Спасение

Все с самого начала пошло не так. Скорее всего, проблема была во мне, ведь я никогда не хотел быть алхимиком. Я видел свое будущее в жаре раскаленной стали, тяжести молота в руках и создании прекрасного, острого оружия. Красивое, смертоносное, изящное... Кузнец - честная, достойная работа, все меня бы звали Корри-кузнец, а не Корри-неудачник. Во всем виновата была мать – профессор, глава гильдии, она безраздельно владычествовала над моим бедолагой-отцом, который предпочел сбежать в Новый мир, и, к сожалению, надо мной. Железной рукой она вела гильдию к процветанию, а меня к «счастливому» будущему. Счастливое, по ее мнению, сочетало в себе как науку, так и деньги. Всю свою юность и молодость я провел под эгидой гильдии Алхимиков. Гнилостный портовый воздух Альдебарана намертво впитался в легкие, по утрам меня будили крики чаек и запах растворов в многочисленных колбах, а сотворенные мной эссенции намертво впитались в кожу, оставив на ней печати в виде язв и ожогов. Но как бы я ни ненавидел свою жизнь, еще сильнее я ненавидел себя. Моя профессия не приносила ни удовлетворения, ни денег — слишком многие были талантливее и умнее меня, и то, что они делали играючи, опираясь на интуицию и логику, я вымучивал, исходя из формул и затертых до дыр рецептов. Зелье исцеления, которое делала Айвен, чертова сука, исцеляло даже самые тяжелые раны после первого глотка, а мое с трудом затягивало порезы. Зажигательная смесь Рика, везучего ублюдка, выжигала монстров толпами, а об костер, разведенный мной, нельзя было и руки согреть - и так со всем. Каждый был лучше меня. Я портил все, к чему прикасался. Количество неудачных попыток создать хоть что-то достойное? Legio nomen mihi est qua multi sumus. И ни одной удачной. Но почему я продолжал задымлять сырой воздух Альдебарана результатами своих неудачных экспериментов. Потому что моя мать была достойным доводом не исключать меня из академии. Золотой поток из ее карманов с лихвой окупал мою полную бездарность. Почему я не сбежал? Моя мать была достойным поводом скрыться где угодно, хоть в лесах Московии - но я слишком боялся ее гнева. Одно воспоминание о том, как она отчитывает меня, вводило в состояние паники. В груди давило, не хватало воздуха от удушья, колени тряслись и подгибались. Ужас - вот что я испытывал каждый раз, и не мог даже подумать о том, что бы вызвать ее неудовольствие. Время шло, я продолжал имитировать деятельность в лабораториях, стараясь не выбираться из помещений гильдии. Отважные герои боролись с монстрами, ужасными порождениями тьмы, а я думал, что был бы счастлив сражаться со всеми, а не дышать ядовитыми испарениями, захлебываясь в ненависти к своей жизни. Алхимику были бы рады в команде приключенцев, но не такому выкидышу от науки, каким являлся я. А в одиночку ловить было нечего: я был слишком слаб и бесполезен, я не мог наносить урон, не мог удерживать монстров, отвлекая их от товарищей и стойко выдерживая урон, тем более, я не мог их лечить. Хотя моя мать легко пристроила бы меня к команде, набранной из членов ее гильдии, я понимал, что буду не просто обузой, я буду помехой, смертником. Меня убьет первый же более-менее крупный монстр. Притворяться, что я двигаю науку, двигая колбы на столе, было куда проще. Скорее всего, я состарился бы в окружении никому не нужных и неважных вещей, тихо ненавидя себя и окружающих, но мои коллеги совершили невозможное. Прорыв. Великое открытие, возникшее из ошибки. Айвен, надутая дрянь, пыталась создать существо подвида sapiens. Мерзавка, пока я прозябал и покрывался пылью, экспериментировала над созданием живого, и вовсе не в собственном организме. Она хотела создать гомункула. Кадавра. Аnimal ratione praeditus. Что-то лучше человека; умнее, сильнее, быстрее. Созданного