о чём не догадывается, и это наивное, во многом детское незнание делает её лишь ещё более желанной. Когда-то он любил её именно такой. Сейчас от осознания подобного становилось мерзко и стыдно перед самим собой. Королю этого мира не престало стоять на коленях перед какой-то простушкой. Рваное дыхание пугливыми бабочками оседает на шее, аккуратно скользя дрожью вниз, вдоль позвоночника. Люси уже не дышит, кажется, приходя в себя от леденящей душу мысли, и всё это читается в её до предела расширенных зрачках. — Роуг? Она не могла не узнать. Неверие, страх и безмолвный восторг от одного лишь взгляда в упор в зловеще-кровавые глаза. Рука с ненавистным гербом против воли тянется вверх и поправляет растрёпанную чёлку, невольно отшатываясь при виде безобразного шрама на месте глазницы. Она ещё не знает, что сделала это собственными руками, в исступлении ломая последние ключи и яростно шепча заклинания. Она пока не знает, но это всего лишь вопрос времени. Всё обязательно повторится, стоит лишь немного подождать. — Но... почему? Эта ласковость в её голосе с лёгким оттенком тревоги ему совсем не нравится — и Роуг клянётся, что сотрёт её прочь, любой ценой. Он уже давно разучился отличать нежность от жалости. Он не может понять, что отталкивает так в её взгляде, но знает одно: всё должно было обернуться не так. Слишком быстро стёрлось застывшее на этих губах презрение, слишком быстро потухла полыхающая враждебностью ненависть. Под плотно сжатыми веками вспыхивает её образ — льнущей к нему, сгорающей от желания и выгибающейся навстречу. Остаётся лишь додумывать, представлять. Воскрешать в памяти горячие губы и объятые трепетом ладони. Те, от которых раньше сносило крышу, те, от которых сердце вылетало навстречу. Не те, совсем не те, что были сейчас. Взгляд невольно скользит вниз и замирает в районе груди, вздымающейся тяжело, рвано. Цепкие пальцы хватают тонкий подбородок и отводят его в сторону, обнажая скульптурную шею с едва заметной прожилкой. И бегущее по венам тепло иглами вонзается в кожу, делая желание почти непреодолимым. Просто прикоснуться, заставить еще раз почувствовать впервые за долгие годы не могильный холод, а трепещущий жар — такой живой, настоящий. Пусть это не та, совсем не та Люси, что ему нужна, но выбирать не приходится. Он выжмет из ситуации всё, что сможет. Словно чья-то невидимая рука обухом бьёт в затылок — до того жёстким и жадным поцелуем он впивается в её шею. Сомнений нет, что останутся следы — пусть. Пускай все видят, что она всегда принадлежала только ему. Пускай она сама помнит об этом, чувствуя на себе его клеймо. А в груди всё предательски щемит, корёжит, словно металлом по стеклу, от одного ощущения того, как в мелкой вибрации подрагивает её горло, издавая протяжный стон. И он раздаётся стократным звоном в ушах, выбивая из-под ног землю, оставляя лишь одну опору — её взгляд, смотрящий прямо на него, без утайки. Горящий, до дрожи в коленях испуганный и умоляющий. Бьющий с размаха по не затянувшейся ране. — Пожалуйста, хватит. Я прошу тебя, прекрати. Шёпот приглушённый и томный — такой, что Люси впервые за долгие часы, проведённые здесь, благодарит, что змеевидные ленты теней держат крепко: подобного вынести сама она просто не смогла бы. Её голос умоляющий, почти приказной, что на несколько жалких мгновений Роуг повинуется — и замирает, выдыхая уже прямо в губы: — Хартфилия, просто заткнись и делай то, что велят. Всего одно движение — резкое, грубое — и он уже целует её, словно обезумевший, изнывающий от голода, утолить который могла она одна. Пальцы зарываются в мягкие волосы и хватают крепко, не давая пошевелить головой. Горячий язык размыкает дрожащие губы и врывается внутрь сразу, даже не прося, а вынуждая отвечать. И Люси, задыхаясь в собственном стоне, сама не понимает, когда подаётся навстречу и буквально впечатывается в твёрдые губы с ответной яростью, чувствуя миг за мигом, как горячая волна удушья то поднимается, то опускается вниз, облизывая тело, как испаряются из головы все вопросы, которые наверняка теперь останутся без ответа. Прогорклое до омерзения, прогнившее ощущение на кончике языка