Панацея

Если тронуть страсти в человеке, То, конечно, правды не найдёшь.*

      Солнце падало. Стремительно катилось за горизонт, и человеческий глаз не смог бы проследить, как тени становятся длиннее, а затем сливаются в одну, окутывающую усталый разгорячённый город лёгким шёлком. Стеклянные автоматические двери сполна отражали происходящее снаружи. Ожидание делало всё окружающее таким незначительным. Что бы ни произошло, он будет ждать здесь, ступая по скользкому светло-кремовому полу из одного угла помещения в другой.       Если пойдёт дождь, он будет ждать здесь. Если будет светло, он будет ждать здесь. И если темно — тоже. Когда Земля станет задыхаться от выхлопных газов, лишённая надежды на спасенье… что ж, он останется здесь, если так будет нужно.       Критик поглядел на наручные часы, дёрнув рукав чёрного пиджака. Задержали на полтора часа. И он снова принялся отсчитывать шаги. По диагонали, вдоль, поперёк и просто зигзагами — без определённой направленности. Сердце замирало с каждым шагом, что коротал время.       Лето — обманчивая и жестокая пора года. Диктует свои правила поведения. Лето — в какой-то степени волюнтарист. Ни одна пора не бывает такой переменчивой и эгоистичной, как эта: днём она истязает кожу до ожогов, а ночью можно и подхватить воспаление лёгких, не одевшись должно. Однако ночи прекрасны всегда. И эта не была исключением из правил. Прохлада лилась сквозь двери, открываемые случайными людьми, и расползалась в помещении, по капле заменяя дневную духоту. Критик с удивлением обнаружил, что стал чувствовать лёгкий озноб.       Озноб превратился в дрожь, когда в толпе незаметной точкой мелькнула знакомая фигура. Все прочие остались пусть цветной, но серостью. Все они были единым целым, все они «люди». Просто люди, которые просто идут — куда-то, зачем-то. Что у них на уме — не понять. Зачем они здесь? Они разойдутся по своим серым домам и будут, наверное, счастливы.       Неспешной походкой, оглядываясь по сторонам растерянно, шёл лишь один человек. Остальные — как-то. Волосы его были белее обычного, благодаря недавней покраске. Волосы остальных были какими-то. Чуть поджатые от холода плечи, усталый ищущий взгляд и серая водолазка под горло, мелькающая из-под длинного шерстяного кардигана. Глаза критика выцепили этого человека безошибочно и не отпускали. И когда их взгляды встретились, шум аэропорта словно начал понемногу смазываться в голове Широямы. Он чувствовал странный испуг. А может быть, что-либо похожее на него так сильно.       По какой-то абсурдной причине критик не мог представить себе, что именно к нему направится тот, кого он различал так чётко. Но писатель быстро сменил траекторию движения, и Юу втянул горьковатый воздух, прикрывая глаза. Его руки, непринуждённо покоящиеся в карманах тёмных джинсов, сжались. Ритм собственного сердца представал отзвуком, будто басы огромных сабвуферов надрывались где-то за стеной. Было слегка неудобно за самого себя: не произошло ничего такого, на что можно реагировать подобным образом.       От писателя пахло холодом, и взгляд его действительно, как Юу и предполагал, оказался встревоженным суматохой. Как давно он думал об этом — о том, что эти глаза посмотрят на него подобным образом.       Критик размышлял над тем, как забавно выглядят люди, прибывшие откуда-нибудь издалека и измотанные перелётами. Словно прилетевшие с другой планеты. Даже воздух вокруг них меняет свою консистенцию, и в зрачках у них — что-то чужое и далёкое. Крупицы иной культуры.       — Good night, — не задумываясь, произнёс писатель, и улыбка добавила в его усталые глаза какого-то рода сентиментальности. — Здравствуйте, — поправил он себя и тотчас же закусил нижнюю губу, ожидая ответа.       — Я понимаю, — кивнул Широяма и немного нервно окинул взглядом помещение, чтобы использовать это время как передышку. — Метро уже закрыто, — сказал он, не глядя писателю в лицо. Стук сердца глушил слова диспетчера.       — Я надеялся, вы вызовете для меня такси, — на выдохе сказал Матсумото, всё ещё возбуждённый всеми событиями, произошедшими за сегодня. Но, поймав ответный взгляд, чуть сконфузился: — То есть… я имею в виду…       Блондин изменился в лице и отпустил ручку чемодана, собираясь отыскать в кармане телефон, но критик остановил его. Осторожно взявшись за запястье писателя, он произнёс убедительно:       — Всё в порядке. Я уже набираю.       Когда Юу ступил за порог, знакомые стрелки часов указывали на числа, которые отчего-то вызвали в критике сожаление. Почти два ночи, а это значит не только то, что сейчас слишком поздно, чтобы поговорить, но и то, что рассвет нагрянет всего через часа три. Он испытывал жгучий недостаток непринуждённости, власти над ситуацией, которую так отчаянно желал взять под контроль. Казалось, слова писателя бывают неумолимы и так невнимательны, когда тот захочет того. И критик не желал, чтобы сейчас они были таковыми.       Свет в прихожей был странно тусклым, и Таканори объяснил это тем, что лампочка, по всей видимости, «износилась». Он покачал головой, взглянув на песок у двери. Привалившись поясницей к тумбе, писатель переводил дыхание и проклинал сломавшийся лифт. Юу осторожно опустил на пол одну из сумок мужчины и неслышно выдохнул. Взгляд его был напряжённым, и, слушая частое дыхание писателя, он пристально смотрел на стрелки часов и думал о том, как бы поступить в данный момент.       — В чём дело? Разувайтесь, — усмехнулся Матсумото, обращаясь к нему внезапно. И то, что почувствовал критик в этот момент, сложно было описать словами. — Сейчас в США время обедать. — С улыбкой писатель накрыл глаза ладонью и выдохнул. — Часовые пояса — не так уж просто. Или вы хотите… да, сейчас ведь… — Он отнял руку от лица и обернулся на часы. — Время, верно. Извините.       Он обратил свой взгляд к застывшим зрачкам критика, к его сомкнутому рту и чуть вскинутым бровям. Среди ритмичного тиканья поселилось молчание, и писатель потупился, недоумевая.       — Я останусь, — ответил Широяма на этот жест, глядя прямиком в глаза блондина. Было похоже, что неясное чувство поселила эта фраза только в нём. Однако всё было совершенно не так.       Если бы только критик говорил не так тихо, сказал бы с согласной улыбкой или кивнул, тогда, наверное, это чувство никогда бы не показало себя. Эта губительная дрожь и расфокусированность взгляда. Писатель больше не был так беспечен в движениях и позах, стянул с себя кардиган. С ним снял и улыбку.       Одна фраза заставила его растеряться. Потерять цели, ориентиры, мысли. Стоит положить бумагу на влажную поверхность, как там проступают тёмные пятна. Если же надавить на неё, то их становится значительно больше — темнота расползается, превращая упругий лист в легко разлезающийся на части. Слова критика были горячей водой. Разум писателя был чист и белоснежен, как лист. Застрявшая в голове фраза взбудоражила сознание Матсумото, и он не мог не класть руку на бумагу. Не был в состоянии предотвратить гибель ещё одного листа.       — Хорошо, — кивнул он, неуклюже стаскивая с себя кардиган и глядя на грязный пол. — Пройдите в гостиную, я сейчас.       И, бросив снятую вещь на тумбу, писатель проскользнул в кухню.       Некоторое время критик всё ещё колебался: он глядел на часы и подходил к зеркалу, чтобы разглядеть себя. Глядел на часы и на себя. Год ожидания вылился во что-то слишком смутное, чтобы он был способен сказать об этом. О чувстве, которое изъедало его. О котором он и думать не решался. И мужчина, будучи в таком возрасте, когда думают о школе, в которую отправить своё чадо, не мог разобраться даже в собственных мыслях, ощущениях. Какая-то часть его очень ощутимо отставала в развитии.       