Священная кровь

Ребенок пошевелился внутри неё и затих, но Ора, вместо того чтобы обрадоваться, заговорить с ещё не рожденным сыном или ласково погладить округлившийся живот, только поежилась. В Темную Ночь всё казалось дурным предзнаменованием. Только когда она закончится и когда Священная Кровь вновь покажет себя, они смогут считать себя в безопасности. До того всё племя — лодка, которую тащит в неведомую темноту бурная подземная река. Священная кровь — одновременно надежная защита и чудовищная угроза, и одно становится другим слишком легко. Там, где одно смыкается с другим, сталкиваются Разрушитель и Спаситель, и Разрушитель побеждает, потому что тьма, стерегущая людей везде, куда бы они ни шли, всегда берёт своё. Ора прошла по пещере, служившей домом ей и ещё нескольким семьям, поправила огонь в очаге. Всё это говорил ей дед, воспитавший властительницу Сангвинию, ту, которую звали Хромоножкой и носили на носилках. Говорили, что у неё были копыта, и ещё говорили, будто вместо ног она родилась с руками — но традиционное белое одеяние надежно скрывало изъян, каким бы тот ни был. И всё же владыка Сангвиний, тот, которого прозвали Ангел, был благом. Ора не голодала, пока носила ребенка, и ей не приходилось, чтобы прокормить себя одной, тяжело трудиться или охотиться вместе с мужчинами в Красных пустошах, где не выжить без непроницаемого костюма и маски. Теперь всё будет иначе, но сын — она ещё не назвала его никак, чтобы не накликать беду, — успеет хотя бы появиться на свет. Она вновь перемешала угли. Благодаря владыке Сангвинию ни одно из попавших в костер поленьев не пропитано ядовитой тьмой, вызывающей кровь и рвоту. Она вздрогнула и вскинула голову, услышав в туннеле за порогом длинный шелест. Это возвращалось племя, возвращались все, чтобы лечь молча, не говоря ни слова, не размыкая губ, сохраняя в себе священный дух, вошедший вместе с ещё горячей кровью, и только утром заговорить. Шелест повторился, и ей стало страшно. Ей показалось, что твари с Пустошей, не подбиравшиеся так близко уже шесть лет с того года, как пришел Ангел, каким-то образом могли узнать... Она подняла с пола длинное копьё, поднесла к костру факел, дождалась, пока он загорится, и, стараясь двигаться бесшумно, вышла из пещерки. Это не была тварь с Пустошей. То был владыка, гневно поднявший голову, и ей показалось, что твари она испугалась бы меньше. В глазах его светилось синее пламя, и между пальцами, выгнутыми как когти, плескала искрами та же синева. Если эти пальцы прикоснутся к ней, она умрет. Тьма, о которой предупреждал дед, завладела им, и они умрут все... Но спустя миг — или столько же, сколько прошло с Конца Мира, — сияние померкло, владыка Сангвиний вздохнул судорожно, не так легко, как дышат здоровые, и она заметила то, что не бросилось в глаза сразу. Его одежда была залита кровью, и священная кровь продолжала течь, падая на камень рубиновыми каплями. Левое крыло волочилось по полу — это и было причиной звука, который насторожил её. Он опирался на стену другой рукой, не той, в которой держал синий огонь. — Дай мне, — властно сказал он, потянувшись за копьем, и Ора выдохнула. Тьма не говорит, она приходит молча, и женщина, закрепив факел в кстати пришедшемся кольце на стене, протянула... не копьё, а руку. — Обопрись на меня, господин, — тихо сказала она. Она готова была поклясться, что ещё неделю назад он был не выше её, но сейчас его рука удобно легла ей на плечи. Пещера, в которой издавна обитало Дитя Священной Крови, была самой маленькой в убежище и запиралась тяжелой дверью с массивным засовом — единственная из всех. В ней никогда не разводили дымного костра — сухое приятное тепло струилось из каменной решетки в стене. Говорили, что вторая труба — с ещё более горячим воздухом — проходит в толще камня внутри выступа стены, обогревая ложе и емкость для воды: так, что спящему никогда не бывает холодно, а вода, налитая в котел, всегда остается горячей. Это была непостижимая магия древних людей, живших до Конца Мира. — Закрой дверь, — велел владыка Сангвиний, и она, двигаясь, словно из неё вытряхнули разум, оставив только способность подчиняться приказам, послушно налегла на тяжелую створку. Засов, скрежетнув, вошел в пазы, и тогда она обернулась. Длинная рубаха и красный треугольный плат с кистями, носимый через плечо, лежали на полу окровавленной кучей. Сангвиний переступил через неё и опустился на ложе. Он был бледен, и священные знаки на его лице выделялись необычно ярко. Она никогда не видела лиц тех из Священной Крови, что покинули племя и соединились с Тьмой, но ей показалось, что именно так на них горели знаки жертвенной скорби. В новом приступе ужаса, заставившем волосы на затылке подняться, словно у дикого зверя, она смотрела на него, прижавшись спиной к двери, не в силах пошевелиться. Глаза их встретились. Пламени, так напугавшего её, не было — только синева, обычная, так удивлявшая всех, светлая, будто