Вдова

матери моего отца посвящается

Отец, ты передал, что примешь меня завтра. Как скажешь. Волю короля не обсуждают. Ее исполняют. Наверное, так действительно будет лучше. Легче нам обоим. Мы весь вечер проговорили с мамой. Я рассказывал об Арагорне, Гондоре, Лебеннине, о Гимли… она слушала, улыбалась, а мне подумалось, что вздумай Гимли обучить меня кхуздулу и говори я на нем, она бы слушала так же. С такой же светлой улыбкой. И ты права, мама. Слова уже не важны. Никакие слова теперь не значат ничего. Впрочем, в нашей семье взмах ресниц и движение бровей всегда значили больше, много больше любых слов. Мама, милая мама. Ты так хорошо слушала про Гимли. А отец, наверное, прав, лишив меня возможности поговорить с глазу на глаз. Он не был бы рад узнать, что у сына в друзьях гном. Или, отец, тебе это известно? И ты опасаешься, что узнает Она? …только не это. Она не заслуживает такого удара от меня. Что бы ни было между нами в прошлом, я не оскорблю Ее этой вестью. Когда я был совсем маленьким, я считал, что зима приходит потому, что Она повела бровью. А лето – если Она улыбнется. Годы были холодными, так что я долго видел подтверждение моим мыслям. Она улыбалась, только глядя на меня. Но не так, как мама. Не так, как отец. Они улыбались – мне. А Она – словно смотрела сквозь меня, смотрела и видела за моей спиной кого-то высокого, ослепительно прекрасного и могучего. Я как-то обернулся вслед за Ее взглядом… и был разочарован, не увидев никого. Так нечестно, подумал я тогда. Ей призрак является, а мне нет. То, что Она улыбается не мне, а ему, меня не огорчало. У меня есть мама и отец. А у Нее – этот призрак. Вот и всем нам хорошо. А потом это закончилось. …я до сих пор не могу понять, как я оказался свидетелем того разговора. Они выбрали одну из отдаленных колоннад, место, где их не услышат. Место, где они увидят издалека любого, кто вздумает подойти. Но кусты скрыли мой малый рост. Какая сила заставила меня пойти именно туда? Она гневно говорила, я разобрал имя Орофера (и уже знал, что так звали погибшего отца моего отца), Тингола (кто это – я тогда понимал смутно), другие имена, звучавшие как музыка, прекрасная и страшная одновременно. Я слушал Ее, потрясенный настолько, что уже не понимал смысла слов… много позже я увидел, как люди способны любоваться грозой в степи. Это было похоже. Но Ей ответила мама. Ответила коротко и спокойно. Такой тон я последние годы слышал у Арагорна на военных советах: – Ты вырастила своего сына так, как ты сочла нужным. Я выращу своего так, как считаю нужным я. Это было неправильно. Мама не должна была так отвечать! У моей милой и доброй мамы не могло быть такого спокойного тона. Я испугался и убежал. Спрятался в наших любимых деревьях у реки… мы там с ней часто сидели, и нам было хорошо. Мне очень хотелось, чтобы деревья и река вернули мне мою маму… а не ту королеву, что осмелилась возразить Ей. Деревья и река исполнили мою просьбу. Мама скоро пришла. Но меня она не заметила. Она думала, что ее никто не видит, прислонилась к дереву – и разрыдалась. Мне очень хотелось утешить ее, но было так страшно, что я не осмелился покинуть свое убежище. Зато почти сразу прибежал – нет, примчался – отец. Стал успокаивать ее, стал называть Плакучей Ивой… с той поры минуло почти три тысячи лет, но он и по сей день зовет ее этим домашним прозвищем. Я тогда подумал, Плакучая – потому, что мама плачет. Мне понадобилось не одно столетие, чтобы понять, что он хотел сказать. Ива трепещет от легкого ветерка, это верно. Но она выстоит при урагане, который ломает ветви вековых дубов. Отец тоже не замечал меня. Сейчас я уверен: действительно не замечал. Не до меня ему тогда было. Зато я увидел, как