Возражение

Тогда Кальдмееру стоило ожидать чего-то иного. Вот он и ожидал: равнодушия, жестокости, деланой мягкости кошки, играющей со своей жертвой... И все — зря. Реальность не оправдывала его ожиданий, а то, что должно было стать обменом вежливыми банальностями, становилось долгими разговорами, поворачивавшими в самую неожиданную сторону. Прокладывавшими себе новое русло. Как и вся его судьба после этой безумной случайности, которая не позволила ему уйти на дно вместе с собственным флотом. Но Кальдмеер не жалел — воля к жизни в нем была куда сильнее, чем могло показаться, иначе он не стал бы тем, кем был сейчас. Нет, самой безумной случайностью все же было не его спасение. И даже не то, что Вальдес каким-то чудом смог вернуть ему шпагу. Вспомнив о шпаге, Кальдмеер бросил взгляд в сторону — да, она лежала именно там, где он ее и оставил, серебристо посверкивая эфесом. Помнится, получив ее в руки, после первой же тренировки, — холодный воздух, неожиданно появившаяся вместе с привычным ощущением оружия в руке уверенность и ловкие, увертливые финты Вальдеса — Кальдмеер попытался отдать шпагу ему — пока что он был пленником, а право носить оружие ему никто и не думал возвращать. Но тот отказался, посмотрел с явным недоумением, отстранил его руку и сразу же быстро отошел — тогда еще Кальдмеер не попробовал его догнать, не захотел рисковать разбудить только притихшую боль. Впрочем, и потом он очень редко хотел возражать Вальдесу. Да, не хотел — это было главное. Не отказывался от возражения, а именно не хотел. Так что промолчал и равнодушно пожал плечами, когда тот стал затягивать их вечерние разговоры допоздна, и когда тот постепенно начал расширять круг дозволенных тем, медленно сокращая расстояние между ними, когда Кальдмееру пришлось приучать себя не отодвигаться от Вальдеса, когда он постепенно садился все ближе, и... И после недлинного и невеселого разговора, во время которого все и выяснилось, тоже. Конечно, об этом можно было догадаться и раньше, но Кальдмееру не хотелось. Или было все равно — он и сам не до конца различал одно и другое. Сейчас они почти смешались, и если это решение ни на что не влияло — или влияло незначительно, — он предпочитал отойти в сторону, привычно пожать плечами, и пусть все идет, как идет. Так же он не стал противиться визитам Вальдеса в свою спальню. Вальдес умел быть разным, умел проявлять нежность или необузданность. Кальдмеер, которого в постели он упрямо звал по имени, не возражал ни против одного, ни против другого. Пусть он никогда не пробовал и не интересовался любовью по-гайифски, но телу было приятно. Тело послушно выгибалось до хруста в позвонках, тело подчинялось и принимало в себя и скользкие, смазанные маслом пальцы, и — чуть позже, — чужой член. Тело до белизны сжимало губы, пытаясь преодолеть первую боль, тело поддавалось чужим настойчивым губам, слышало низкие гортанные стоны Вальдеса, перемешанные с бессвязно нашептанными словами... Тело послушно обмякало, пачкая семенем собственный живот, когда его доводили до пика удовольствия, оставляя разбитым и странно покорно расслабленным. Он не хотел возражать ни против чего, снова предложенного их неожиданно гостеприимным хозяином, и еще более неожиданно — его любовником. Тот, похоже, был вполне счастлив и ничуть не удивлен таким положением дел, полагая свое желание целиком и полностью взаимным, и только мысль о том, чем однажды может обернуться вскрывшаяся правда, заставляла Кальдмеера упорно собирать силы. В глубине души, по крупицам. Чтобы однажды — возразить.