снег на вершинах окрестных гор в сумерках, но у неё всё равно не было сил спросить: что случилось с племенем, почему он вернулся, почему пришел один. Ора не спросила, но он ответил: — Они живы и вернутся. Ора нашла в себе силы отойти от двери и тяжело опустилась на колени — снять красные сапоги, застегнутые ремнями с пряжками вокруг голенища. Владыка с трудом вздохнул. — Здесь есть вода и чистая ткань. Промой и перевяжи. В стенном шкафу нашлась глубокая миска, а рядом — кусок льняного полотна, который она с сожалением, зная, сколько сил и времени уходит на то, чтобы так тонко ткать, разорвала на полосы. Отвязала от пояса и положила на стол мешочек с растолченным корнем ки — присыпать рану, чтобы не воспалилась, — и заварила в пиале сонную траву, которую пила иногда сама. Ора провела куском мокрой ткани по груди и животу Сангвиния — там, где было особенно много запекшейся крови, — и выронила тряпку из похолодевших затрясшихся рук. Рана была узкой и страшной. Её нанес ритуальный нож, и удар был верным. Точно в сердце. Перед глазами поплыло, между грудью и животом плеснуло обморочным холодом. — Продолжай. Это заживет, — мягко проговорил Сангвиний, но крепко, до синяка, стиснул её запястье тонкими горячими пальцами. — Тебе... больно? — невесть почему спросила она, словно боль должна была отличить его от мертвеца. — Да, — помолчав, признался он. — Грудь. Руку. И крыло. Он неуверенно, пошевелил левым крылом, распластанным на ложе. — Я хотел бы лечь. Она послушно заставила свои руки двигаться быстрее. Когда она, наконец, сообразила, как закрепить повязку — мешали крылья, — Сангвиний вытянулся на ложе и повелительно протянул руку за тряпкой. Провел несколько раз по лицу, стирая краску, и закрыл глаза. — Разреши мне остаться здесь, — попросила она, прикидывая, где на полу постелет одеяло, если владыка позволит. — Да, — отозвался он, не открывая глаз. — Ложись со мной. — Ты... предлагаешь мне лечь у тебя в ногах, как делают хранители? — Да, — снова коротко сказал он. Она погасила небольшую лампу, висевшую над котлом с водой, и накрыла Сангвиния вторым одеялом — поперек крыльев. Ей как раз хватило места, хотя и трудно было представить, как здесь помещался гораздо более рослый Рафен. — Твой сын, — сонно прошептал в темноте владыка. — Что? — вздрогнула она. — Будет моим... — он вздохнул. — Не знаю... как... сказать. Там, откуда я родом. Ора улыбнулась. И все же ночью она несколько раз прикоснулась к его ступням, опасаясь ощутить похолодевшее тело. * ...скрежет и свист обрываются оглушительным грохотом, наступает тишина, но он всё ещё лежит, свернувшись в клубок. Болезненная дрожь во всем теле. Так не должно быть... ...радиация — тело защищается само, даже сквозь сонную слабость... ...солнце почти в зените — сухой жаркий воздух — раскаленный песок... И — приходят, наплывают удивленные голоса — скрежет по внешней обшивке... капсулы? ...изнутри толкает — бежать или драться — сжать в кулак пальцы, готовясь... ...если враги... ...сосредоточиться, не открывать глаз — слабость, неправильная, мешает... — Он... жив? Женский голос. ...подхватывают — вытаскивают из... гнезда?.. ...руки — в грубых, многослойных перчатках синтетической ткани... ...изучают — осторожно... — Похоже, ненадолго. Другой голос, мужской. Мужчина переворачивает его, показывая женщине его спину... что-то на спине. Молчание. ...он двигает плечами... ...что-то — там — кажется ненужным, неестественным... ...но оно слушается, точно рука или нога... Женщина добавляет — с интонацией утвердительного кивка, — чуть неправильно произнося слова... готика?: — Sacri sanguinis. Мужчина хмыкает. Его несут — недалеко, всего пятьдесят шагов, — и позади со щелчком закрывается дверь. С него смывают песок, и шелестит занавес, края которого аккуратно отводят в стороны и плотно запахивают за вошедшими... ...кутают в мягкое и прохладное, а у губ оказывается край глиняной чашки. ...солоновато-сладкое — безопасное — можно глотать... ...он забывается беспокойной дремотой, так и не открыв глаза, чтобы взглянуть на красные пустоши и черные скалы. На... дом?.. ...— Ты — Священная Кровь, — говорит ему хранительница Тевари. Она сидит напротив, выпрямив спину; взгляд серьезен и прям. — Я — Священная Кровь, — повторяет он: так положено. Два других хранителя, стоящие за его спиной, вполголоса выпевают странную мелодию и всего несколько слов... — Рожденный, дабы защищать людей. — Рожденный, дабы защищать людей. Он и так знает это. Похоже, что знал всегда. — Рожденный, дабы в должный час отдать кровь своей жизни во благо, — торжественно, нараспев, продолжает она. "В должный час". И он повторяет... ...он взбирается на скалу, ловко находя опору для рук и ног там, где дети племени не нашли бы ничего, кроме смерти. Встает босыми ногами на уступ — и прыгает вниз, раскрыв крылья. Всё, что ему удается — неуклюже спланировать, не разбившись, прокатившись по камню, но больно ссадив руки и колени. Это заживет — скорее всего, уже к утру... ...