Я вас люблю затем, что это — вы!

*** Рана воспалилась, никак не желая затягиваться, вопреки уверениям пьяного лекаря, клявшегося, что-де «через неделю, вы, господин полковник, будете бегать как ваш конь». Чертов эскулап, не отличивший коня от кобылы, соврал: уже ровно как месяц де Шермон вынужденно томился в каком-то чертовом приюте проклятой Москвы. Безделье и собственная ненужность сильно угнетали Дени Этьенна Сеннтон де Шермона, как впрочем, это случилось бы с любым молодым офицером, находящимся на излечении. Но не в пример другим сослуживцам, которым просто не повезло угодить в лазарет, Этьенн томился еще и от невозможности поговорить. Живой и общительный по натуре, он жестоко страдал, не имея рядом достойного и остроумного собеседника. Этьенн чувствовал себя заключенным, помещенным в одиночную камеру. Нет, он не страдал от лишений, холода и голода, хотя еда и питье, регулярно подаваемые ему на стол и не отличались разнообразием или изысканностью, а комната топилась плохо, но все это казалось пустяками по сравнению с одиночеством и сводящей с ума тишиной. По чести сказать, действительной вины русских в том не было. Скорее наоборот – они пошли навстречу французскому императору, попросившему особого ухода за полковником де Шермоном, и выделили ему отдельные покои. Но покои эти находились в значительном отдалении от той большой залы, в которой русские расположили остальных раненных офицеров. Таким образом, полковник оказался лишен общества своих сослуживцев, а тот здоровенный мужичина с бородой, что кормил, перевязывал и обихаживал его – совершенно не говорил по-французски. Варварская страна! Но, если не грешить против провидения, то поначалу Этьенна Россия восхитила своими необъятными размерами, просторностью и почти дикой нетронутостью первозданной природы. Да и сами русские его поражали неуемной жаждой жизни, неутомимой энергией и, одновременно, косным, если не сказать фаталистическим отношением к происходящему. Иными словами, Россия показалась ему страной противоречивой, непонятной, но безусловно манящей. А после Этьенну де Шермону не посчастливилось узнать других, неистовых в своих чувствах и пристрастиях русских – пивших до упаду, ненавидевших и любивших до смертоубийства. Он увидел Россию – звериную в своей жестокости. Извечное мародерство победительных войск искоренить было невозможно, но император прикладывал к этому всяческие усилия. Этьенну доподлинно было известно, что поверженные Вена и Берлин не были разрушены и разграблены их солдатами только благодаря воле Наполеона. Но спасти Москву оказалось не в его силах. Сами русские бросали зажигательные снаряды в свои дома и церкви, и в ярком свете пожаров, приплясывая в каком-то дикарском танце. Зачастую они творили такое, что отвращало и даже пугало полковника де Шермона, повидавшего немало смертей и пролившего немало крови. Но хоть его руки и были обагрены кровью, то было данью его профессии военного офицера. Однако то, что творилось в захваченной Москве, ему было омерзительно. Перепившие французские солдаты мародерствовали напропалую, а русские бедняки им вовсю способствовали, грабя, убивая и совершая надругательства над своими вчерашними господами. Казалось, что всех вокруг охватила какая-то кровавая беспощадная веселость, сходная пиру во время чумы. И сам Бонапарт не мог остановить это безумие, с большим трудом устанавливая порядок в отдельных местах. Потому поспешность, с которой его император покинул захваченную Москву, Этьенна не изумила: он сам тотчас бы с радостью сбежал отсюда. Но, увы, его рана, при том полученная гнусно, от рук какого-то бандита, а не на поле битвы в честном сражении – не позволяла ему подняться. Не единожды он ругал себя за те безрассудство и беспечность, с каковыми он вмешался в насилие творимое толпой над молодой женщиной. Этьенн был совершенно равнодушен к женским прелестям, но быть равнодушным к унижению и глумлению над слабыми и невинными он не умел. И случись опять такое на его глазах, Этьенн снова бы беззаветно бросился защищать несчастную мадмуазель или мадам. Что, в общем-то, нисколько не обеляло его прошлых и будущих грехов. Касаемо же неприязненного отношения к нему русских, в этом Этьенн не находил ничего удивительного. Французы для них, как впрочем и для всей завоеванной Европы, были захватчиками и, по меньшей мере, неприятелями. Его скорее поразило довольно цивилизованное отношение русских к раненным и убитым солдатам армии противника. Та ненависть, что изливалась на французскую армию, когда они победным шагом шествовали по России, сменялась холодным, порою презрительным, но все же гуманным отношениям к врагу больному или вовсе погибшему. Так что тихо ропща на собственную планиду, Этьенн понимал и соглашался с черствой равнодушностью людей, вынужденных кормить, поить и лечить его, равно как и других неприятных им иждивенцев. *** Но, волею случая, вскоре все изменилось. Однажды в комнату Этьенна бесцеремонно ворвался солидный