Человеку нужен человек. Вот и одна из тех идиотских истин, которые истолковывали ему старшие, — сколько несуразицы они порой произносили. Человек — существо социальное. Возлюби ближнего своего.       Нужно. Улыбайся. Люби. Три ключевых слова, стискивающих свой тугой ошейник на его шее долгие годы, что он пытался следовать указаниям.       О, не забывайте об индивидуальности, на которую все плевали.       Поддаться этим установкам — всё равно что натянуть паруса в шторм. Всё равно что намеренно ходить под надписью «Осторожно! Падение плитки!». Как же, верно, узнать, что она вообще падает, если не ощутить осколок, полосующий наивное лицо, с интересом вздёрнутое.       Широяма молчаливо смотрел на свои тухнущие в желтоватом полумраке зрачки, потому что всё в очередной раз превратилось в хаос. И нет, теперь его руки не просто соскользнули со штурвала — он отпустил его намеренно, и тот принялся крутиться, как сумасшедший, пророча крушение. Дождь заливает палубу, и паруса уже подняты. Капитан Самоубийца.       Почему-то некоторые умеют ездить на заднем колесе велосипеда без рук, а он не держит равновесия и на двух, при этом крепко уцепившись пальцами за руль. Они просто не принимают всё всерьёз. Все эти эфемерные «они» просто не знают, что можно размозжить свой глупый череп, если вдруг что-то пойдёт не так. Чем меньше думаешь — тем меньше неудач терпишь. Чем ты глупее — тем умнее ты кажешься.       — Вы пьёте без сахара? — спросил писатель не оборачиваясь. Его руки бережно вытирали стекло чашки полотенцем, а на плите начинал посвистывать чайник.       — Без, — бросил Юу и остановился у арки входа на кухню. Писатель поспешил выключить конфорку, подгоняемый нарастающим свистом. Звук принялся понемногу стихать, и он с глухим выдохом поставил чашку рядом с другой, уже вытертой и такой же прозрачной.       Кухня выглядела пустой, как и все остальные закоулки апартаментов. В прихожей не висели вещи, воздух пах пылью.       — А где же ваш… — запнулся критик, встречаясь взглядом с блондином. Он привалился плечом к стене и завершил с небольшим опозданием: — Пёс. — Взгляд, которым одарил его писатель, не казался мужчине одобрительным. Широяме казалось, что тот глядит на него как на чудака. А затем Таканори кашлянул в кулак и ответил бегло:       — У отца.       И всё. Даже эта мелочь заставила критика почувствовать себя в лабиринте из сплошных тупиков. Прийти в самую середину — его цель. Если он найдёт эту самую середину, это будет лишь голый факт без указаний к действию. Цель — середина, но никто говорил, что это выход. Юу был разбит невнимательностью писателя и с трудом понимал, о чём тот может думать сейчас.       — Здесь остался только чёрный, — пробормотал Матсумото, заглядывая в тумбочку и для этого приподнимаясь на пальцах. — Чёрный сойдёт? — спросил он, уже засыпав его в чашки. Юу промолчал. Сделав несколько шагов по направлению к писателю, он просто остановился посреди комнаты и не мог заставить себя сдвинуться. Матсумото невозмутимо заливал кипяток в прозрачность чашек — вода начинала приобретать рыжеватый оттенок и темнела. Под тонкой водолазкой Юу мог разглядеть очертания его лопаток, плечи… Волосы, выгоревшие до слепящей белизны, сейчас казались не такими неухоженными, как были до этого, и было похоже, что они стали короче. Критик с трудом мог сравнивать, ведь никаких фотографий Матсумото не присылал за всё это время. Они-то и списывались всего-то несколько раз, и Юу уже давно запамятовал не только его лицо, но и манеру разговора, повадки. По мере того как память возвращалась к критику, возвращались и те воспоминания, о которых лучше бы забыть навсегда.       Расстояние в несколько шагов было преодолено. То, что давало Широяме передышку и успокаивало его, — он не сделает ничего такого, что показалось бы странным. Он убеждал себя. Но был уверен слабо. Всё же уверенность не изменила бы его болезненного желания. И если сравнить это ощущение с укусом насекомого, который не даёт покоя даже ночью, который чешешь до крови, получится, наверняка, не так уж поэтично, как хотелось бы.       