левое плечо и крыло толчками пронзает боль. В полусне он заставляет основное сердце замереть. Это зажи... ...Тварь из Пустошей вползает в долину, скрежеща твердым панцирем, разрушая ограды террас, на которых женщины выращивают овощи. Она огромна, и отдаленно напоминает, — слово всплывает откуда-то из неведомой глубины — скорпиона. Но твари ни к чему яд, ей хватает чудовищной силы — и голода, который отдается в голове, точно низкий резонирующий звук. Ни разума. Ни животной ярости. Только голод. Он стискивает рукоять меча, тайком вынесенного из жилых пещер. Ладонью отводит стебли кустарника. И делает шаг с кручи... * Всё, казалось, уместилось в один вдох или удар сердца — диковинные кусты из жвал и антенн только выросли напротив входа в убежище, а Амикар уже бежал по туннелям, крича общую тревогу, и камнепад вторил его словам. А когда он вернулся — так же, бегом, не дожидаясь подмоги, — владыка Сангвиний уже метался над тварью. Неведомо откуда взявшийся — не могли же хранители просто так упустить священное дитя! — он напомнил Амикару птичку-блестянку, пытающуюся отогнать пустынного жука от гнезда. И — Тьма Стерегущая, какой огромный был скорпион!.. Амикар не знал и знать не мог, о чем подумал, глядя на это, каждый из способных держать оружие, но он бы себе в глаза не посмотрел, если бы не вмешался — хоть как-нибудь. Три года и ещё пять лун назад такая же пустынная мерзость проломила ворота загона для тупасков и бестолково шарилась, оскверняя долину, пока не сожрала почти всех, а после попыталась вломиться в ворота самого Убежища. Ворота выдержали: дело рук Древних — есть дело рук Древних, устоявшее даже в Конце Мира, но голод был страшным — погибли посевы, тварь распугала или сожрала всю живность поменьше, и охота не удавалась, а единственную оставшуюся пару тупасков держали под охраной в покоях Священной Крови: после того как госпожа Сангвиния сама велела племени отводить беду, как завещали предки. Раньше Амикар не решился бы отворить ворота, и племя вновь отсиживалось бы за закрытыми дверями, пока скорпион не убрался бы. Но само собой получилось, он выбежал с оружием прежде прочих — и не остался один: быстрее всех его нагнал Урдал, а остальные спешили следом. Скорпиона не возьмешь легко — таких же, только поменьше, на охоте долго заманивали в зыбучие пески и наносили удар, только когда добыча прочно увязала ногами. После — уносили лишь то, что успевали срезать, пока туша не погрузится полностью. Панцирь твари был крепче камня — и она возвышалась сейчас над ними, словно движущаяся скала. Амикар успел поймать мрачный взгляд Урдала — хотя и отваги в этом взгляде было немало. И тут же переглядываться стало некогда. Предводитель яростно атаковал одну из одетых в хитин конечностей: замедлить, а то и вовсе остановить тварь, разрубив ей ногу. Ему почти удалось сделать это одним ударом, но — только почти, и Амикар ударил следом, уворачиваясь от ответного движения гигантской лапы. Подвела — не его, Урдала — сущая мелочь: вползая в долину, тварь столкнула вниз немало камней, и один из них оказался коварен — скользнул под ноги предводителю. Нога у того подвернулась — и быть бы беде, но Амикар ухватил Урдала за руку, выдернул из-под удара. Но не уберегся сам — и грудь словно взорвалась болью, а падение разом выбило из легких весь воздух. Не в силах пошевелиться, он скрючился на уступе скалы — разозленный скорпион подбросил Амикара высоко в воздух, и ему немыслимо повезло, что стена Убежища не была отвесной. А видел он, несмотря на боль, на удивление четко — видел, как владыка уворачивался от слепых, яростных движений твари с немыслимой для человека быстротой и ловкостью: то, складывая крылья, проваливался вниз, то стремительно взлетал вверх, дразнил тварь вне досягаемости щелкающих жвал. А потом, взмыв с пронзительным криком, оказался там, где уродливая голова переходила в широкую, покрытую каменно-твердым панцирем спину. И длинный меч, смотревшийся так странно в детских руках, направленный острием вниз, входил в этот красный покров — медленно и упорно, — а владыка Сангвиний повис на крестовине всем своим весом, короткими взмахами крыльев удерживая равновесие на содрогающейся туше. А потом — боль почти исчезла, и Амикар увидел Дитя Священной Крови рядом с собой, на коленях. — Я... ничего, — попытался он успокоить — как любого ребенка, хоть дыхания и не хватало. Глупо — он ведь чуял, что дело плохо, да и не ровня этот ребенок всем прочим детям, чтобы поверить в неискусный обман... — И правда, ничего, — прошептал, склонившись над ним — дыхание тронуло щеку, — Сангвиний. Перья мазнули по лицу, а после — пропало всё, и стало темно. Он был в беспамятстве, когда его снимали с уступа, и долго еще пролежал в пещере — пока не срослись поломанные ребра, — но не умер. И верил с тех пор, что жив — что все они живы — лишь благодаря Сангвинию, отогнавшему смерть. * ...