Сероглазка

Случилось это на Невьяновском заводе, где железо делали. В самом Невьянске народу издавна всякого бывало, железо да чугун товар ходкий. Не то, чтобы вольготно там жилось, а на людей насмотришься, и свой край не такой серый. Успевай, по сторонам поглядывай, да уши раскрывать не забывай. Только и за карманами следи, людишки-то всевозможные бывают. Была там деревня одна старая, Тимофеевка, теперь-то она шибко на отшибе. Кругом — леса, горы да болота, а в болоте — руда железная. В прежние-то времена ее лопатой гребли, да в ямах в крицы сплавляли. А уж потом увозили дальше, на завод, да там ковали. Железком на тех болотах и посейчас брякают, но не так бойко, как раньше. Но и сюда пришлые захаживали, хоть и дорога худая. А все потому, что есть в болотах не только железко, и золотишко ничейное выносят. Говорить о нем говорят, а все ж про озолотившихся никто не знал. Так, по мелочи все. Жили в той Тимофеевке два закадычных товарища, названных братца, Васютка Липа, что постарше, да Тишка Рыжий который помоложе на годок. С малых лет сиротки оба, подкидыши, баба незнакомая в деревню забрела, одного за спиной принесла, а другого за ручонку держала. А сама покрутилась-покрутилась, а потом куда-то сгинула. Парнишки с лица разные, один как липовый цвет волосами, а другой — в медную рыжину. Только глазюки у обоих зеленые-презеленые. Пожалели тимофеевские ребятишек, уж больно пригожие. Кто сухариком угостил, что свистулькой глиняной повеселил. Только лишние захребетники кому нужны? Вот и забрал пацанят в свою махонькую избушку бирюк Михайла Кривой. Сказал: два малых, один старый, какая ни есть, семья. Уж двоих кутят прокормлю как-нибудь. А за этим Михайлой слухи разные ходили, и чертознатцем его называли, и малахольным. Тоже пришлый он был, с другого завода. Смотрел на всех свысока, слова сквозь зубы цедил, в избу редко кого пускал. Любителей в чужие окна позаглядывать ловил если возле дома — крепко поколачивал. Ручищи — что твои сваи, драться был, будь здоров. А взял к себе сироток — и вроде как поуспокоился, попроще стал. Домик-то как был бедненький, так и остался — огородишко, банешка за старым забором, а только словно жизнь заново там завелась. Детские голоса, известно, радости добавляют. Не сказать, что только миром они жили — и ругань промеж бывала, и колотушки приключались, а все равно вместе и друг за друга горой, и все трое — вольные старатели, все по горам да болотам. Кривой по кочкам да кручам ноги волочит, а мальцы за ним след в след поспешают. А Михайла-то хоть и без глаза одного, да все равно, видно, приглядливый был. Богатеем не стал, у барина не выкупился, но и голодным ни разу не ходил, и ребята от него старательской удачи набрались, находили самородочки-то. Конторские всех троих на примете держали,– не ровен час золотишко припрятывают, а только доказать ничего не могли. Жили-то скромно, ни лошаденки, ни коровенки, одежка неброская, еда да питье простые. Часто им недоплачивали, чтоб тайность о настоящей добыче наружу выскочила, да все зря. И кто кого перехитрил — неясно. Парнишечки росли — Кривому родня родней. Такие же нелюдимые молчальники, из-под бровей на всех зелеными зенками зыркают. Из избушки — и смех, и гармошка доносятся, а наружу выйдут — одна суровость да холод на лице. Липа-то и маленький был — слова не вытянешь, а сейчас и вовсе, как немой стал. А Рыжий бойким слыл, да приветливым, но и он со временем с лица спал, задеревенел. Живут себе, поживают, новых друзей не заводят, и старых всех порастеряли. Пытались деревенские их оглоблями погонять, чтоб не дичились, да не тут-то было. У братцев самих палки сыскались. Те, кто пришли пришлых проучить, сами научены ушли. Долго избушку за три версты стороной обходили, а конторские притаились до поры, присматривались. Ходили в деревне разговоры про красного петуха, которого неплохо бы пришлым подарить, да так разговорами и остались. И старатели-то те, только с чужими да пришлыми все трое и знались. И то — каким-то нюхом посредь них своих выискивали, таких же малахольных. Находили, толковали о чем-то своем, а порой запирались в избушке, и ночь напролет там, за закрытыми ставнями, просиживали. Михайла помер, когда младшему четырнадцать минуло. Хотели их на рудник отрядить — благо вымахали оба и ввысь, и вширь, да смекнули, что мальцов на чистую воду вывести попроще будет. Оставили, как есть, Васютку с Тишкой старателями, но приглядывать еще строже за ними стали. И приставили к ним паренька одного, из местных, но больно уж скользенького, до чужого добра охочего. Спирькой Шнырем звали. Долгонько Спирька за ними ходил, канючил. И гнали его названные братья, и насмешничали, крепко поколотили пару раз даже. А видят — не отлипнет парень, что репей в собачью шерсть вцепился… Переглянулись они, да и плюнули. Напросился-таки