Arrival of the birds

Японский грач. Он называется здесь мияма-гарасу. Он сидит как дьявольский свинцовый колокол, сидит наверху лагерного забора, косит вниз выпуклым лиловым глазом, изредка приоткрывает тупой клюв и гулко каркает, словно рвёт повдоль атласную скатерть и сеет смерть. Его иссиня-чёрные перья лоснятся от капель вечернего дождя. Он встрёпанный и голодный. Это плохой день и для него тоже. Это такой плохой день, что и не передать словами. Муцухиро Ватанабе. Он называется здесь Птицей. И сегодня он злой и жестокий. У него настроение избивать и мучить, и его идеальное лицо, напоминающее бронзово-золотую маску, безучастно. По-птичьи холодно. Как журавль, он тянет шею, подходит близко. Прежде чем ударить своей бамбуковой палкой, реет напротив, словно фальшивое отражение в зеркале, безмолвно приказывая посмотреть и не смотреть одновременно. Чтобы дать причину ударить ещё раз. Луи Замперини в очередной раз прогоняет подальше несвоевременные мысли о том, что эта особая и редкая японская красота у Птицы состоит из самых изысканных страданий, причинённых им. Он, наверное, похож на гейшу. Если его ровное и бесстрастное лицо набелить пудрой и раскрасить, то получится лучшая фарфоровая кукла с самой высокой полки магазина восточных редкостей, что на пересечении Спенсер-стрит и Анза-авеню в Торранс, пригороде Лос-Анджелеса, штат Калифорния, где всегда солнечно. Замперини вернулся сюда полгода назад. И полгода назад начал тосковать. Посттравматическое стрессовое расстройство и ничто иное. Приступы то меланхолии, то агрессии, короткие галлюцинации, горечь утраты, высота светлой разлуки, беспокойные метания по ночам, беспричинный страх при свете утра, бесконечная боль старых глубоких царапин. Оставленных им. Его рукой, как заточенным летящим крылом. В тот плохой день, когда он был зол. Когда японский грач ругал плаксивое небо и с моря дул ветер и доносился запах мокрых скал. Был вечер и, как много раз до этого, Ватанабе, как ворон в окно, ворвался в барак, разыскивая свою избранную игрушку для отработки приступов свирепости и управления гневом. Луи в тот час сидел далеко от своей койки, потому что наблюдал за неспешной игрой товарищей в карты. Вопрос «Почему ты заставил меня ударить тебя?» снова бился воробушком в душном воздухе. Как мятежный призрак, Птица пронёсся мимо, ступая неслышно, но с позвякиванием и свистом, и изгибаясь словно пантера. Не заметил. Замперини поднялся в проход. Слова были не нужны. На едва касающемся пола шаге Ватанабе остановился, почуял, развернулся плавно, мотнувшись в сторону, словно рыжая цапля. Как болотная выпь, он прерывисто вздохнул. По-учительски прикрыл веками свои прекрасные и жестокие, такие большие и бездушные глаза, успокоился. Как пышногрудый голубь, сорвался с места в обратном направлении. В два тягучих прыжка оказался рядом, но не ударил сходу. Он любил так, приблизиться, подобно урагану-орлу и аккуратно замереть в миллиметре от лица, подёрнувшегося отвращением к боли. После этого надо, как всегда, качнуться, подобно рогозе. Его пахнущий сладким рисом выдох прошёл по щеке американца, быстро тая, угасая, как огонёк. Замперини, закрыв глаза, просто ждал. Он давно перестал отказывать себе в понимании того, что между ним и этим ужасным японцем что-то есть. Это было неоспоримо, потому что друзья говорили. Говорили, что «Птица не равнодушен к тебе как кот к молоку». «Чем ты ему так насолил, приятель?» «И чем ты ему так понравился?» «Отчего же он не оставит тебя в покое?» Сам Замперини знал. Больше чувствовал, что это не просто односторонне притяжение, когда с одной стороны неотвратимо, болезненно и падко тянет так сильно, что безвольная податливость с другой стороны совсем не ощущается. Это разновеликое тление. С одной стороны ненавистная страсть, с другой покорённая склонность. Ведь сколько бы беспричинной боли и пыток Птица ни причинил, это поразительным