— Господин? У говорящего с ним странная речь, будто слова произносит не живой голос, а звук рождается не в человеческом горле. — Здесь, — говорит он. — В этом положении механизм реагирует гораздо хуже. Он поворачивает крыло, показывая, как должно действовать устройство, одновременно сгибая и разгибая облеченные золотыми пластинчатыми перчатками пальцы — с легким раздражением. Механизм перчатки подогнан идеально, неужели так трудно... ...человек стоит на коленях, привязан к вбитому в землю столбу за стянутые сзади руки. Три дня назад он избил женщину племени. Такое не было редкостью, но женщина умерла. Будь это старуха, возможно, ему стоило бы назначить испытание временным изгнанием и принять вернувшегося, но женщина была молода. Хранители нарисовали на лице Сангвиния слезы черной краской, в знак скорби и сочувствия к осужденному, — и сейчас Адар, старший из хранителей Священной Крови, присев на корточки и охватив тонкую детскую руку своими пальцами, готовится направить удар ножа и добавить в движение силы, недостающей детям. Племя не карает. Наказать смертью может лишь тьма-стерегущая-за-порогом. Три дня назад она помутила рассудок убийцы, а теперь заберет его самого рукой Священной Крови. Ибо убийство дает тьме войти, но Священная Кровь есть свет, оберегающий племя: благодаря отметине Тьмы и вопреки ей. Сангвиний освобождает руку из хватки Адара. — Отойди. Я сам, — повелительно произносит он и ударяет — быстро, сильно и почти без замаха... ...золотой свет. Ослепляющее сияние, сжимающее виски и грудь тугим обручем. Не вдохнуть и не вырваться. Но ещё через короткое? долгое? время? сияние становится ласковым, не теряя силы. Точно рука, которая гладит по волосам... ...Хранительница Тевари протягивает ему пиалу с заваренными травами. Горький вкус, приглушенный свет. Огонек светильника подрагивает от сквозняка, качается перед глазами, заслоняет всё, подхватывает мягкой упругой волной. Сангвиний позволяет. Хранители будут ловить каждое слово, которое выйдет из его уст, истолкуют их и поймут, чего племени ждать дальше... ...звезды. Черная пустота... через пять... четыре... три... две... одну... пространство ослепительно разрывается впереди. Тьма-стерегущая-за-порогом — вовсе не тьма. Но она есть. И она стережет. ...он легко идет по бесплодной земле Пустошей. Здесь безопасно. Для него. Для людей, которые идут за ним, едва успевая, хотя он и приноравливается к их скорости по мере сил, — не вполне безопасно, но той защиты, что у них есть, еще должно хватить. Смотреть с большей, чем до сих пор, высоты ему странно, но лишь чуть-чуть... ...что-то не так. Голоса... Он пытается прислушаться — но звуки ускользают, и он лишь чувствует, как в рот льется новая настойка, не та, что он пил всегда — и только что — для видений о будущем. Горько во рту и горле... Темнота. * — Все мы знаем, верно? Амикару не было нужды объяснять, чем неизбежно закончится власть любого из Священной Крови. Рафен оглядел собравшихся. Почти четверть племени. — Кто будет достаточно смел? Многие опустили глаза. Племя было на краю гибели шесть лет назад, и они едва нашли людей, достаточно выносливых, чтобы отправиться к месту, где упал камень с неба. Но из небесных камней ковали прекрасное оружие, какого племени давно не хватало, и предводитель Урдал решил рискнуть. Удача сопутствовала им. Они нашли Ангела. И железо они нашли тоже. — Ты сам достаточно смел, чтобы сказать то, что хотел? — вступил Накир. Он был стар и сед. До такого возраста люди истинной крови доживали редко. — Ангел должен жить, — глубоко вдохнув перед тем, сказал Амикар. Раздались одобрительные возгласы, и Рафен оглядел пещеру. Лица, едва видимые в полумраке, сложно было сразу отличить одно от другого — и нельзя было сказать: согласны ли они добавить к прозвучавшим словам что-то, кроме очевидного: "пока что". — Закон гласит, что Стерегущая Тьма станет опасной, едва у властительницы придет кровь, я у владыки вырастет борода, — распевно проговорил Накир. — Владыка растет быстрее, чем нужно, — коротко ответил Амикар, — Восьми лет он вровень с некоторыми из нас. И, как бы быстро он ни рос, без него мы потеряем всё, что он дал нам. — Мы не преступим закон. Не в человеческих силах сделать это, — сказал Накир, ударяя кулаком по колену. — В следующий Ваал... — начал Амикар, обвел племя взглядом, словно связывая всех невидимой нитью, — Я войду в круг. Вы ударите в оружие за меня? Ответом ему была тишина. Когда согласный свет большого Ваала и второй из лун рассеивал тьму над долиной, Чистокровные выходили и праздновали — во имя жизни и смерти. В эту ночь заключались браки, а родившимся детям нарекали имя перед лицом Священной Крови. Ритуальные поединки под крики собравшихся и звон их мечей выявляли лучших воинов племени, и всякий, вызвавший и победивший предводителя один на один, мог занять его место. Случалось, что предводитель, желавший снять с себя бремя, поддавался выбранному им кандидату, но поединок