словно приводит на мгновение в чувство, но небрежно царапающие губы клыки вновь заставляют присмиреть. Воздух раскалённой пылью оседает в лёгких, ядом вгрызаясь в тело вместе с осознанием: Что же ты творишь? Тот Роуг, которого она знает, никогда бы не позволил себе подобного. Тот Роуг, которого она любит, сейчас не был похож на самого себя. В голове роится миллион вариантов, один абсурднее другого. Поверить в реальность подобного выше её сил. А пока рассудок до сих пор в оцепенении, пугающе-ледяная, обжигающая холодом рука бесцеремонно забирается под майку и, поглаживая впалый живот, скользит выше. Тонкая ткань жалобно трещит и мелкими обрывками лениво опадает вниз. Он едва касается обнажённого тела, но её передёргивает так, будто под кожей пустили разряд в двести двадцать, — от не знающего границ омерзения, стыда и тошноты. Люси пытается утонуть в собственном сердцебиении, чтобы не слышать сладострастного хрипа, вырывающегося из горла, в которое так хочется вцепиться мёртвой хваткой. Но ни силы, ни храбрости для этого у неё нет, поэтому остаётся лишь терпеть. Молчаливо сносить унижение и надеяться, что об этом никто никогда не узнает, что со временем она сама забудет о случившемся. Вот только мерзкий червячок сомнения, поселившийся в душе, даёт понять, что вряд ли подобному суждено когда-либо сбыться. Заклинательница до боли в глазах зажмуривается, больше всего опасаясь сейчас вновь столкнуться с этим режущим взглядом, но спасения от него нет нигде. Даже под закрытыми веками всплывает его до щемящей тоски нежная улыбка и лицо, медленно осыпающееся мелкими деталями мозаики, оставляя после себя кромешную мглу. Просто побудь со мной рядом ещё немного, и всё будет хорошо, ладно? Сначала кажется, что лёгкое пронзили навылет сгустком кипучего жара — до того резко из него вылетает сдавленный сип вместо вздоха, но боль не умолкает. Она волнами разрастается по телу, толстым грифелем выводя ей одной известные, жгучие узоры. И больше всего на свете хочется открыть глаза, дотянуться ослабшей рукой до почти уже исчезнувшего фантома, но тело будто заживо швырнули в могилу и засыпали двухметровым слоем земли — не шелохнуться. А вокруг пустота, по сравнению с которой даже чернота кажется до нелепости светлой, и кровавые, словно светящие изнутри росчерки его драконьей ярости на собственном теле. Противостоять такой жестокости и беспощадному напору — верх сумасшествия. Ей остаётся лишь безмолвно сдаться и позволить уничтожить себя окончательно. Собственное имя алым, вырубленное грубо на матово-белом мраморе — что может быть прекраснее?.. — Что сделало тебя таким чудовищем? — вопрос вырывается из груди вместо с задушенным вздохом в тот момент, когда тяжёлая ладонь наотмашь бьёт по лицу за очередную попытку сопротивления. Тени становятся гуще, будто концентрируя в себе растущую ярость хозяина, удавкой сжимая горло так, чтобы наружу больше не просочилось и звука. — Я всегда им был, просто кое-кто... — смешок, — не привык смотреть дальше собственного носа. Снова этот голос — насмешливый, хлёсткий, словно пощёчина, с треском раздирающая сознание. Люси корит себя за глупость, из-за которой вновь приходится слышать его. И хочется отшатнуться, забиться и спрятаться в самый тёмный угол как можно дальше отсюда, где бы её никто и никогда не смог отыскать. Вот только шестое чувство подсказывает: от него не убежать и не спрятаться, и дело вовсе не в том, что она полностью обездвижена. Этот дьявол видит её насквозь и словно рассчитывает каждый шаг наперёд. Дрожащие пальцы едва успевают дотронуться до посеребренной паутины волос, как их бьют наотмашь резко, словно плетью, и, выворачивая суставы, резко перехватывают запястья, поднимая их вверх. Каблуки разъезжаются в стороны, подламываются, теряя опору, и туфли грузно спадают с ног. Промозглый холод, стелющийся по полу, облизывает щиколотки... или всё-таки страх?.. Его взгляд заискивающий, а движения плавные, размеренные — будто всем своим естеством направленные на то, чтобы посмотреть, что ещё сможет вытворить эта мелюзга. Но, к собственному то ли удовольствию, то ли разочарованию, сопротивления больше