он смотрит на маму. Так осенью, когда воздух уже холоден, вдруг согреет по-летнему жаркий солнечный луч. И в эти ясные холода он стоит дороже всего тепла лета. …в тот я увидел первую битву в моей жизни. Первую битву за мою жизнь. Она больше мне не улыбалась, но всё еще видела призрака за моей спиной. Зато маму… Ее Она не замечала вовсе. Ни взгляда, ни слова. Когда это случалось при отце, его лицо становилось ледяным и непроницаемым. Я? А что – я? Я учился стрелять из лука и скакать верхом, бегать по деревьям лучше белок и делать стрелы, занятий было множество, дня не хватало, наставники – мудры и жизнь –прекрасна. Тот страшный разговор был погребен под множеством забот будущего лучшего воина Зеленолесья, которым меня хотели видеть все, и в первую очередь – я сам. Я выучил, кем мне приходится Тингол, и множество других родословных, но разве могли все сказания былых Эпох сравниться с обсуждением, как лучше обматывать плечи лука и когда использовать стрелу с широким наконечником, а когда – с узким? Отец одобрительно кивал, видя мои успехи, Она движением бровей приветствовала своего призрака, когда видела меня. Вторая из великих битв приближалась неумолимо, но я тогда не понимал этого. Не хотел понимать. Их разговор я снова услышал «случайно». Теперь я хорошо понимаю: отец позвал меня. Он умеет звать так, что тебе кажется, будто ты идешь по своей воле. Снова говорила Она. В ее речах было не меньше силы, но то, как слушал Ее отец… так гроза может хлестать по утёсу. Долго и со всей мощью. Утёс будет терпеливо ждать, пока она закончит. Она поняла это, и я впервые в жизни увидел, как Ей изменило самообладание. – Ты обязан вырастить из него принца! – почти крикнула Она. В ответ отец улыбнулся. Спустя века я видел у него такую улыбку. В бою. После нее вражьи трупы, прежде чем сжигать, следовало собрать. По частям. Но Она не сдавалась: – А если ты погибнешь?! Он чуть сощурился: – Я не собираюсь погибать. – Твой отец тоже не собирался! – Что ж, – медленно произнес он, – если я погибну, у меня есть наследник несравнимо более знатный, чем Леголас. И я спокойно уйду в чертоги Намо, зная, что оставляю Эрин Гален в надежнейших из надежных рук. Она предпочла бы счесть это насмешкой, но видела, что он говорит серьезно. И была растеряна. – И кто же этот наследник? Губы отца складываются в одно короткое слово: – Ты. Ее изумление, гнев, возражения вдребезги разбиваются о бесстрастие лица короля. И он говорит – они сейчас вдвоем, но он это произносит так, словно они в тронном зале при всем дворе и полудюжине послов соседних королевств, он говорит так, как, наверное, Эру в начале времен изрек «Эа!», он говорит: – Такова. Моя. Воля. …я видел в жизни много сражений. Больших и малых. Славных и нет. Видел разрубленные тела, вспоротые животы, переломанные кости. Я видел много страшного. Но не знал ничего страшнее тех двух первых битв. В кровавых схватках сражались враги. Здесь сражались те, кого я любил больше всего на свете. И, хоть подчас это было трудно понять, кто больше всего на свете любил меня. Она перестала видеть призрак, Она перестала видеть меня. Мне стало легче. Но и отец с того дня переменился. Словно тонкая стена льда стала расти между нами. Лед прозрачен как стекло, всё видно… только вот всё дальше мы друг от друга, всё труднее переговариваться через стену, всё короче речи. Я собрал отряд ровесников – небольшой, всего дюжину. И стал для короля Трандуила командиром маленького отряда. Много ли король станет уделять внимания такому? Приказы обычно через старших воителей передает… Отец, я был молод и глуп. Я обиделся – я страшно обиделся на тебя! И стал вымещать свою злость на пауках, столь своевременно тревожащих наши