должен был случиться. А когда племени становилось не до веселья, и беда, грозящая отовсюду, подходила чересчур близко, ночь, несмотря на сияние обеих лун, нарекали Темной, и священное Дитя ложилось на жертвенный камень, чтобы возвратиться туда, откуда пришло, а кровь его насыщала племя. Точное время никогда не называли заранее — право объявить о нем принадлежало хранителям Священной Крови, а заставить их молчать мог только вождь. Не Урдал — другой, не желающий смерти владыки. Спустя несколько долгих мгновений собравшиеся всё же выразили Амикару свое согласие — кто-то кивнул, кто-то громко хлопнул в ладоши... Уровнем выше мужчина, застывший у вентиляционной отдушины, повернулся с красноречивым взглядом к женщине, укутанной в плащ. Место, откуда всё, сказанное в уединенной пещере, было слышно до единого слова, они с братом нашли, ещё будучи детьми — и просто посмеялись тогда над наивностью взрослых. А теперь эту же пещеру выбрали заговорщики для своего совета. Ирония судьбы — или дурное предзнаменование? Плотно свернув плащ, она пробралась по узкому каменному лазу, в который теперь Урдал не протиснулся бы даже при всём желании, да и сама она поместилась с трудом. Вряд ли она могла бы сказать, зачем прикасается к детским воспоминаниям: о том, как украдкой отдавала Урдалу пищу, как ломило в конце дня перетруженную спину и руки... Словно она пыталась найти в прошлом опору. Время, когда всё было понятно и просто... Да, она понимала свой страх нарушить заветы предков и свой страх подчиниться им. Так же, как знала, о чем попросит Урдал — как будто слышала заранее его слова. И попросит он не из страха перед Тьмой — как не ради почтения к Священной Крови попросил ее стать хранительницей когда-то... Она одернула себя: Тьма для каждого значила своё. Раздором в племени она оборачивалась для Урдала. Тварью из Пустошей — для Амикара. Напастью, выжегшей дотла некогда цветущие земли — настигла Древних. Изъяном — отмечала Священную Кровь... Она немного посидела, глядя в стену изуродованного обвалом пещерного хода. Страшно было жить рядом с Тьмой Стерегущей — и страшно было решиться, но то был единственный путь, который прошли до неё все хранительницы Священной Крови. Тевари решительно раздвинула кусты синеягодки, которой сплошь заросли склоны гор вокруг их родной долины, — открывая место, где давний обвал обнажил верхние ходы убежища. Брат, которому пришлось спуститься через главный ход и подняться по едва заметной тропе, уже был там. Сидя на плоском камне, Урдал смотрел на долину: засеянные террасы, на женщин, поливающих овощи, на мирно бродящих тупасков, подметающих землю пышной шерстью. Лицо его было мрачным. — Только одно скажи мне, Тевари, — он поднял на неё взгляд, — не значит ли это, что я был им плохим вождем? Она опустилась на камни рядом с Урдалом. — Ты всегда делал всё, что может человек, — сказала она. — А он? Предводитель вертел в руках подобранный здесь же камень — пятнистый, черно-белый, остро поблескивающий на солнце, и только это выдавало его смятение. — Я... — неуверенно начала она, — Никогда не думала, что увижу Тьму Стерегущую воплощенной столь полно. — На погибель? Камень запрыгал вниз по круче, и она невольно проследила за ним взглядом. * Раньше с господином чаще других оставалась на ночь Тевари — по долгу старшей хранительницы и воспитательницы. Но теперь и Рафену случалось по нескольку ночей подряд ночевать в покоях Священной Крови, в ногах у владыки. Под землей не было смены света и тьмы, но чутье никогда не отказывало ему: над убежищем разгоралось утро. Ангел ещё спал. Непостижимое существо, каким он был, бодрствуя, словно отступало во сне куда-то, и сейчас владыка казался обычным подростком — хоть и с удивительным цветом волос, — совершенно по-человечески подложившим во сне ладонь под щеку. Рафен обхватил колени руками. Амикар был во всем прав, но и не прав он был тоже. Если уж Ангел и должен жить, то должен он быть тем, кем родился — где бы это ни случилось (может быть, и впрямь — среди звезд?) — то есть предводителем. И заслуживал он этого — Рафен покосился на Сангвиния, словно опасаясь, что тот и во сне прочитает его мысли, — больше всех в племени. Ну и что, что не человек, а ангел. Амикар не стал бы спорить, если бы завтра господина уложили на жертвенник, и не смог бы перечить господину, если бы стал вождем. Потому что такой он был — отважный, но покладистый. А он — Рафен — что мог бы сделать? Он представил, как встряхнул бы господина за плечо — вот прямо сейчас — и сказал: "Владыка, мы уходим, тебя хотят убить!" Представил, как заводит одну из рычащих машин, остававшуюся еще на ходу, — не зря он учился управлять этим наследием Древних; как надевает защитный костюм с маской — не свой, собственноручно сшитый, с затертыми воском швами, а тоже из древних запасов, прочный и удобный, в каком можно неделями бродить по Пустошам. Запас пищи, которую можно взять с собой — чтобы долго не портилась, — в машинах уже есть. Только вот куда же они поедут? В другое племя?.. Мысль о том, чтобы покинуть своих, стать изгоем, которого чужие никогда не примут по-настоящему, и детям, а то и внукам, припомнят при случае, навалилась на плечи тяжестью рухнувшего свода пещеры. И как же вспомнят его, Рафена, который лишил племя драгоценной машины? Говорил, значит, о будущем для всех — а оказался обыкновенным предателем? Получилось бы, что ради себя он устроил этот побег — даже не ради господина... Он вновь посмотрел на спокойное лицо спящего Сангвиния. ...