образом не меняло сути. Когда он вот так подскакивал и оказывался на расстоянии, которого не хватило бы, чтобы пеночка развернула миниатюрные крылья, никак, совершенно невозможно было остаться к этому равнодушным. И это был не только подспудный страх, но и прохладная волна дрожи по стенкам желудка. Обожжёт холодком, а потом сразу жаром, невыносимым, заставляющим кожу на кончиках ушей краснеть и гореть, а сердце буквально задыхаться в разнобойных ударах. От перепутанного воздуха, от тепла его кожи, от её нежности, которая ощущается глазами. И дрожа ресницами Луи ждал удара, ведь это было бы как поцелуй. И получал. Прикосновение, осторожное и участливое, через долю секунды уже грубое, которым Ватанабе отталкивал его от себя, после чего сразу швырял на ближайшую койку, с которой другой пленный едва успевал скатиться. Удары тонкого тяжёлого ремня с рубцеватой металлической пряжкой рассекали кожу и были сравнимы со змеиными укусами. Замперини лишь пытался спрятаться лицом вниз и закрыть голову, ведь именно по ней Птица хотел ударить, отчего-то всегда щадя выпирающие рёбра и содрогающиеся лопатки... Он делал это редко и истерично. Один удар перемежался долгими секундами возни и сопения, скрипом деревяшек и затравленными стонущими мяуканьями американца. Ватанабе всегда бил со всей силы. На глазах у всего барака, в котором все затихали, как перепуганные домашним насилием дети. Никто никогда не заступался. Это было изначально невозможно. И Замперини лично бы дал по морде тому, кто попробовал бы заступиться за него. Свой крест он ни с кем не хотел разделять. Это было его личной привилегией. Его личной пыткой и наградой: быть жестоко избитым этим ангелом снова и снова, покуда смерть не разлучит их. Жестокие удары падали размеренно, каждый, как поцелуй, нёс определённое значение. «И я люблю тебя». «И мы так похожи». «Ты так нужен мне». «Ты только мой». «А я хочу быть твоим». «Покуда смерть не разлучит нас». «Ты знаешь, этому не бывать». Это был волшебный день. Птица уходил, уносился, как сокол, точно такими же нетерпеливыми шагами, какими и прилетал. Друзья помогали Луи, бормотали проклятья, кое-как бинтовали те места, где кожа разошлась, помогали подняться, укладывали, давали воды, утешали. Замперини и без их уверений знал, что всё это заживёт на нём как на собаке, ещё быстрее и лучше, не останется следов, кроме неразличимых, и последствий боли при неловких движениях. Он давно уже перестал удивляться, как же вынослив человек, как много может вынести и пережить. Он знал, что переживёт всё. И не надежда на избавление и возвращение домой его поддерживала. А что-то большее, что живёт только на этой вражеской земле, что-то похожее на загнанную иголкой под ноготь любовь. И трепетным страхом перед хорошим днём. Когда через оконный проём было видно, как на перила крыльца опустился маленький крапивник. Он назывался здесь Садзаки. Вряд ли нашлось бы в Японии существо очаровательнее. Совсем крошка, в ладони удержишь таких пяток. Пушистая и рябая птичка, нежный шарик с задранным хвостиком и лапками тоньше спичек. Эта махотка сидела на перилах до подъёма и дивным голоском выводила такие песни, какие не снились никаким соловьям. Вещий щебет разносился вместе с лучами встающего солнца и грел вместе с ними. Луи слушал всё это, лёжа на полу. Было холодно, но Птица был тёплый и укутывающий, словно распушившийся тетерев. Как глухарь он надулся и окружил собой, действительно нежный как бархат, как шёлковая крапива, которая чуть колется, но не обжигает. Быть вечной жертвой перемен его божественного настроения было чудесно и горестно. Вчерашний хороший день растянулся на воспоследовавшее безоблачное утро. Во вчерашнем хорошем вечере Ватанабе был добрый и милый. Раздав заключённым конфеты и сигареты, он ухватил своего особенного пленного прямо во дворе. Прямо за шкирку, хоть обычно он даже в хорошие дни бывал более