Knockin' On Heavens Door

Он ненавидел больницы с раннего возраста. Они оба их ненавидели. Стайлз, потому что у него умерла мама. Питер, потому что лежал в коме. И лежит вновь. Валяется на долбанной белой простыне, от которой несёт крахмалом и каким-то супер чистым порошком, от которого нос начинает чесаться, а дрожащие пальцы так и норовят его потереть. Они опять вляпались. Вляпались в какое-то дерьмо и выбраться уже просто невозможно. Они погрязли в нём, захлёбываясь собственными криками. Хотя Стайлзу кажется, что Питер просто сжимал свои упрямые губы и намеренно тонул, утягивая за собой. Они перепутали роли — это Стайлз должен быть якорем. Прохладные пальцы сжимают аномально тёплую ладонь для человека, который лежит в коме. Опять. А тот, в общем-то, и не человек. Стайлз временами сомневался, а был ли он оборотнем. А осталось ли в нём что-то человеческое или всё это только фальшь и удачная игра волка, которому просто-напросто хочется перегрызть глотку каждому. Зачем? Да просто так. Потому что это забавно смотреть, как кровь стекает по пальцам, в которые мгновением назад втянулись когти. «Вернись ко мне», — единственные слова, которые наполняют пространство холодной и неуютной палаты. Единственные слова, которые Стайлз поклялся никогда не произносить. Он посылал Питера нахуй, говорил гадости, а затем жарко целовал в губы, когда мужчине надоедало слушать грязные упрёки в свою сторону. Стайлз — это парадоксально ненормальный придурок, который нашёл такого же стебанутого, как и он. Питер — это аморально-негативный кретин, который нашёл кусок своей души — обрубленный и изуродованный — в теле мальчишки. Стайлз долбится в стену всем хрупким, как говорит Питер, виктимным телом, дабы только докричаться до грёбанного упрямого ублюдка, отчаянно скрывающегося в самых тёмных углах своего подсознания и не желающего возвращаться. «Ты мне, блять, обещал», — это единственное отклонение в единственном потоке одинаковых слов. Стайлзу кажется, что постепенно образовывающегося холода в его душе хватит, чтобы можно было заморозить весь глубокий огромнейший Тихий Океан. И он так поступит, если Питер не откроет глаза и не сверкнёт хитринками голубого кварца в его сторону. Проходит много-много однообразных дней, и Стайлз теряет им счёт, продолжая что-то шептать, уговаривать, вспоминать. Вспоминать, как чертовски неправильно хорошо им было вместе. Вспоминать, как он материл, на чём свет стоит Питера и тот только усмехался, проводя большим пальцем по нижней губе мальчишки, заставляя таким образом заткнуться. Вспоминать, как в один вечер Питер обнимал за плечи, сидя у старого камина, и говорил: «На самом деле, моя непроглядная тьма не так ужасна и непроницаема, как тебе могло показаться. В ней вполне достаточно тусклого света для освещения длинных винтовых лестниц, ведущих в старинные гробницы, где надежно спрятаны и увековечены самые сокровенные из моих воспоминаний». Воспоминания Стайлза нигде не спрятаны. Они лежат на ярко-палящем солнце и выгорают как-то уж слишком быстро. Он бы забыл лицо Питера, если бы не пялился на него всё время. Он всё стучится, стучится и стучится словами в сознание мужчины, пытаясь позвать его, вернуть и заставить ответить за все эти несправедливые страдания, что он терпел, находясь здесь. Он уже придумал целую речь, написал её кровью и выцарапал на руке, но читать её некому…

Проходит почти полтора года, и океан постепенно начинает замерзать.