тот ведь легко раскроет крылья и улетит, и ядовитая земля Пустошей не причинит ему вреда, а любая тварь, которая Рафеном даже не подавится, уползет от одного его взгляда или издохнет под точным ударом. Рафену отчаянно хотелось посоветоваться с кем-нибудь умнее его самого — вроде старика Накира или госпожи Тевари, — кто сказал бы точно, что суждено его господину: бесцельно погибнуть или вести за собой — на дальние рубежи и за них... Бесцельно? От мысли, что он сам только что назвал бесцельными порядки, которым минула не одна сотня лет, по спине пробежал холодок. Но ради того, чтобы однажды пройти по земле до Черных Скал и Острых Перевалов... стоит ли этого старинный обычай? Вообще любой старинный обычай — стоит?.. Или, может... В закрытую дверь легко, но решительно постучали. Рафен встряхнул головой, сжал и разжал кулаки. Он обязан будет придумать что-нибудь. Никто всё равно не посоветует и не подскажет. Надо будет сесть, поразмыслить еще немного, чуть погодя. И он поднялся, чтобы открыть дверь. * — Это неправильно, — сказал Рафен. — Шшш... — шикнула на него Тевари. Главная хранительница сбросила плащ и сняла пояс, как завещали предки. Распустила волосы — так, как всегда расчесывала Дитя Священной Крови, чьи волосы никогда не убирали в косы и не скрепляли шпильками. Разложила и расставила в изголовье всё, что следовало: гребень, чашки с краской, – и, не скрываясь теперь, поставила фляжку. Эта трава не росла в долине, лишь между горами и Красными пустошами, и называлась просто белой травой, но каждый знал: любой, по неосторожности облизнувший руки, которыми собирал её, надолго терял способность двигаться и мог лишь ждать, пока смерть от солнца или пустынных тварей не найдет его. — Неужели никто из вас... — вновь начинает Рафен, — не понимает? Она тщательно и мерно расчесывала волосы, струившиеся меж зубьями гребня, словно солнечный свет, не пропуская ни одной нераспутанной пряди. Бережно приподняла Ангела и расправила крылья, уложив их ровно. Кто бы мог подумать, когда-то они были покрыты смешным желтым пухом и так малы, что их легко было спрятать под одеждой, но вскоре ей пришлось делать в его рубахах прорези... Она сердито прикусила задрожавшие губы. Всё было так, как должно. — Не понимает чего? — вступил Адар раздраженно за её спиной, и она поморщилась. — Что Ангел... особенный. Что он — не просто один из тех, в ком Тьма-что-стережет? — Узнаю слова Амикара. — Он — один из многих. "Закон един. Тот, в ком тьма, должен умереть, когда настанет время", — могла бы сказать Тевари, ибо верила в это, — но не стала. "Ангел сеет раздоры, а племя, разделившееся изнутри, уже мертво", — могла бы сказать она, прекрасно понимая, что и это правда, но лишь затаила дыхание, рисуя на лице своего птенца затверженный навсегда узор — три красных слезы, что есть "жертва", черные стрелы, что есть "тьма", красной краской отметила губы — "кровь", и подвела глаза. Веки едва заметно дрогнули, хотя не должны были, не должны... Она потянулась за тростинкой. За её спиной Адар встряхнул стаканчик со жребием — двумя кубиками, на гранях которых, по древней традиции, были точки: от одной до шести. — Нет, — сказал Рафен. — Хватит. Просто отдай мне меч и маску. Судя по звуку, Адар пожал плечами и спрятал кости. Нарушение обряда; впрочем, не большее, чем совершила она сама. Дитя Священной Крови заставляли пить настойку, лишавшую возможности двигаться, уговорами или силой, но не одурманивали ничем больше. Она же предложила Сангвинию всего лишь заглянуть в будущее перед праздником, а после, сонного, напоила, чем следовало. Женщина нажала на подбородок Ангела, открывая тому рот, и осторожно просунула тростинку в горло — чтобы не захлебнулся теперь, когда он без сознания. Поднесла поближе горлышко фляжки. — Тевари, этого слишком много. — Слишком много для кого? Для того, кто ходит по пустошам без одежды Древних и убивает огненных скорпионов в одиночку? — наконец заговорила она. Но ей никто не ответил. * В молчании хранительница вышла из пещер, неся в руках зажженную свечу красного воска, и за ней четверо — скрытые масками, избранные из племени по жребию, — несли на покрывале драгоценную жертву. Не прикасаясь. Амикар мог бы узнать их — по приметам, по отсутствию в толпе... Но не стал. Он скрипнул зубами, глядя, как Тевари скользит мимо факельщиков, зажигая их факелы от своей свечи, и с неторопливым