Цветы для мамы

      Он впервые за долгий срок осознал себя, когда тёплое прикосновение разбудило его от длительного сна. Нечто тормошило его за плечо, но сон был так сладок и ласков, что Сэм ни в какую не хотел открывать глаза. И тогда нечто сорвало с него одеяло из густого тумана и невидимыми пальцами прошлось по рёбрам, как сам он когда-то проводил по клавишам старого фортепиано. Сэм, конечно же, захихикал и попытался избавиться от щекочущих его рук, но смог ухватить только воздух. И окончательно проснулся.       Нечто ласково потрепало его по волосам и сказало, что он не может дальше спать в тумане, потому что он теперь Старший. Сэм тогда жутко обрадовался: подумать только, он, всегда младший брат, малыш Сэмми, теперь Старший! Видел бы его сейчас Джон, как бы он гордился! Нечто терпеливо объясняло ему, что быть Старшим — не только привилегия, но и большая ответственность, и что на его плечи ложится тяжёлый груз, что он теперь должен защищать и оберегать поселившихся здесь духов, которые всё ещё способны натворить бед. Сэм внимательно слушал, понимающе кивая головой. Он серьёзно пообещал, что будет присматривать за всеми, и за Джоном с Дженни и другими живыми тоже, и отгонять от них Красное, раз он сам же по глупости его позвал. Нечто доверительно пожало ему руку и уверенно произнесло, что у Сэма всё получится, и он обязательно справится со своей задачей, ведь, несмотря на маленький рост, он очень сильный. От неожиданной и приятной похвалы Сэм смутился и чуть было не забыл спросить у нечто его имя. Нечто улыбнулось — разумеется, невидимой улыбкой, но Сэм всё равно почувствовал её в воздухе, словно тёплое дыхание коснулось щеки, — и ответило ему.       Нечто звали Домом.       Когда Сэм в первый раз увидел Мари, его губы сложились в родное слово, которое так и не смогло вырваться из горла. Мама. До чего же Мари была на неё похожа, ну просто копия! Только мама всегда была рада его видеть и счастливо улыбалась, а Мари смотрела на него таким грустным взглядом, будто готова была расплакаться. Она спросила, что случилось с Леонардом. Сэм пожал на это плечами: Леонард уже давно не приходил к нему играть в мяч, и он не знал, почему, да к тому же Дом сказал, что теперь он, Сэм, Старший, и это наверняка значило, что у Леонарда появились какие-то очень важные и срочные дела, какие есть у всех взрослых и прячутся под кожаной обложкой ежедневников. У Мари задрожали губы, и Сэм испытал неловкое ощущение, будто он произнес вслух то, о чём должен был молчать, и теперь чувствовал, что должен каким-то образом исправить содеянное. Джон умел успокаивать девочек, и с ним Дженни никогда не могла долго грустить, а вот Сэм не умел. Разве только маму. В дни, когда она, расстроенная взрослыми проблемами и неудачами на работе, садилась в кресло у камина в гостиной, он опускался возле неё на ковер и обнимал за ноги, и у маминых губ разглаживались печальные морщинки, и она нежно говорила о том, как любит его и Джона с папой.       А Мари — она ведь совсем как его мама, только волосы у нее светлые.       Он обвил ее руками, примяв пышное платье, и запрокинул голову: Мари смотрела на него мамиными большими глазами удивленно и почти испуганно. Она не обняла его в ответ, не погладила по голове, но и не оттолкнула. Просто через мгновение Сэм почувствовал, что обнимает пустоту, а сквозь пальцы просачивается холодный сырой туман.       В глазах новоявленного Старшего отчего-то предательски защипало.       