нет. Нет больше ничего, но ведь именно этого он и добивался. Мосты следует сжигать сразу и дотла. Затекшие ноги немеют, мелко подрагивают, безвольно разъезжаясь в стороны под гнётом колен. Люси запрокидывает назад голову, чтобы — не дай бог — не наткнуться на этот бездушный, леденящий взгляд. Пальцы впиваются в бёдра неожиданно, жадно, без особого труда приподнимая их. Коротенькая юбка — сущий смех — сползает вверх, почти под грудь, скрывая вздымающийся от сбитого дыхания живот. Она дышит часто, прислушиваясь к осипшему голосу словно сквозь толщу воды, и нервно ёрзает на месте, прижатая к его бёдрам, инстинктивно пытаясь отодвинуться хотя бы на миллиметр назад. Инстинктивно вновь и вновь отправляет его в ад. Он яростно шепчет о том, как ненавидит её, но слова растекаются на языке, подобно карамели, теряя свой смысл. Иллюзия того, что она в безопасности, в до дрожи знакомых руках, уже создана, оттесняя прочь страх. Горячее дыхание твёрдой коркой оседает на теле, из-за чего кажется, что кожа плавится, смешиваясь с тенями. Вырванные с мясом пуговицы рассыпаются по полу вместе с последними крупицами самообладания, прилипшая к спине блуза с ленивым шелестом падает вниз. И внутри всё спирает, сворачивает в тугую спираль от одного ощущения шершавых, горячих ладоней на потяжелевшей груди, вырывая из лёгких их синхронный полу-вздох-полу-хрип. Никто и никогда не касался этого тела так, кроме Роуга. И эти губы, эти стоны принадлежали лишь ему, с каждым разом всё сильнее обжигая оголённые нервы. А это тело — такое грязное, пока ещё девственно чистое — хотело лишь его. Принадлежало всегда только ему. Леденящий душу холод сменяется тошнотворным жаром; он обугливает внутренности не хуже шумного, сбитого дыхания у самого уха, от чего кажется, что кожа сплошь покрыта дымящимися ожогами. Сильные пальцы сдавливают подбородок и поворачивают к себе так резко, что раздаётся хруст шейных позвонков. — Просто будь послушной девочкой, и я не причиню тебе вреда, — по сравнению с этим голос его настолько тёплый, до щемящей тоски нежный, что Люси почти верит его словам, но лишь на жалкое мгновение. — Катись к чёрту, ублюдок, — она захлёбывается собственным криком, когда раздаётся надрывный треск ткани, оставляющий на бёдрах красные полосы, а чужая ладонь скользит вниз, окатывая с головы до кончиков пальцев пульсирующим теплом. Люси глотает обрывки несвязанных фраз, давится собственным вздохом и неосознанно выгибается навстречу, как змея, льнёт к нему, словно кошка, сильнее обхватывая ногами торс — руки успели занеметь настолько, что она уже почти не чувствует их. Такая покорность удивляет, такая смиренность приводит в восторг и заставляет с утроенной жадностью впиваться раз за разом в истерзанные губы, играя со слипшимся от крови тусклым золотом волос. Он некоторое время медлит, возясь с застёжкой штанов — то ли для того, чтобы поудобнее устроиться между зажатых колен, то ли просто из желания лишний раз помучить её. От ощущения упирающегося в неё возбуждённого члена в горле моментально пересыхает, живот сводит спазмом из-за страха перед неизвестным и осознания собственной беспомощности. Её колотит так, словно она стоит перед судом в ожидании вердикта, вот только приговор им обоим уже давно известен, и ни отменить, ни обжаловать его нет возможности. Он подхватывает её под бёдра, грубо впиваясь в нежную кожу, хрипит от предвкушения и сперва осторожно, будто на пробу, а затем несдержанно подаётся вперёд, чувствуя, как медленно погружается в неё, разрывая девственную преграду и в последний раз наслаждаясь непорочным привкусом нежности на её губах. Тот, предыдущий, семь лет назад, тоже казался последним. И первый толчок уносит, переворачивая пространство вверх дном. Вырвавшийся из горла стон доносится до слуха словно издалека, все звуки смазываются, образуя глубокий вакуум, и остаётся лишь её надломленный крик и сумасшедший грохот собственной крови в висках. Обладание ею, созерцание этой болезненно-доверчивой гримасы на миловидном лице, ощущение головокружительно тесного скольжения сводит с ума и тешит самолюбие как ничто другое. Дважды. Судьба даровала