достоинством подходит к камню — украшенному стеклом, которое породила сошедшая на землю Тьма, — чтобы оставить свечу на нем — рядом с жертвенной чашей. Амикару хотелось ударить её. За то, что она подчинилась предводителю и брату. За страх перед тем, чему Амикар предался душой и телом — заглянув в глаза ребенка, только что прикончившего пустынную тварь. Никогда больше у племени не будет ничего, подобного владыке Сангвинию. Неотступная мысль обручем стискивала его грудь, а отблески факельного огня плясали на белоснежных перьях и золотых волосах распростертого на камне Ангела, окутывая его голову алым — кровавым — ореолом. И никто, кроме Амикара, казалось, не понимал: эта жертва может быть оправдана, лишь если все до единого скорпионы возьмут в осаду Убежище, звезды посыплются на землю, а с Ваала в небесах закаплет живая кровь. И лишь только тогда... тогда... Огонек свечи вспыхнул на мгновение ярче — и угас. И одновременно с этим в круг ворвались две фигуры — в черном и белом, в масках, точно копировавших черты человеческого — и одновременно не имеющего ничего общего с человеческим — лица. Черты их были неправильны, но чем была эта неправильность — никто не мог бы сказать, кроме, должно быть, мастера, сделавшего их. Мечи — один черный, покрытый копотью, и другой, ярко блестевший в свете огня, со звоном скрестились. Толпа запела. Древний напев — всего из нескольких звуков и слов, повторявшийся раз за разом, как удар за ударом сердце гонит кровь. Он повелевал подчиниться течению и не думать ни о чем больше. Но Амикар следил за поединком, сжимая кулаки, продолжая отчаянно надеяться на отсрочку. Он знал их, скрывших лица под церемониальными масками, как только может один боец знать другого. Урдал, с которым они родились в один год, предводитель, нарушивший обряд, отменивший жребий, который по обычаю тянули все мужчины племени, — выбравший себя сам. И Рафен, ученик и хранитель. Менее опытный, чем Адар — не говоря уже о противнике, — но страстная устремленность заметна в каждом движении. Победи он вождя — и было бы ясно, что мироздание воспротивилось жертве. Амикар вздронул: мальчишке полагалось бы отступить вот теперь. Или теперь. Но он продолжал биться. Спаситель отступал под натиском Разрушителя шаг за шагом, всё же успевая парировать каждый удар, нанесенный с исступленным упорством. Предводитель был силен, Рафен — ловок, но красоты ритуального поединка не было в их бою. Слишком многое они оба вложили в противостояние. В круге кто-то вскрикнул, прервав напев, когда тело в белом плаще рухнуло на землю рядом с камнем, а Разрушитель сразу же — быстрее, чем следовало — потянулся за ножом из кости пустынного дракона, что тверже камня и металла, по обычаю заткнутым за пояс. Амикар закрыл глаза. Если его сородичи собирались погасить солнце, обрекая себя на медленную смерть в холоде и во мраке — он хотя бы мог не смотреть. Но стон, вдруг пронесшийся по толпе, заставил его глаза распахнуться. Владыка медленно поднимался, жутко освещенный огнем и собственным светом — синим, мучительно пульсирующим оттенками, для которых не существовало названия в человеческом языке, — и силуэт предводителя казался сгустком тьмы на фоне этого нездешнего света. Сангвиний запрокинул голову — рот приоткрылся в гримасе боли, — и без усилия, без стона вытянул нож из своей груди, после чего... медленно, нечеловечески грациозно, протянул сияющий отраженным светом ритуальный клинок — Урдалу. Никто не дышал. С волос и перьев с шелестом срывались волны колючей синевы. Предводитель так же медленно, завороженно поднял нож к своей шее. И полоснул. Тело начало заваливаться — набок и назад, окропляя камень темной, влажно поблескивающей кровью, но белая в синеву, точно кость, рука с недетской силой удержала и увлекла — навзничь, поперек жертвенника. Владыка пил — из раны в горле Урдала, точно воду — не скрываясь, не замечая, как кровь пятнает крылья и руки. Амикар бежал бы прочь, зажмурив глаза, но неведомая сила приковала его к месту, превратила в статую, повелела смотреть — и вот, он смотрел. Смотрел и видел, как владыка наклоняется, и теперь уже его кровь — сияющая, искрящаяся, священная — медленно каплет в предназначенную для нее чашу. И было молчание, которое никто не смел нарушить, пока чаша в руках Сангвиния не наполнилась до краёв. И ноги его не касались земли, когда он сделал шаг с жертвенного камня. Ангел. Господин превыше всех. Амикар не понял, как оказался на коленях. Не дыша, не отводя взгляда, потянулся... Не прикасайся ко мне. Неслышные слова — точно ладонь, выставленная перед собой в защитном — и повелительном — жесте. Но в руки Амикара, протянутые в мольбе, уже опускалась чаша. * ...