Рука писателя дрогнула, и он пролил кипяток на стол.       — Чёрный сойдёт, — с большим опозданием ответил Юу. Его ладонь горела, и водолазка под рукой была мягкой и скользкой. Такой похожей на кожу. Рука Широямы коснулась мимолётно — он почувствовал позвонки под ладонью, но ощущение сейчас же соскользнуло: писатель отшатнулся.       Кто-нибудь обязан был написать список действий в случае непредвиденных обстоятельств. Нарисовать план здания и путь эвакуации. Точно так же, как в сложенной бумажке, которую хранит в себе коробка с антибиотиками, кто-то просто обязан был написать инструкцию для оказавшихся в петле безрассудства. Выглядело бы это так:       Если вдруг Вы оказались в такой ситуации и не знаете, как поступить, — ни в коем случае не паникуйте. Сделайте глубокий вдох. Выдох. Вдох-выдох.       Следуйте этим указаниям шаг за шагом, попытайтесь успокоиться.       Мерцающие в свете ламп зрачки. Ночное небо, полное звёзд. Ассоциации — в этом вся его проблема и заключается, ведь только что критик осознал, что лишь у одного человека могут быть глаза ночи. Не цвета ночи — глаза, что подарила ему ночь.       Шаг первый. Толкните табуретку под ногами.       Это может показаться глупым, может показаться смешным или бессмысленным. Или чопорным. Или грубым. Но всё, что хотелось произнести критику: «Ты не имеешь права поступать так». Ему хотелось нанять адвоката и подать иск в суд за то, что Матсумото наделал с ним.       Продолжая внимательно следить за критиком глазами, Таканори медленно опустил чайник обратно на плиту. Они смотрели друг на друга. Широяма не мог предположить, каковым был его взгляд, но писатель продолжал смотреть на него как на диковинное животное, выбредшее на опушку леса. Притом глядел так, будто на опушку леса выбрел, ломая ветки сосен, какой-то грёбаный брахиозавр.       — Подожду в гостиной, — произнёс критик, оборачиваясь к блондину спиной. Опомнился.       Пятнашки. Сначала ты водишь, а я убегаю. Но когда коснёшься меня, убегать ринешься ты. Правила просты, как никогда.       Критик ощутил захват на собственном локте, и тогда всё в нём просто-напросто рухнуло. Хорошее и дурное. Всё. Что было, что будет. Не просто разрушение — коллапс. Неужели заурядное прикосновение может походить на скрип мела по гладкой доске?       Ближе к прихожей, где полутьма замещала яркость потолочных лампочек, писатель поймал его. На крючок. Нежно проткнув жабры, он зацепил его, выловил и бросил умирать на безводной, сухой земле.       Шаг второй. Задыхайтесь.       Теперь водит он. Плечи писателя прижаты к бетону стены, покрытой бежевыми обоями со странными узорами. Сейчас они рябят в фокусе Широямы. Всего лишь один раунд, а его партнёр уже тяжело дышит. Он смотрит исподлобья и так усердно пытается утихомирить себя, поражённого этим бесцеремонным толчком, но, кажется, сам не слышит, что его захлёбывающееся дыхание сипит в воздухе.       Юу же, напротив, дышит медленно и глубоко, однако из-за переизбытка воздуха и в то же время его недостатка голова идёт кругом. Тихо выдыхает, тихо втягивает воздух сквозь сжатые зубы, и его ладонь скользит по изгибу — тому, что чуть выше бедра. Водолазка приподнимается с лёгкостью, и всё, что есть под его пальцами теперь — обнажённая кожа.       Пальцы писателя впиваются в его предплечье так сильно, что ссадин не может не остаться. Кажется, он против. И что тогда? Широяма тоже против. Может быть, они оба против.       Превращая эластичную тонкую ткань в мелкие складки, ладонь критика очерчивает контур и останавливается на середине. Уже обе кисти зацепились за его предплечье, но чувство боли притупилось. Шлагбаум из второй руки преграждает блондину пути отступления с другой стороны. Матсумото что-то шипит — не сказать, чтобы внятно, и его резкие выдохи разрезают воздух. Его водолазка уже где-то под грудью, и Юу может видеть, как судорожно сокращаются мышцы живота в дыхании. Они так близко, что дышат друг другу в губы. Глаза критика наблюдают за дрожащими опущенными веками: писатель глядит на чужую руку на собственной коже, не веря своим глазам.       