границы, а утешение находить в дружбе. Отец, я только недавно понял, почему ты так поступил. Родич Тингола, наследник Орофера… у принцев не бывает друзей, да? …а говорят, нельзя подарить то, чего у тебя нет. Заблуждаются. Ты подарил мне радость простой дружбы. Спасибо, отец. Ты не хочешь, чтобы я сказал тебе это в лицо, но ты же слышишь мои мысли. Это был третий и последний из «случайно услышанных» разговоров. В лесу рядом с дворцом, так что мне и прятаться особо не пришлось. Снова говорила Она: – Ты теряешь свои владения. Юг Зеленолесья… Я уже много лет не видел отца, и меня поразила перемена в нем. Его лицо – словно водопад, заледеневший в теплый день. Знаю, что так не бывает, но – вот именно так. – Почему ты не хочешь заключить союз с Лориэном? Отец молчал. Не лицо. Ледяная маска. – Почему ты не пошлешь гонцов к ним? Лед губ начинает двигаться, и раздаются слова: – Я посылал. – И что ответил Келеборн? Льдинки ударяют друг о друга: – Ответила Галадриэль. – Что она сказала?! Только тут я понял, что отец – в ярости. В такой бешеной, оглушительной, отчаянной ярости, какой я ни до, ни после не видел ни у эльфа, ни у орка, ни у раненого мумака… ни у моего отца. Он молчит. Молчит долго. И мы с Ней (какое странное и непривычное «мы»!) понимаем, что ему нужны небывалые силы, чтобы произнести ответ. Произнести спокойно. Чем дольше он молчит, тем нам страшнее. А ведь мы были уверены, что ничего не боимся. Когда король говорит, его голос звучит совершенно ровно: – Галадриэль сказала, что если нам и нашему народу нужна защита, то Лориэн готов впустить нас. Мы можем принять покровительство Владык Лориэна и перейти под сень Золотого Леса. Т-так. Теперь на Ее лице всё то же самое. Какое счастье, что моего никто не видит, и мне не нужно учиться творить лед посреди лета… Когда Она обретает способность говорить, как подобает королеве, Она спрашивает: – Но ведь мощь Дол Гулдура растет. Нам не сдержать ее натиск. – Нет, – кивает король. – Не сдержать. – И что же ты намерен делать? – Стоять, пока мы можем выстоять. Полагаю, мои лучники достаточно быстры и их колчаны всегда полны. Я понимаю, что последняя фраза предназначается мне. Битва Пяти Воинств стала для меня праздником. Я знаю, так говорить нехорошо и неправильно, но когда я вспоминаю ее, я думаю не о потерях, не о погибших, а только о том огромном, радостном, пьянящем чувстве единения с отцом, которого я не испытывал уже более двух тысяч лет. С полуслова? – нет, не с полуслова мы понимали друг друга. С полумысли. С еще меньшего. Мой маленький отряд был как тонкая стрела, способная найти щель в любом доспехе, и королю не нужно было отдавать мне приказы: я просто понимал, где я должен быть. Это было счастье. Возвращаясь домой, мы шли рядом. Это победа была горькой – погибшие, еще больше раненых, и многим из них помогут только руки короля… мне впервые стало стыдно, что я не обладаю такой силой, как он, но я был готов заваривать травы и менять повязки, я был готов к самым тяжелым и рутинным заботам – пусть я не принц, но я всё-таки сын! Он видел это, но не говорил ничего. Ледяная маска за прошедшие века стала лицом. …а не ранен ли он сам? По нему не скажешь, и уж конечно он не признается, но… Я сделал вид, что ничего не заметил. Во всем Чернолесье только одному дано право получить ответ на этот вопрос. Плакучей Иве. И всё же, хоть наше счастье было замешено на крови и пепле погребальных костров, оно было – нашим. Но во дворце нас ждала Она. Лучше бы это был Смауг… – Ты выступил в союзе с гномами?! С убийцами Тингола?! С твоими кровными врагами?! Говорить ей о том, что убийцы Тингола в Битве Пяти Воинств не сражались, что когда на тебя идет армия орков, то вступишь в союз