Не выходит пошевелить даже пальцем, даже приподнять тяжелые веки. Он чувствует — он всегда чувствует происходящее с его телом, — как всё в нем борется с ядом. Камень под спиной холоден, и Сангвиний слышит звон сшибающихся в схватке клинков — совсем рядом. — Что ты делаешь?! — гневно вопрошает предводитель племени Истинной Крови, и в ответ раздается лишь рычание — голос крайнего напряжения. — Защищаю наше будущее! — Закон... — бросает Урдал — Закон не запрещает драться с врагом, — выдыхает сквозь стиснутые зубы хранитель Рафен. Короткий звон. Тупой звук вонзающегося в тело оружия вместо ответа. Короткий стон... ...Разрушитель всегда побеждает, приходя забрать того, кто носит в себе тьму, ибо тьма всегда забирает своё. ...Ледяная — горячая — боль в груди... ...Он знает, о чем они думают, чего хотят они, застывшие статуями... ...Крови... ...Священной крови, которая сохранит всех до того, как придет новый Сангвиний... ...Нового — не будет — никогда. ...Сила — в нем — насквозь — текучим жгучим звенящим светом, озаряющим прекративших петь, застывших там, где прервался их напев — кажется, ещё жив отзвук в воздухе... ...Нож — и — стоя на коленях — из своей груди одним длинным движением — в руки Урдала — бережно, как золотого мотылька из долин — будто под водой, тяжело и плавно... ...Предводитель покорно подчиняется невысказанному приказу... ...Так легко... ...Горячая кровь — глоток за глотком — гонит холод, наполнивший тело... ... Мое время не настало. Мое время среди звезд. Я есть пещерный ход во тьму-что-жаждет. Я есть обвал, перегородивший его. Я есть ваша крепость. Я — есть! ... Жертвенную чашу, над которой склонился — полную — в руки того, кто ближе. Берите то, что нужно вам. Сейчас. И каждый раз во время вашей жажды... ...Диск Ваала — ржаво-красный, словно голодный рот, в небесах... ...И ещё тысяча шагов... ... Больно, очень больно, и Разрушитель вынимает жизнь ледяными когтями и взглядом глаза в глаза: в синие — исчерна-серыми, как грозовое небо... * Он проснулся и перекатился на бок, поднял голову на темный силуэт женщины в красно-светлом проеме двери. Женщины, с угрозой поднимающей копье. — Любого, кто сюда войдет... — отчетливо проговорила она. — Достаточно, Ора, — проговорил он, вставая, и приближаясь к ней, — Никто не войдет. Никто не вошел бы — племя робко жалось к стенам коридора, поднимая глаза. Виноватые. Испуганные. Ожидающие. С глухими от испуганного оцепенения голосами. — Господин, — вперед вышел старик, Накир, и опустился на колени, — укажи нам того, кто займет место Урдала, ради твоего милосердия. — Нет, — холодно сказал он. То ли короткий вздох, то ли единое у всех движение — попытка отшатнуться ещё дальше. — Я теперь ваш предводитель, отныне и до тех пор, пока не найдется тот, перед кем склонюсь я. Короткий ропот промчался по туннелю, шевельнув язычки пламени в светильниках и пламя факелов. — Господин уже взял себе жену, — наконец сказал Накир, оглядывая Ору снизу вверх, — и мы можем отдать ей священные бусины, чтобы она заплела косы предводителя. Ора пошатнулась под его рукой, но он удержал её за плечо. Она была не хуже любой другой, и так трепетно заботилась о нем. Спустя год, проведенный с ним, её возьмет любой, на кого ей вздумается указать — так он мог отблагодарить её за заботу. Оставалось только одно. Он окинул коридор взглядом. И нашел. — Хранительница Тевари, — произнес он. В её глазах не было страха. Она всегда делала то, что считала нужным, и теперь не просила о пощаде. — Я разрешаю тебе похоронить брата, — веско сказал он, — И после этого и ты, и Адар покинете долину. Они покорно кивнули. — Я разрешаю вам взять защитную одежду, ткань Древних и столько припасов, сколько вам нужно. В глазах её вспыхнула надежда. Возможно, они смогут добраться до земель другого племени. Возможно, их примут. Но их судьба больше его не интересовала. Тевари опустилась на колени и поднесла к губам край покрывала, что он накинул на себя, вставая с ложа. — Благодарю, владыка. * Спустя несколько дней он стоял на уступе, глядя в красную даль бесплодных пустошей, и множество кос с вплетенными в них бусинами непривычно касались щек и шеи, а высокие сапоги из кожи песчаной змеи охватывали голени. Отныне он поведет свой народ по праву, приберегая одежды Священной Крови для Темных ночей, в которых сын Оры — согласно обычаю, теперь его сын, — никогда не наденет ни белую, ни черную маску, как он обещал ей. Он пойдет дальше, чем кто либо из его племени мог помыслить, и поведет за собой достойных — через красные пустоши и зеленые, нетронутые отравой долины, через тьму и вечные звезды... Но ядовитый ветер пустошей, кроваво-красный от пыли, вечно шептал, что только одна история, единственный миф есть для него у мироздания, и у пути, лежащего перед ним, есть лишь один конец. * Ралдорон опустился на колени рядом с ложем повелителя, снимая с его ног красные сапоги, застегнутые ремешками с пряжками вокруг голенища. Тот был бледен — ему пришлось отдать проходящим трансформацию и избранным легиона слишком много крови. Татуировка в виде слезы — знак скорби, — неестественно ярко выделялась на его щеке. Но повелитель всё же улыбнулся своему сыну — светло и немного печально.