Сэм любил бывать в спальне, любил прятаться в занавесках, крутить стрелки сломанных настенных часов и собирать растущие там лилии. И живущую в спальне Мари он тоже любил, пусть она и всё время скрывалась от него, стоило ему только ступить в комнату, или отворачивалась, что его очень обижало. Он знал, что она скучала по Леонарду, но Сэм ведь не был виноват в том, что он исчез. Он тоже всё время скучал по папе, Джону и Дженни, и особенно по маме. А если слегка прикрыть глаза, то светлые волосы виделись тёмными, и можно было представить, что странное платье, похожее на штору, на самом деле очередной наряд для съемок в фильме. И тогда Сэму становилось очень хорошо и радостно, будто мама на самом деле здесь, рядом с ним.       Мари тайком следила за Сэмом из-под опущенных ресниц, и внутри неё всё сжималось от жалости к запутавшемуся одинокому ребенку. Но куда больше ей, конечно же, было жаль саму себя.       Лилии усыпали пышным ковром весь пол, лилии распускались из стен, лилии покрывалом окутывали мебель. Муж всегда дарил ей букеты только из лилий. Хрупкие белоснежные бутоны, невыносимый острый запах которых будил в памяти всё самое ужасное. Проклятые, злые цветы. Как далеко они пробрались, преследуя её даже здесь.       Когда Сэм спросил её, почему она не раздает цветы приходящим к ней гостям, она замерла, бросила на него взгляд, прямой и вопросительный, и, кажется, впервые со дня их знакомства подала голос:       — Зачем?       — Как же иначе они тебя увидят? — отвечал мальчик, словно излагал самую известную истину в мире, и пустился в объяснения: Аластриона черпала для них воду из колодца, Эслинн срывала листья с дуба, Виллем дарил осколки от своих камней, Лео складывал бумажные самолетики. А Мари, по его словам, должна была раздавать лилии, и тогда Перо смогло бы прийти на помощь ей, как и всем умершим, и вернуть воспоминания.       Мари никогда не забывала свою недолгую жизнь, но вот память о мучивших её чувствах на самом деле притупилась, потускнела, как старые снимки. И она отнюдь не желала вновь испытывать натиск горечи и тяжесть несбывшихся надежд, возвращаться в шкуру беспомощной девчонки, не способной перечить чужой воле, даже когда от этого зависела ее судьба. Чего она желала, так это всё изменить. Всем сердцем. И если бы для того была хоть малейшая возможность...       Сэм с тревогой наблюдал за новой игрой Мари и с твердой уверенностью, с какой он мог сказать, что небо у людей над головой, а земля — под ногами, понимал: то, что она делает, — очень опасно. Она отрывала куски разных тканей и пыталась сшить их вместе, потому что ей так больше нравилось. Но прошлое — не лоскутное одеяло, его нельзя перекроить, и малыш Сэм был достаточно смышленым, чтобы не пытаться сделать подобное, хотя иногда мечтал об этом, очень-очень. И сейчас он слышал болезненные вскрики Дома, из материи которого не терпящий перемен Сид в отместку за грубое вмешательство вырезал по кусочку, и радостное клокотание Красного, с каждым стежком Мари карабкающегося чуть выше, к Джону.       Он дергал Мари за рукав, крутился под ногами, вглядывался в родное лицо, но та, захваченная своим занятием, перестала его видеть. Сэм очень жалел, что Леонард ушел — уж у него получилось бы дозваться подругу и уговорить ее остановиться.       — Твой дядя теперь будет жить с нами? — однажды невинно осведомился Сэм.       — Прошу прощения? — Мари по-прежнему смотрела сквозь него, но отчего-то в этот раз его голос достиг ее слуха: видимо, теперь удалось подобрать правильные слова.       — Кто-то незнакомый поселился в нашем кабинете. Все время спрашивает о своей племяннице Мари О'Лири. Это ведь ты?       — Дядя Роберт... — полувздохнула-полувсхлипнула она, — ...здесь? Нет, этого не должно было произойти! — Мари заметалась по спальне, прижав ладонь ко рту и испуганно сверкая глазами; тяжелый подол яростно шуршал в такт ее шагам.       — Не должно, — послушно согласился Сэм, — но почему-то произошло.       Мари резко остановилась и впилась в него совершенно пустым взглядом. Сэм съежился: именно так мама смотрела на сыновей, когда они совершали какой-то действительно ранивший ее проступок. Когда при игре в мяч разбили любимую вазу, что папа подарил на годовщину свадьбы. Или когда Джон отобрал у него дурацкую железную дорогу, в которую Сэм и сам бы обязательно дал поиграть брату.       — Это ты сделал? — она сложила руки на груди и угрожающе надвинулась на мальчика. — Ты Старший. Это ты привел его сюда?       Теперь Сэм действительно обиделся. Почему Мари незаслуженно обвиняла его в таких вещах? Он ведь не может сюда никого позвать — люди всегда уходят в Сид сами, потому что очень грустят. Или наоборот: грустят из-за того, что оказались в Сиде, и поэтому Сэм никого и никогда не собирался звать, даже маму с папой!       — Нет! — уязвлено воскликнул он. — Это ты! Ты игралась с прошлым, и твой дядя оказался здесь, потому что ты так захотела. Скажи ей, — Сэм обратился к Дому, прислушивавшемуся к их разговору, но предпочетшего хранить молчание. — И Дому сделала больно тоже ты. Сид сопротивляется твоей игре и ранит его! — мальчик замолчал на мгновение, скользнул взглядом по безразличному лицу девушки и беспомощно пролепетал: — Пожалуйста, перестань! Ему сложно сдерживать Красное, и то совсем скоро доберется до моего брата.       — Это моя память, — холодно заметила Мари. — Я исправляю только ее. Это не способно вызвать все те последствия, что ты ставишь мне в вину, Сэм Фолл.       — Но ведь у призраков нет памяти! Она есть только у Дома. Мы ищем важные для нас предметы, чтобы он смог, как в кинотеатре, показать нам момент прошлого, связанный с ними. Ты разозлила Сид, и тот, сопротивляясь изменению истории, ударил по тебе, но тебя заслонил и спас Дом, и теперь по нему поползли тоненькие трещинки, как по разбитому стеклу. И из-за трещинок он может не выдержать натиска Красного и рассыпаться осколками. Мари...       Мари не желала верить. Закрыть глаза и отвернуться, притвориться, что происходящее никоим образом ее не касается и довести начатое до конца – вот что стоило ей сделать, а Старший, сильнейший из духов, сможет исправить все, что ему не по душе, но лишь после того, как она с измененной памятью вернется назад, в туман. Беда в том, что к страданиям она давно привыкла, испив свою чашу сполна, а вот угрызениям совести сопротивляться не умела. По неясной причине быть мученицей оказалось куда легче, чем эгоисткой, особенно когда ясно осознаешь, сколько твои старания приносят вреда и что отвечать за твои деяния придется застрявшему в вечности малышу.       — Пожалуйста, Сэм, — настойчиво перебила она его, стараясь ухватиться за последнюю соломинку, что помогла бы ей вынести себе оправдательный приговор, — загляни в салон и скажи, остался ли там... кто-нибудь, — попросила она сухим голосом.       — Хорошо, — безропотно отозвался Сэм и немедля растворился в тумане, чтобы через минуту оказаться у нее за спиной и заставить резко обернуться. — Там мистер Оллфорд. Он сильно рассердился на меня за то, что я его потревожил, бросил в меня книгой и обозвал разными нехорошими словами, — с удовольствием наябедничал мальчик. — Он очень злой и проти... Мари? Ты чего?       — Все впустую, — огорченно выдохнула она, и белые лилии согласно закивали бутонами. Непрошеная слеза-беглянка резво скатилась по щеке, упала на ладонь, и почти обожгла Мари, рассказав о том, что сила чувств мертвых ничуть не меньше, чем живых. Но куда более неожиданным ощущением, чем горячая слеза на призрачной ладони, оказалось робкое прикосновение к волосам.       — Ты только не плачь, — попросил ее Сэм, ласково гладя по голове, и Мари замерла от нежного щемящего чувства, природу которого не была способна постичь семнадцатилетняя девушка, но прекрасно понимала взрослая женщина и мать. — У нас все получится. Главное — суметь помочь Дому помирить их: Джона, Дженни и дочку Аластрионы, и тогда мы сможем уйти к нашей семье. Я увижу маму с папой, ты — своих родителей и Лео. Ты ведь скучаешь по ним, правда?       — Да, Сэм, очень скучаю, — сипло выдавила она из себя, стараясь не дать едкой горечи просочиться в голос.       И Мари, словно вспомнив нечто важное, решительно выпрямила спину и приподняла подбородок — все же школа Линнет гласила, что леди в любых ситуациях обязана держать красивую осанку. И устыдилась: хороша же, разрыдалась на глазах у ребенка!       — Я больше не буду ничего менять, — клятвенно пообещала она Сэму, и украдкой залюбовалась его совершенно безмятежной улыбкой, какой мог обладать исключительно ребенок.       Когда Старший вприпрыжку покинул комнату, Мари, чувствуя себя ослабевшей и безмерно уставшей, откинулась на кровати, тяжестью невесомого тела продавив перину. На щеку ей, покружившись в воздухе, мягко опустился белый лепесток лилии, как будто желая утешить.       Сэм снова чувствовал себя безгранично виноватым перед Мари — а когда она заплакала, едва устоял, чтобы во всем не признаться. Но так было нужно.       — Я ведь правильно поступил? — спрашивал он у своего собеседника. Дом не отвечал. Похоже, Дом сам не был уверен в верности принятого решения.       — Она ведь не просто похожа на мою маму, да? Она и есть мама. Ты соединил их вместе, я знаю.       Дом снова не ответил. Наверное потому, что ему было нечего сказать.       Сэм хотел прогнать вину, как прогонял тьму из углов комнат, но вина была хитрее — она поселилась в нем самом и крепко уцепилась крючками за доброе детское сердце. В голову вежливо постучалась идея, и, войдя в любезно распахнутую дверь, подняла Сэма на ноги и погнала в салон. Мальчик обвел ищущим взглядом полки, а обнаружив на одной из них стопку газет, вообразил себя волком из сказки и сильно дунул. Газеты покорно слетели со стеллажа и, хлопая бумажными крыльями с типографским оперением, опустились на пол. Сэм сгреб их к себе и приступил к работе.       Мистер Оллфорд ему не мешал. Мистера Оллфорда в салоне больше не было. Сэма, конечно же, интересовала его судьба, но свое важное занятие ради этого он прервать не мог. И поэтому старался погасить собственное любопытство вместе с колючей мыслью о том, как огорчится Мари, если узнает о его обмане. И как разочаруется мама.       — Как думаешь, ей понравится? — поинтересовался мальчик, загибая уголки черно-белых листков со скучно-взрослыми историями. Дом оставался безмолвным. Сказать по правде, говорить домам вообще не было положено.       Мари сначала не поверила глазам, когда заметила у трельяжа нечто странное: бумажное, узорчатое и слегка смятое. Приблизившись, она взяла в руку поделку. Это были цветы-оригами, почти такие же, как те, которые подарил ей Лео, только в этот раз изготовитель был явно младше, с менее опытной рукой. Лилии. Все те же клятые лилии, только сложенные из газетной бумаги. Вопреки дурным воспоминаниям, подарок наполнил ее небывалой легкостью, точно вернул назад шестнадцатилетнюю девочку, прятавшую от мачехи рукотворные бутоны, и те времена, когда её ещё не успели отравить своим ядовитым ароматом белые букеты и превратить в равнодушную леди Оллфорд.       Прекрасные призрачные цветы увядали от зависти к своим несуразным бумажным братьям, которыми девушка с гордостью украшала свою прическу.       Мари улыбалась. И впервые за долгое время верила, что у неё действительно всё будет хорошо.