Дело не в том, что эта рука — не его рука. Дело в том, чья она.       — Нельзя, — едва выдыхает Матсумото сквозь лавину этой суматохи. Если бы кто-нибудь спросил у него, почему нельзя, то связного ответа он бы ни за что не получил. Писатель слишком шокирован, чтобы принимать всерьёз. То, что всё это время в критике гнездились подобные мысли и это отношение, кажется ему сущим кошмаром. Неприемлемым абсурдом.       Разделим всё надвое. Есть здесь мир и война. Есть чёрное и белое. И если раньше писателю приходилось вынуждать критика посмотреть в его сторону, то теперь приходится сдерживать. Пусть даже напрасно. И это вся его сущность — сплошные крайности, от которых не найти спасенья. Отчаяние на самом деле есть восхищение. Безразличие значит болезненный интерес.       Шаг третий. Умирайте.       — Пожалуйста, не… — путаясь в словах, шепчет Таканори, когда губы мужчины беззвучно касаются его подбородка. Он закрывает глаза — голос пропадает в этой мольбе. Мысленно он вздыхает и срывает жёлтые ленты запретной территории. Жестокая ласка рвёт их совершенно беспощадно.       Поздравляем, теперь Вы здоровы!       Пальцы обеих рук гладят тонкую кожу, стискивая выступающие тазовые кости. Сквозь шум, которым заполнена его собственная голова, писатель начинает различать слова, но не полностью — лишь их обрывки. Кто-то незнакомый, но голосом Широямы шепчет ему о том, что он так жесток. Что нужно бы остановиться. Но это невозможно.       — Тс-с, — пытается остановить поток несвязных слов Таканори. Беспокоится он не столько за критика, но — больше — за себя, потому что его сердце, кажется, начинает замирать слишком часто. Так и лампочка, что мигает всё реже и реже, в конечном итоге потухает, оставляя прихожую в абсолютной тьме.       Чай на кухне остывает. Чёрный — какой остался. Чёрный, как глаза Широямы. Чёрный, как небо в два ночи. Чёрный, как темнота в прихожей.       Ладони писателя надавливают на плечи брюнета, тактично отстраняя его. Символично, но он толкает критика прямо во тьму. Пальцы Юу всё ещё на его талии, а руки писателя уцепились за плечи.       — Шаг, — говорит он охрипшим полушёпотом, легко надавливая на плечи мужчины, и направляет его к неизвестности. — Шаг, шаг, — ритмично командует он, а Юу ступает назад, при этом успевая выхватывать нетерпеливые поцелуи между каждым новым «шагом». Кажется, их куда больше, чем он предполагал, потому что с каждым словом он слышит голос писателя и его едва уловимую насмешку, которая щекочет нервы. С каждым новым шагом критик норовит остановиться. Но продолжает идти.       Пальцы Таканори в этот раз надавили вниз, и он не сказал ничего, кроме тяжёлого выдоха. Критик опустился, оказываясь на чём-то предельно мягком. Мир был соткан из призрачных теней и сорванного дыхания. В воздухе некоторое время витала нерешимость, которая улетучилась намного быстрее, чем Широяма предполагал.       И он был повержен. Колени Матсумото оказались по обе стороны от его бёдер — нависнув над критиком, писатель столкнулся с ним губами и не стал долго церемониться. Его мокрые губы перекрывали брюнету дыхание, но он желал ещё и ещё, сжимая пятернёй чёрные волосы на загривке. Обессиленно выдыхая, он пробовал чужой рот на вкус и не мог насытиться этой сладостью. Далеко не тот писатель, который закрывает ладонью глаза, когда ему неловко, и не тот, которого легко поставить в тупик. Это тот писатель, кто насмехается над нерешительностью Широямы, — бесцеремонный, развязный и упрямый бунтарь.       Игрушки закончились. Они оба оказались жертвами этой ночи.       Обнажёнными по самое сердце.