Метки

Недовольно цокнув языком, Пауль откладывает в сторону уже почти обструганный деревянный брусок. — Ну, что на этот раз? — строго и чуть хмурясь, интересуется он, когда Отто приходит домой, красуясь сочащейся кровью рукой. То ли царапина, то ли и впрямь рана — кто его разберет... Но крови много. И она уже частью подсохла, испачкав руку и одежду бурыми пятнами. — С дерева упал, — невинности глаз Отто позавидовал бы даже святой. Вот же... Паршивец малолетний! А вроде уже не пять лет, а раза в два побольше. С трудом подавив желание раздраженно бросить, что знает он те деревья — иначе в ответ на такую фразу тот точно ощетинится и потом будет еще три дня кидаться, — Пауль жестом указывает в сторону кухни: — Иди к матери, она подлатает. Про все глубокие царапины и раны Отто невозможно сказать иначе. Подлатать — это точно. Поставить заплатку, промывая и перевязывая первой оказавшейся под рукой чистой тряпкой, лишь бы никакую заразу не занес. Таких заплаток у Отто уже великое множество. И тот вечно отговаривается тем что упал, споткнулся, зацепился, собака укусила... Пауль знает уже все эти отговорки наизусть, но приструнить Отто без разрешения матери не решается. А та все делает вид, что верит, на каждый рассказ только вздыхая и прося дать посмотреть в чем дело. — А будто без тебя не знал, — несмотря на то, что от прямого выговора Пауль воздержался, в его голосе Отто укоризну различил. И вот, опять обида. Ну, и ладно — побурчит и перестанет, не хрустальный он и даже не фарфоровый. — Отто, какого... — и все последующие слова застревают у Пауля в горле, когда тот, стоящий на пороге, поднимает рубаху и во всей красе дает полюбоваться на длинный порез поперек живота. Но кровь обычная, светлая — значит, печень не задета. — Такого, — лицо у Отто бледное, а в лунном свете кажется едва ли не синюшным, и у Пауля, когда он отрывает кусок корпии, которую держит именно для таких случаев, вздрагивает рука. — Что, латать будешь? — лицо Отто кривит гримаса боли, когда пореза касаются пальцы Пауля. А когда тот накладывает мазь — еле слышно шипит и кусает губы. — Нет, сидеть тут тебя оставлю и спать пойду, — огрызается Пауль. — И еще скажи спасибо, что я не спрашиваю, где тебя так разукрасили! — Спасибо большое, дорогой братик, — сил у Отто хватает еще на приторно-сладкую улыбку, а дальше он коротко ойкает — все же руки у Пауля не лекарские. — Так, — в голосе Пауля слышится сталь, — Отто, сейчас отмоешься и спать. Спать, а не сбегать по ночам к кошкам погулять! Похоже, тот понимает, что чуть было не перешел границу, и оставляет ответ при себе. Пауль, откровенно говоря, очень этому рад — иногда Отто способен довести даже его. Когда оба ложатся, Отто несколько минут нервно и недовольно ворочается — он спит на животе, а повязка теперь такого не позволяет. А потом вдруг произносит: — Извини... — и это слово ночным призраком повисает в воздухе. На самом деле, в нем скрыто куда больше, но никто из них не хочет об этом задумываться. — Да забудь, — уже в полусне отмахивается Пауль. Нет, задумываться об этом не следует. — А это откуда? — недовольно хмыкает Пауль, кивая на тонкую розовато-красную полосу, наискосок пересекающую грудь Отто. Младший зачем-то при встрече попросил его посмотреть — будто Пауль шрамов никогда не видел. — Откуда, откуда... — бурчит тот. Хотя он не так давно сменил лейтенантский мундир на капитанский, замашки у него остались прежние. Пауль уже готовится смириться с отсутствием ответа, как Отто коротко бросает: — От ледяных. И Пауль мигом понимает, что речь совсем не о вице-адмирале Кальдмеере, уже заслужившем прозвище «Ледяной». Локоть начинает нехорошо ныть и пульсировать — напоминание о том льде, с которым он предпочел бы никогда не сталкиваться. В голову приходит совершенно неожиданная идея и раньше, чем Пауль успевает ее обдумать и отказаться, он протягивает руку, ощупывая шрам Отто и стараясь кончиками пальцев поймать ритм, в котором сердце под недавно рассеченной кожей гонит кровь. Отто не отстраняется — только смотрит внимательно, точно пытаясь понять, что он задумал. И скоро, когда пульсация крови в шраме Отто совпадает с тем, как ноет его собственный локоть, Пауль понимает, что не ошибся. А хотелось бы. — Ты уверен? В Устричном? — и Отто только кивает в ответ. Глаза у него действительно серьезные, без тени насмешки. Вот только руку Пауля убирать он не спешит до тех пор, пока тот не отдергивает ее сам. И это движение получается слишком резким, будто он к Отто прикасаться не должен. И, когда Пауль ловит взгляд Отто, ему кажется, что вместе с удивлением он видит проскользнувшее где-то в глубине глаз знание. Но снова хочет ошибиться, потому что уверенность в этом — совсем не то, чего ему бы хотелось. — У тебя все равно нет выбора, — негромко замечает Пауль, когда Отто от души высказывается о людях, по приказу которых Западный флот идет на Хексберг. — И что, что нет? — встрепанный, как бойцовый петух, и все еще судорожно сжимающий и разжимающий кулаки, Отто даже с ним разговаривает резко. Ну, не отошел еще — это понятно. Ничего, до отплытия успеется. — И ничего, — все с тем же спокойствием отвечает он, видя, как злость в глазах Отто постепенно гаснет. А вскоре после этого он пересчитывает шрамы Отто — все, до которых может дотянуться. Темное пятно на локте — из детства. Белая черта на бедре — с абордажа. Поперек живота — та старая ночная прогулка. Начинающийся от правой подмышки и проходящий по краю соска — кабацкая драка. И другие — незаметные, выцветшие, уже полностью стершиеся. Их больше, чем Пауль может запомнить, но он твердо уверен, что касался каждого. Конечно, шрамы ему не в новинку — и у самого таких отметок изрядно, но у Отто... Пауль слишком хорошо знает, чего каждый шрам может стоить, а когда он видит исчерканное ими тело Отто, то это знание становится еще острее, тонким лезвием проходя под сердцем. — Надеюсь, и в этот раз обойдется шрамом, — словно бы между делом роняет он на следующее утро. — Надейся, — невесело хмыкает Отто. И тут же виновато оборачивается и добавляет: — И я понадеюсь. Пауль кивает и отворачивается, чуть хмурясь. Да уж... Только надежда им и остается.