ему возможность насладиться её доверчивой кротостью впервые целых два раза. А ей кажется, что её изнутри рвут на части, впиваются в нежную плоть миллионами осколков битых стёкол, пульсирующих в каждой клеточке тела и не стихающих ни на мгновение. И нет никакого неземного, заоблачного удовольствия, о котором так любят писать в дешёвых бульварных романах — только тупая тянущая боль, даже не собирающаяся стихать. Она дрожит всем телом, бессмысленно трепыхается в стальной хватке и безуспешно пытается сдвинуться хотя бы на миллиметр назад, но лишь зажимается и причиняет себе ещё больше боли. Доставляет ему ещё больше удовольствия. Удушье тисками сдавливает грудь, липкой паутиной опускается ниже, к нудно кровоточащим ранам, заставляя бессмысленно корчиться от раздражающей, ноющей боли. Больше всего на свете в этот момент Люси хочет вцепиться в эти широкие плечи, словно оградившие её от окружающего мира, впиться в них с той же дикой, озлобленной яростью, с которой сейчас сжимают до хруста её бёдра. А ещё больше желает дотянуться до этого проклятого, маячащего перед глазами лица с едкой усмешкой и разодрать его на части, расцарапать так, чтобы не осталось и малейшего напоминания о том, каким оно когда-то было. И Роуг словно чувствует её настроение, подаётся вперёд особенно медленно и замирает, почти дотрагиваясь губами до кончика носа, призывно трётся животом о её грудь, оставляя на одежде следы крови, будто неумелый художник оставил на полотне несколько особо грубых и небрежных мазков. Кажется, только сейчас она начинает чувствовать, как по щекам градом стекают слёзы, падая на разодранную грудь, как голос уже сорван и перешёл на бессвязный хрип. — Если не будешь отвечать, отрежу твой бесполезный язык и скормлю собакам. Уж я-то знаю, на что ты способна. И по тому, как спина покрылась липким потом, а сердце тяжело ухнуло куда-то в район пяток, она чувствует: он не шутит. Одно неверное движение с её стороны — и он непременно выполнит обещанное, не колеблясь и даже не меняя обманчиво-приветливого выражения лица. Слабо, почти неслышно, будто боясь, что подобную слабость могут заметить, Люси втягивает воздух сквозь стиснутые зубы и едва ощутимо прижимается к искривлённым в ухмылке тонким губам, очерчивая языком их уголок и получая в ответ очередной смешок. Новый, особо сильный толчок отдаётся во всём теле ещё большей болью, чем первый, и новый крик тонет где-то в глубинах рассудка. Его движения становятся всё резче и глубже; девушка безуспешно пытается вдохнуть спасительную порцию воздуха, но её вновь выбивают из лёгких. А под веками всё темнеет и расплывается от боли, нервы натягиваются, как струна, концентрируя все ощущения вдоль позвоночника, когда широкая пятерня зарывается в волосы и, наматывая их на кулак, оттягивает назад с такой силой, будто пытается содрать с неё скальп живьём. Ощущения не из приятных, но выбирать не приходится. Остаётся лишь смиренно терпеть. От этой фальшивой, насквозь деланной покорности сводит зубы. Люси не сразу замечает, что её запястья уже ничто не держит, но вырываться всё же не рискует — сейчас, полностью разбитой, обессиленной, в последнюю очередь хочется проверять, хватит ли у Роуга смелости претворить задуманное в жизнь. Хватит, сомнений нет. Руки безвольной плетью падают на плечи, и она, не смея прикоснуться к нему, утыкается носом в грудь, тяжело дыша и пытаясь привести в норму затуманенное сознание. Ладонь инстинктивно тянется вниз, к истекающим кровью ранам, будто хочет прикрыть их, защитить, но доставляет лишь очередную порцию пульсирующей боли. — Мы ещё не закончили, — он поднимает кисть на уровень её лица и медленно, слишком медленно и показательно слизывает шершавым, по-змеиному длинным языком сгустки крови с её пальцев и зловеще сверкает во тьме глазом, который словно является отражением этого кровавого озера. Люси жмурится, чувствуя, как к горлу подкатывает очередной приступ тошноты, и за ним не сразу замечает, что давящее, тяжёлое дыхание на её коже становится неестественно горячим. Она едва слышно потрескивает, будто на неё высыпали горстку горящих углей, пронзающих раскалёнными иглами