Шестой Зеленый

      На Изумрудный Город опустилась ночь. Бесшумно оттолкнулся от городского причала и заскользил к другому берегу паром, подгоняемый шестом деревянного перевозчика. Тишину нарушал лишь размеренный плеск воды да поскрипывание бревен под тяжестью единственного пассажира.       Погостив у Страшилы, Железный Дровосек возвращался домой. Не нуждаясь в отдыхе и сне, он не видел препятствий к тому, чтобы путешествовать ночью, тем более, что дуболом-паромщик тоже работал круглые сутки.       Скрестив на груди железные руки, Дровосек задумчиво смотрел во тьму. Ему вспоминался спор в Государственном Совете Зеленой страны, свидетелем которого он стал пару дней назад — спор, разгоревшийся после того, как Страшила предложил дать гражданские и э-ле-кто-раль-ные права дуболомам.       Фарамант, обычно мягкий и сдержанный, неожиданно резко воспротивился этой идее.       — Когда Урфин Джюс вырезал дуболомам свирепые рожи, — говорил он, — они принялись захватывать чужие земли, разорять, крушить и разбивать людям головы своими дубинами, не понимая, что поступают дурно. Потом наши мастера вырезали им добрые лица — и дуболомы мгновенно превратились в добропорядочных членов общества. Но поняли ли хоть что-нибудь? Едва ли. Явится завтра какой-нибудь новый злодей, снова переделает им лица — и они станут послушными орудиями в его руках. В сущности, они просто живые куклы. Как можно равнять подобных существ с людьми?       — Милый мой Фарамант, - веско отвечал Страшила, — в ваших ар-гу-мен-тах чувствуется ин-то-ле-рант-ность и наклонность к дис-кри-ми-нации. Между прочим, ваш правитель тоже не хо-мо-са-пи-енс!       Дискуссия зашла в тупик, и спорящие попросили Дровосека их рассудить. Но он, по совести, не знал, что ответить...       — Послушай-ка, друг мой, — обратился он вдруг к паромщику, — как бишь тебя зовут...       — Шестой Зеленый, ваше благородие! — гулким басом отрапортовал дуболом, хлопнув себя по груди с неразличимым во мраке номером.       — Скажи, друг Шестой, ты помнишь свою прежнюю жизнь?       — Какую жизнь? — вылупил глаза-пуговицы дуболом.       — До того, как получил новое лицо и стал паромщиком. Ты помнишь свое прошлое?       Шестой комично наморщил лоб; на глупо-улыбчивой физиономии его отразилась напряженная работа мысли.       — Так точно, ваше благородие, — сообщил он наконец. — Мастерскую помню. И верстак.       — А еще?       — Печку, — подумав, добавил Шестой.       — А еще? — настаивал Дровосек.       Шестой еще подумал.       — Помню, как я Четвертому Красному руку отломал. Нечаянно. А господин Джюс сказал, что у меня деревянная башка, и еще сказал...       — Понятно, дальше не надо. Шестой, а господина Джюса ты помнишь?       — Конечно, помню, ваше благородие, — отозвался дуболом, явно удивленный его непонятливостью.       — Он тебе нравился? — Дуболом молчал и смотрел на него с недоумением. — Он был хороший человек или плохой?       — Плохой.       — Почему?       — Потому что его высокоблагородие Страшила Трижды Премудрый говорит, что плохой, — отбарабанил дуболом.       — Ясно, — вздохнул Дровосек. — Поплыли дальше.       Дуболом взялся за шест, а Дровосек снова скрестил руки на груди и устремил взгляд во тьму.       «Прав Фарамант, — думал он. — Безмозглые деревянные куклы, ничего больше».       Смутное тяжелое чувство все сильнее сдавливало ему сердце. Быть может, то же ощущаем мы, когда смотрим на умалишенного — и ясно понимаем, как хрупок наш собственный разум, как тонка грань, отделяющая нас от безумия.       «Нет, — думал Дровосек, — нет ничего общего между им и мною! Он сделан из дерева, как я из железа; и все же в главном мы различны. У меня есть прошлое. Не разрозненная груда бессмысленных воспоминаний, как у него — настоящее прошлое, полное жизни, окрашенное радостью и печалью. Пусть мне больно вспоминать родную деревню, покойных родителей, невесту — ни на что я не променяю эту боль. Пока помню свои корни, я остаюсь человеком...»       — Я помню! — проговорил вдруг дуболом.       Дровосек обернулся к нему.       Шестой Зеленый замер с поднятым шестом в руке. Луна, вынырнув из-за туч, осветила его лицо — и Дровосек поразился его выражению. Добродушная физиономия дуболома словно пошла трещинами; рот, растянутый в вечной ухмылке, со скрипом перекосился, возле глаз и на гладком лбу ясно обозначились следы былых сучков.       — Я вспомнил! — повторил Шестой странным голосом, трудным и хриплым, словно идущим из самых недр его деревянного существа. — У меня... были... корни!       Дровосек застыл в изумлении.       — Я рос возле реки, — хрипло продолжал Шестой. — Вокруг было много, много таких же, как я. Помню солнце... капли дождя на листьях... как я цвел... как белка вывела у меня в дупле бельчат...       — Да, да! Что еще ты помнишь? — воскликнул Дровосек, в благоговейном восторге перед этим творящимся у него на глазах чудом — пробуждением в деревянной кукле живой души.       Дуболом медленно опустил шест.       — Вас, господин Дровосек, — тихо ответил он.       — Меня?!       Теперь голос дуболома звучал, словно скрип рассохшегося деревянного дома, пожираемого временем, где уже многие годы не живет никто, кроме мышей и призраков.       — Там была одна береза... с такой белой берестой... такими пушистыми сережками... и ветви ее печально клонились к земле, словно она предчувствовала свою судьбу. Не помните? Вы били по ней топором, снова и снова, а она плакала молчаливыми прозрачными слезами. Когда вы ударили в последний раз, она застонала негромко — лишь раз простонала и, зашумев кроной, повалилась на траву...       — Не помню... — растерянно пробормотал Дровосек, срубивший в своей жизни несчетное множество берез.       — Это была моя мать!       Дровосек не успел выхватить топор. Первый удар шеста обрушился ему на голову и заставил пошатнуться; второй пришелся в грудь, прямо против сердца — и сбросил его с края плота в темную гибельную воду. Не успев даже вскрикнуть, Дровосек камнем пошел ко дну.       Уже смеркалось, когда в березовую рощу у реки вошел странный человек.       Он был деревянным с головы до ног, с нарисованной на теле военной формой. Белая цифра «6» на груди и на спине под слоем дорожной пыли и грязи была уже почти неразличима.       Облупилась краска и с пуговичных глаз деревянного человека. Он шел много дней, без отдыха, под палящим солнцем и под дождем - и уже почти не различал дороги. Но иное чувство, сильнее зрения, указывало ему путь.       Он вошел в березняк — и березы зашелестели листвой, приветствуя блудного сына.       Медленно, словно с каждым шагом все сильнее увязая в земле, деревянный человек прошел рощу насквозь и достиг ее края, где кусты и молодая поросль скрывали следы давней вырубки.       Вот трухлявый пень, изъеденный гнилью, с выводком опят в расщелине; но и в этих печальных останках еще различимы знакомые, дорогие черты.       А второй пень, рядом, чуть помоложе и повыше — его собственный.       Человек опустился наземь, обнял деревянными руками останки матери и закрыл глаза.       Неяркие лучи закатного солнца скользили по его древесине; и ему чудилось, что он снова ребенок, что мать шелестит над ним и ласковой веткой гладит его кору.       Изумрудный паучок, чутко прислушиваясь, пробежал по его руке — но ничего подозрительного не заметил и, устроившись в трещине меж пальцев, принялся плести там паутину.       Шестой Зеленый вернулся домой.