специально для борьбы с созданиями тьмы, с монстрами, что рвали Рун-Мидгард на части. Что-то лучше обыденного homo sapiens. И у этой суки получилось. Эмбрион, сваренный с помощью смеси науки и магии. Голые формулы и простые ингредиенты тут бы не помогли. Чтобы создать этот маленький комок эктоплазмы требовались такие составляющие, которые не на каждом черном рынке достанешь – одна ягода с древа Игдрассиля чего стоила. Да и смешать все необходимые компоненты просто так не выйдет. Лучшие священники благословляли ее на удачу, и самые воодушевляющие песни менестрелей звучали, пока эта гениальная сука варила первый эмбрион. Подрастив этот мерзкий кусок плоти в инкубаторе, который собрал Рик (чертов подлиза, успел примазаться к великому), Айвен получила Кадавра. Гомункула. С разумом вышло не очень. Гомункул был признан условно разумным, но он был сильным и бесконечно преданным. Гомункул Айвен выглядел как лилипут. Маленькая такая, чересчур милая девочка, уменьшенная копия человека, насмешка над создателем. Айвен использовала свою кровь как катализатор. Ее зеленые волосы и смазливое кукольное личико перешли и ее мерзкому кадавру. Сука назвала эту тварь Лиф. Я так и не понял, чего в этой Лиф было больше — растения или человека, но, нужно отдать ей должное, монстров она убивала легко и непринужденно, полностью подчиняясь командам Айвен. Рик, ублюдок и лизоблюд, создал своего гомункула. Конечно, он же помогал дряни-Айвен, ему и первые сливки. Его выродок выглядел как птица, довольно злая, синяя, громко вопящая птица. Отвратительный комок перьев, обладающий магией, которую дала ему кровь Рика. Как выяснилось, у него был дар, и он даже хотел стать магом, да увлекла стезя науки. Глупец. Птица не только дралась с помощью когтей и клюва, но и использовала неизвестный мне вид магии. Весьма эффективно, надо сказать. Если такой эффект дал слабый ток силы в крови Рика, то что же получится, если в процессе формирования эмбрион получит более сильные гены? Это действительно был прорыв. Сука-Айвен и выблядок-Рик получили свои значки биохимиков, гранты для исследований и чудесные лаборатории. И, что же вы думаете, сделали эти два гения? Они не продали рецепт. Нет-нет. Они отдали его! Всем желающим! Каждый чертов алхимик мог спокойно зайти в библиотеку, переписать рецепт и, при наличии определенной суммы денег, купить ингредиенты или нанять приключенцев, которые добыли бы их, и получить своего собственного гомункула. Естественно, я загорелся этой идеей, это был мой шанс увидеть мир, вырваться из склепа, который я так заботливо соорудил себе, доказать себе, что я хоть чего-то стою. В вонючем болоте моей жизни гомункул стал бы Deus ex machina - моей личной высшей силой, решившей все проблемы. Мне не нужны будут сопартийцы,кадавр заменит их, а когда я получу свой значок биохимика и доступ к сокрытым ранее знаниям, я стану сильнее, и каждый будет рад мне в команде. Никаких больше склянок и неудач, никаких лабораторий! Так я видел свое будущее. Деньги матери обеспечили мне ингредиенты. Рик, наивный идиот, отдал инкубатор, притом совершенно бесплатно. Я варил эмбрион, используя не только свою кровь. Я хотел, чтобы мое создание было сильнее растения-карлика и тупой птицы. Мой гомункул должен был быть не просто магическим, он должен был использовать все стихии и быть неплох в простой драке. Он должен был быть большим. Внушающим страх. Впервые за долгие годы, проведенные в гильдии алхимиков, я был счастлив, захвачен процессом творения. Felicitas creatura, ранее мне неподвластное, захватило меня с головой. Проблема была только в магических токах. Силе, что есть в крови любого мага, волшебника, мудреца или профессора. Тут-то меня и осенило. Я написал своей матери полное смирения и