каждую клеточку тела, и терпеть боль с каждым мгновением становилось всё невыносимее. Ей хочется закричать, что есть мочи, но из оцепеневших лёгких лишь вырывается гортанными хрипами сдавленное дыхание, а в приоткрытый рот проталкивают её же пальцы, смоченные кровью. Она скорее на автомате обхватывает их губами, чувствуя, как становится гадко-гадко, и яростно вгрызается зубами, безуспешно пытаясь заглушить так боль от ожога. — Это мой тебе подарок, — поспешил развеять её растерянность Роуг и, заметив мелькнувшее во взгляде недоумение, продолжил, обводя сгибом пальцев ставшую почему-то такой грубой кожу у скул: — Совсем такой же, как у меня на этом месте. — Ты... ты что сделал, сволочь? — чувствуя небывалый прилив смелости, Хартфилия шипит сквозь зубы, чувствуя, как внутри что-то обрывается и разбивается на тысячу осколков. Это уже действительно клеймо. О нём не умолчать, его не скрыть и не отмыть. С ним придётся жить до конца своих дней или разве что содрать вместе с кожей. — Зачем же так грубо? Поверь, мы похожи куда больше, чем ты думаешь. Ну же, возненавидь ещё немного сильнее. Она резко дёргается и замахивается для удара с явным намерением если не покалечить его, то хотя бы высвободить всю скопившуюся внутри ярость, но лишь забавляет его ещё больше, напоминая отчаянно барахтающегося котёнка, угодившего в воду. Он хрипло смеётся прямо ей в лицо и, внезапно замолкая, со всей силой толкает в стену, словно желает размазать по неровной кирпичной кладке, не оставив и следа. Грубо толкается внутрь, в сотый раз заставляя ощутить, что та боль, которую она испытывала до этого — всего лишь баловство по сравнению. Что-то яростно сдавливает горло, заставляя жадно ловить воздух сквозь стиснутые зубы, полностью отдаваясь воле инстинктов. Просто перестать думать и попусту накручивать себя. Переждать, перетерпеть, а после уже вновь попытаться подняться с колен, хотя и не так-то просто это сделать, когда подрезаны сухожилия. А потом словно всё исчезает: звуки, пространство вокруг, малейшие, едва различимые полутона красок, смазывающие всё в огромное белое пятно перед глазами, и даже монотонная череда движений. Абсолютный вакуум, сквозь который лишь едва пробивается тянущая истома в животе, оставляющая после себя полнейшее равнодушие. Пустота. Долгожданное чувство облегчения и какой-то ужасной, не испытываемой ранее свободы, заставляющей лишь ещё больше сжаться. Кровь, слёзы и остатки спермы, стекающие по бёдрам. Боль, унижение и животная ярость, нашедшая свой выход. Он отстраняется, делая шаг назад, выпуская обессиленное тело из железных тисков. Всего на мгновение замирает, словно сомневаясь в том, что же делать дальше, после чего усмехается совсем уж безумно — вот-вот порежешься. С самым невозмутимым видом поправляет приспущенные штаны и резко поворачивается на пятках, почти попадая по щекам длинными полами плаща. Теряя опору и последние остатки сил, ноги разъезжаются в стороны, безвольно роняя тело, и скребущая боль в коленях заставляет согнуться пополам, валяясь в ногах у того, кто был близок сердцу как никто другой, но давно уже утратил последние крупицы человечности. — Неплохая работа. Надеюсь, повторим ещё когда-нибудь. — Лучше сразу убей, — в этот хрип она вкладывает последние остатки сил, хотя внутри всё надрывается в крике, проклинающем всё, что только связано с ним. Тонкая угольная бровь удивлённо поднимается вверх; он оглядывается через плечо, открыто наслаждаясь созерцанием открывшейся картины. Обычно идеальная, приторно-сладкая и чрезмерно сияющая, словно надраянный до блеска медный таз, такой — растоптанной, смешанной с грязью, кровью и похотью — она нравится ему гораздо больше. Желание выполнить её мольбу прямо здесь и сейчас слишком велико, но быстрой и лёгкой смерти дарить ей он не собирается. Роуг переступает её и нарочито небрежно задевает сапогом плечо, заставляя девушку сжаться и жалобно заскулить в согнутые колени. Как же низко ты опустилась. Так падай, падай ещё ниже, достигни дна своего отчаяния... — Не пори чушь, Хартфилия. Ещё увидимся....и к тому моменту, я надеюсь, ты успеешь вырвать с корнем всё, чем дорожила.