с ними товарищем в лес. И велели они ему раным-рано к опушке подойти с инструментом и едой на день, и ждать их. Пришел Шнырь затемно, как обещались. Ждет один-одинешенек, о волках вспоминает, о кикиморах разных. Из леса сова кричит, и вроде как даже подвывает кто-то издалека. Коленки друг о дружку бьют — вспомнил, стало быть, как старого Михайлу чертознатцем прозывали. А жадность-то посильнее страха будет. И вот — мелькнули мимо две тени, одна повыше, другая пониже. Он всполошился: «Тиша! Вася!» — зовет, а они молчок. И боязно парню за ними тащиться, а все ж припустил, только пыль столбом. А те ходко так идут, шустро, вроде — вот они, а, поди, догони. Так старается Спирька не отстать, что по сторонам смотреть забыл. Уж светлеть стало, утро занялось, а он все по лесу вприпрыжку, язык на плечо, мешок по спине бьет. И все ж приметил — вокруг-то все чужое, незнакомое. И деревья на себя не похожи, темные да страшные, как из чугуна отлитые. И чем дальше — тем чуднее да безобразнее. Корни змеями из земли лезут, за ноги схватить норовят. Вот и по сторонам завыло-заухало, холодом дунуло. Облился Шнырь потом не раз и не два. Только братцы впереди рысью бегут, как ни в чем не бывало. Покажутся — и снова вперед ускачут, как дразнят. Спирька от страха еле живой, и рад бы повернуть, да обидно — не солоно хлебавши, с пустым мешком. Надежда на поживу покоя не дает. А тут вдруг под ногами зачавкало — болото, не иначе. Он снова: «Вася! Тиша!» — а те опять, как не слышат. Прыг-прыг впереди среди кустов и кочек. А Спирьке прыгать не сподручно, инструмент неуклюжий, тяжелый, в обувку воды грязной набрал, онучи промочил, отстал слегка. По звуку шагов за ними шлепает, а в голове крутится: «Как есть, одного в болоте бросят!». Вот и усердствует не отстать совсем. Только слышит — хлюпанье вроде как не двоится, а четверится, и все в разные стороны. А тут и вода забурлила-забулькала, как в котле, смрадным запахом обдала. Самое время вспять повернуть да и бежать без оглядки, пока душа в теле держится. Но — крепится Спирька, из последних сил по болотной жиже чвакает. А тут хлюпать перестало. Глянь — камень под ногами. Новое диво — к горам вышел! А ведь до них верст 10 было… Начал Шнырь озираться да грязь и пот по лицу размазывать, видит — впереди на двух валунах два кота сидят — один рыжий, как медь, а другой золотой, как липовый цвет. Сидят, одинаковые зеленые глазищи на него таращат, усищи топорщат. Он им с перепугу как закричит: «Брысь!» — А ты не гоняй, не твое зверье, не твоя изба, — раздалось за спиной. Спирька аж подпрыгнул, обернулся — а меж камней девица сидит красоты необыкновенной. Росточку небольшого, сарафан серебристый серым жемчугом расшит. Коса пепельная ручьем среди валунов вьется, и конца у нее не видно. А глаза — серые, студеные, ледком подернутые, ровно озерцо лесное поздним октябрем. — Зачем, Спиридон, пожаловал? — спрашивает строго. А он — тык-мык, слова промолвить не может, язык к небу присох. — Не отвечай, я и сама знаю — еще один охотник золото без труда добыть. Что же мне с тобой делать, с незванцем? Тут коты замяучили, под руку к ней полезли. — Что леса да болота не испугался, хорошо. Только не смелость это, а жадность. Ни награждать, ни наказывать не за что. Коты опять мяучат, о колени трутся. Усмехнулась девица. — За упорство? — погладила их по спинам, потрепала за ушами. — Будь по-вашему. Взглянула на Спирьку в упор, того холодный пот от взгляда ее прошиб. Никогда парню так страшно не было, как в миг, когда тьму в полосках ее зрачков рассмотрел. Нежные девичьи губы дрогнули брезгливо. Сняла она серую ленту с волос и бросила наземь. И заструилась меж камней серая змейка. — Иди за ней, человечек, — приказала девица. — А потом вздохнула и промолвила, — Как же вы все измельчали-то! Поднялась, потекла среди валунов, только хвост взблеснул, а коты, мурча, за ней поскакали. — Ну, хорошо, не все, — услышал Шнырь тихий смех. — Хотя, какие ж вы люди… А потом все трое скрылись из виду. А Спиридон за змейкой побег. Недолго по камням ноги ломал. Утро все тянулось, и не успело днем смениться, как вывела змейка его к реке, и — бултых, только ее и видели! А Шнырь разглядел сквозь прозрачную воду отливающие металлом белые камешки. Набрал он их в мешок, еле до дома донес. Сказывают, именно с тех пор в реке Орулихе стали платину находить… Шнырю, правда, счастья с этого было мало. Он то утро надолго запомнил. Как конторские все самородки из него повытрясли, да еще плетей дали, что братьев упустил. А потом на рудник отправили, где он лет через десять и помер. А братцев названных больше никто не видел, изба их обветшала и обрушилась. Только изредка люди рассказывали, будто в зеленых зарослях или на серых камнях то желтым, то рыжим мелькнет, да тихий рокот, будто кошачье мурчание, раздастся…