сыновней любви письмо, в котором я звал ее в свою лабораторию, чтобы она, наконец, смогла удостовериться, что ее ребенок не такой кретин и недоумок, каким она его считала. Я обещал показать ей чудо. И я показал. Показал ей свои записи и выкладки, реторты, пробирки, алхимические кубы и чаши, ненавистные колбы - все до одной. Я завел ее на подмостки и показал стоящий внизу котел с кипящей в нем биомассой. Большой котел, ведь эмбрион для моего гомункула должен был быть немаленького размера. А затем я легонько подтолкнул ее. Моя мечта впервые дала мне сил и уверенности, так что это вышло легко, она даже вскрикнуть не успела. Всхлипнув, слизь биомассы поглотила тело моей матери в доли секунды, растворяя ее и обогащаясь ее плотью, получая необходимый ток магии и силу, с помощью которой я вырвусь на свободу. В течение следующих семи дней с моим варевом познакомились поближе сука-Айвен (бесспорно гениальная особа, несмотря на стервозность) и один из охранников лаборатории, выбранный мной за исключительную силу. Айвен я спихнул вниз так же просто, как и мать. С охранником пришлось повозиться, демонстрируя ему, на что способны пары эфира. Через неделю полностью сформировавшийся эмбрион был готов. Я вглядывался внутрь пульсирующего шара, надеясь увидеть там очертания будущего гомункула, как можно увидеть в человеческом эмбрионе черты homo sapiens, но видел лишь темное ядро в центре. Нельзя сказать, что это меня не нервировало, но я был уверен в своем успехе, и это прежде незнакомое чувство грело меня изнутри. Я поместил эмбрион в инкубатор и стал терпеливо ждать вылупления. Моя мать часто путешествовала в одиночку, по моим расчетам ее должны были хватиться не сразу, а только через месяц-другой, и к этому времени я должен был быть уже далеко от Альдебарана. Дирижабль в Юно увез бы меня в выжженные пустыни Эйнброха, где никто не стал бы меня искать. Меня и мое лучшее и единственное творение. Инкубатор запищал, информируя о завершении цикла. С трудом уняв дрожь в руках, я потянул рычаг, открывающий герметичную дверь на себя. В облаке пара, состоящего из отсеянных частиц, своего рода околоплодных вод гомункула, что-то шевелилось. Я глубоко вдохнул кисловатый запах, воображение рисовало мне что-то прекрасное: то милую лилипутку, то огромную птицу, то полную копию меня. Внутри инкубатора что-то всхлипнуло. Мерзкий звук, подобный тому, что издает раздавленный тяжелым сапогом поринг, из тягучей слизи которого этот сапог пытаются вытащить. В смятении я отступил назад, но тут же, проклиная свою секундную слабость, рванулся к дверце инкубатора. Какие бы звуки оно не издавало — это мое будущее. Внутри ворочалось нечто, сочащееся слизью. Серая, покрытая коричневыми полосами спина напряглась, вспучилась, появились, прорвав плоть, четыре прозрачных крыла, напоминавшие крылья мухи. Из широких пор и язв на теле гомункула непрерывно текла густая, дурно пахнущая сукровица, на боках висела извивающаяся бахрома плоти, как будто срезанные куски кожи не стали подшивать к телу, а оставили болтаться уродливо заживающими лохмотьями. Многосуставчатые, изгибающиеся во все стороны лапы слепо скребли по стеклянному полу инкубатора. Существо подняло три головы, три бесконечно искаженных, гипертрофированных, омерзительных, лишенные волос и кожи лица - одно маленькое, буквально с ладонь величиной, и два огромных, покрытых все той же бахромой из кожи, все теми же воспаленными вздутиями, непрестанно сочащимися жидкостью. Средняя голова, вытаращив покрытые сизой пленкой глаза, прохрипела, с трудом ворочая разбухшим лиловым языком: - Ко-о-р-р-и-и.... - Извините, мама, — вежливо ответил я, отступая назад и нашаривая на столе держатель и нож. — Так вышло. Чтобы быть сильным и послушным, язык ведь не нужен, верно?