почтителен, Птица ласково, как кукушонка, потащил его куда-то в помещения, куда обычным пленным вход был заказан. Ватанабе с колючим акцентом трепался о своей докторской, о своей матери и о священных птицах Японии. Он усадил Замперини рядом с собой и, касаясь его коленом, стал убеждать съесть конфету. Голос его слегка дрожал и было видно, как близок Ватанабе к тому, чтобы сорваться обратно в привычную бездну, перескочить к агрессии и устроить бедлам. В его тёмно-лиловых зрачках трепетала огнём слабосильная просьба не оставлять его на растерзание собственному гневу. Луи мурашками чувствовал этот удивительный метод власти над ним. Власти. Это всё равно что властвовать над погодой. Но сейчас вечер был погожим. Замперини мог объяснить это себе птичьей натурой, переменчивой злой судьбой, расстройством психики, детскими травмами, излишней красотой, большими тёмными глазами цвета шоколада и шиповникового чая — чем угодно... Да, веяло обманом от каждого его движения. Но Ватанабе сам отчаянно верил себе, чем напоминал наивного сумасшедшего, верящего в выздоровление. Словно приручённая пустельга, он опускался головой на плечо американца и снова заводил неправдоподобные ласковые речи о том, что с первого взгляда узнал в нём родственную душу, лучшего достойнейшего соперника, а значит друга, а значит и любимого, и если бы не эта война, то им не пришлось бы друг друга ненавидеть, но если бы не эта война, они бы никогда не встретились, чтобы полюбить, а значит ненависть и боль были залогом нежности. И как бы дико это ни звучало, Луи вынужден был признать, что некий смысл в этом есть. Как и в том, что Птица именно потому и безумен, потому что красив. А такой совершенной красоте простительна не только жестокость, но и все другие грехи. Балансируя на грани того, чтобы задать вопрос. «Почему ты заставил меня поцеловать тебя?» Глупый американец. Поцелуи были как пули. Крадясь руками вдоль его шеи, Птица понимал, что никого не будет любить так же сильно. Потому как никто не вытерпит столько боли, чтобы потом покорно отдать честь, приложив ладонь к непокрытой голове, и покорно отдать своё сердце, взглядывая из-под ресниц этими своими синими как море глазами с толикой непонимания, с ноткой тревоги и с прощением. Уже тогда с прощением, так свойственным олимпийским чемпионам. Сам тихонько охраняя в своём разуме благодушие, Птица действовал аккуратно. Запускал под закрытыми веками картину избитого, беспомощного и несчастного, закрывающего окровавленную голову руками, валяющегося в пыли, но несломленного, и этого было достаточно. Уважение и презрение были одним, как и нежность и грубость, а потому могли выражаться друг в друге. Американец не сопротивлялся побоям, не сопротивлялся и неумелым прикосновениям. Было наивным предположить, что он не желает скорейшего прекращения. Что он не улетел бы, если бы не держали. Но он никогда не вырывался и никогда не защищался. А потому не отвечал и теперь. Лишь правильно изнурённо вздыхал, закрывая глаза, и чуть слышно бормотал сквозь зубы слова, неизвестные миру. И мелко вздрагивал от поцелуев к местам синяков и ссадин. А Ватанабе закруглёнными и длинными когтями как у коршуна царапал его, но не больно. Для боли отмерены другие дни. Дни, когда не поёт залетевший из леса крапивник. Дни когда Птица подвластен своей природе, жесток и безжалостен. В такие дни он любит сильнее. Потому его любовь перерастает в нечто большее, проходит по замкнутому кругу и возвращается к нерушимым природным основам. Тем же самым, что и пять лет спустя. Он скрывался под чужим именем. На севере Японии трудился разнорабочим на ферме и жил не греша. Фарфоровая красота увядала в пучине тьмы, лишений и бед, но теперь не жалко было её отпускать. Она своё отслужила, как крапивник, отпела, и с новой весной готовилась улететь. Может быть туда, на другой берег Тихого океана, где её помнят и вечно ждут её прибытия.