хоть с нолдорами, было бесполезно. Мы молчали. А он – ответил. Взглядом. Медленным, как засуха. Тяжелым, как надгробный камень. Спокойным, как приговор Намо. И тогда умолкла Она. Я помогал с ранеными, как и обещал, – лишние руки не были лишними. Но потом, когда заботы отпустили, отправился разыскать его. Они с мамой сидели на нашем любимом месте у реки, она гладила его руку. Но он сделал ей какой-то знак: видимо, почувствовал меня. Она перестала. – Я не смогу остаться во дворце, – сказал я. – Хотел бы, но не смогу. Он равнодушно качнул головой: – Место командира – на границе. Или в Чернолесье больше нет ни одного паука? Я коротко, по-военному, поклонился и быстро ушел. Если понадобится, он может это равнодушное выражение держать хоть весь день, но я же не слепой… Прошло еще сколько-то лет, и гонец известил меня, что король требует, чтобы я срочно явился. Я был более чем удивлен, но холодный тон послания успокаивал. Всё оказалось легко и просто. Он принял нас в тронном зале – тех, кого отправлял в Ривендел. Я был вдвое моложе большинства из них. Король скупо упомянул о последних событиях в Эндорэ. Я, годами занятый охотой на пауков, ничего не знал об этом и немногое понял из его слов. Но от меня этого и не требовалось. К Элронду ехали мудрые советники Трандуила. Что я делаю в этом посольстве? Король движением глаз дозволил нам удалиться. Ничего не понимаю. Зачем? Почему я? У самых дверей мне вдруг захотелось обернуться. Так, как бывает в лесу: когда ничто не предвещает, что тварь сзади, только это внезапное желание. Я стремительно повернул голову. Отец смотрел прямо на меня. Лицо его было спокойно, но в чуть прищуренных глазах сверкали искры озорства. И вот что ты хочешь этим сказать?! Чтобы я не вздумал там вести себя как подобает принцу? Так я и не умею… Неужели нельзя объяснить словами?! Нет. Нельзя словами. Если словами – может узнать Она. И Ей будет больно. Больно, если заново напомнить Ей о растаявшем призраке. А он Ее любит. Ничуть не меньше, чем я его, или он меня. И причинять Ей боль лишний раз он не станет. И я не стану. Я всё понял, отец. Я всё сделаю, как надо. Правда, я еще не знаю, что именно я сделаю, но это будет что-то правильное, можешь быть уверен. …светает. Пора идти к королю. Хорошо, что назначено – в тронном зале. И надеюсь, будет много народу. Так нам будет совсем легко. Последний раз пройтись коридорами, когда-то родными. Воспоминания детства шуршат, как сухие осенние листья, которые ветер гонит по лесной тропе. Всё давно облетело, высохло и рассыплется от прикосновения. Осталось лишь прикоснуться. Тронный зал. Вперед. Т-так. Она – тоже здесь? Не думал, что Она захочет проститься. Но король молчит. Говорит Она: – Ты отплываешь на Заокраинный Запад и вскорости увидишь твоего великого родича Элу Тингола, который, несомненно, давно покинул чертоги Мандоса. Надеюсь, ты ничего не добавишь про «нечестивых гномов», от рук которых он пал? Нет? Благодарю. Она продолжает: – Мы просим тебя передать ему наш поклон. «Мы»? То есть отец вообще ничего не скажет? Еще раз – благодарю, не ожидал, что будет легко настолько. – Я буду рад передать ваш поклон великому Тинголу. И это всё? Можно поклониться и идти? Кажется, да. Поклон. Распрямиться… …мой взгляд встречается со взглядом отца. Теплым, как всё тепло лета, что на прощание дарит земле последний осенний луч. Отец опускает веки. Он понимает: иначе я не сдержусь. Я, словно малое дитя, брошусь ему на шею и разрыдаюсь. А потом уплыву всё равно. Не волнуйся, отец. Твой сын умеет себя сдерживать. Он же родич великого Эру… Элу Тингола. …иногда я оч-чень хорошо понимаю «нечестивых гномов». …иногда я слишком хорошо понимаю «нечестивых гномов». 26 января 2015