господин, в котором тот с трудом, но вспомнил директора этого приюта, некоего Тутолмина. Возмущенно скривившись, тот указал на окно и что-то повелительно сказал. Следовавшие за ним работники сей же миг бросились исполнять приказ своего начальника. Они настежь распахнули окно, да так ретиво, что чуть было не сорвали одну из створок. Господина Тутолмина это совсем не обрадовало, и он громко закричал на слуг, при этом указывая на Этьенна. – Приношу свои извинения за беспокойство, мсье де Шермон, – учтиво обратился он к Этьенну, на хорошем французском. – Здесь слишком застоявшийся воздух. Это вредно для вашей раны, да и в целом для здоровья нехорошо. Я приказал регулярно проветривать вашу комнату, а также окуривать ее специальными травами, дабы убить всяческую заразу. Прошу запастись терпением, а поскольку на улице уже сильно похолодало, я приказал, чтобы вас на этот случай обязательно укрывали еще одним одеялом. Из окна действительно тянуло пронзительной свежестью, и Этьенн даже прикрыл глаза от удовольствия, с наслаждением вдыхая сладковато-горький аромат осени. – Я вам весьма признателен господин директор, – Этьенн побоялся, что не сможет правильно выговорить труднопроизносимую русскую фамилию, а снискать неприязнь из-за такой глупой ошибки было бы неосмотрительно. – Но осмелюсь обратиться с просьбой. Нельзя ли хоть изредка допускать ко мне кого-то из моих соотечественников? Вынужденная изоляция дурно сказывается на моем самочувствии. Тутолмин задумался, а затем кивнул. – К сожалению, другие офицеры находятся в еще более тяжелом состоянии нежели ваше, а посему их визиты к вам невозможны. Но я распоряжусь, чтобы к вам приставили какого-нибудь воспитанника потолковей. Некоторые из моих подопечных довольно бегло говорят по-французски и довольно образованы, так что вам не будет скучно. Обрадованный Этьенн сердечного поблагодарил Тутолмина. И дождавшись, когда вся процессия покинула его комнату, осторожно укрылся с головой и заснул, надышавшись свежим воздухом. Что ему снилось, Этьенн не помнил, осталось лишь ощущение чего-то невыразимо прекрасного. В комнате было очень холодно, но зато из открытого окна доносилась песня. Чистый, юный голос красиво выводил: Я ночною звездой В твои руки спущусь. Я слезою росы На заре испарюсь. Это было так сказочно хорошо, что Этьенн даже пожалел, что не знает языка и может только догадываться о чем так щемяще грустится юному певцу. Его размышления прервал грохот, от которого сотрясалась дверь – это огромный слуга принес обед. – Mon dieu, какая дурная сила! – посетовал Этьенн. – Здравствуй, мусья. Экая у тебя стылость, надо бы окошко притворить, не дело это. Я, значицца, подтапливаю, шобы тепло кругом, а оне тут все нараспашку держат. – Здоровяк вдруг перегнулся через подоконник и закричал кому-то невидимому: – Цы́ган, чавой горланишь? Тут мусья болезный лежат, а ты шумишь, спать им мешаешь. Заворожившая Этьенна песня оборвалась, и раздался звонкий смех: – Ага, зато ты, Степан, прямо тихой мышью незаметно порскнул, чтобы его не приведи боже разбудить. Аж здесь было слышно. И вообще, мне Иван Акинфич наказали-с француза развлекать. – Ну тык дуй сюда и все французишке обскажи. А то он лопочет чой-то, руками машет, а ни хрена не ясно чавой ему надобно. – Ладно, сейчас буду. Здоровяк с шумом захлопнул окно, и Этьенн горестно вздохнул. Пусть он и не понимал ни слова, но голос незнакомца с улицы мог слушать вечно. *** Разочарованно откинувшись на подушки, Этьенн тоскливо уставился на своего мучителя. – Чавой зенки потухли, мусья? Скушно тебе? Понимаю. На печи валяться – это с бабой хорошо, а вот так лежать – муторно оно. Ничаво. Чичас тебя Цыган наш повеселит. Славный он мальчонка, ласковый. Да и собой дюже хорош. Ох, наши девки по нему и сохли. Да токмо он на них и не смотрел вовсе – телом-то вырос, а умишко детский ишшо. Все бы ему горлопанить. Хотя, как заголосит, стервец, дык слухать его вся округа сбегается. А уж про сирую свою судьбу затянет – и у меня слезу вышибает. Певун наш, побегушка. Три раза ведь ловили – на войну, шельмец, утекал. Последний-то раз, Иван Анкифич, обещались самолично высечь. Вроде проняло его. Смотри, французик, не забижай Цыгана, а то мы не поглядим на твое геройство… В дверь постучали, и взору Этьенна предстал невысокий юный красавец. Уже не ребенок, но еще и не юноша. Жгучий взор черных глаз бархатно прикрывался густыми длинными ресницами, а на смуглых щеках с ямочками играла лукавая улыбка. Непокорные смоляные кудри выдавали немного вздорный характер, а небольшие кисти указывали на несомненно благородную кровь своего хозяина. Этьенн жадно пожирал глазами ладную фигурку, без той нелепой несоразмерности и угловатости, что обычно свойственны подросткам, и умилялся на нежную, еще детскую припухлость губ, – вошедший был прекрасен как молодой бог. – Добрый день, мсье, – поздоровался он хрустальным голосом, чудовищно при этом коверкая слова. Но журчание родной речи, льющейся из уст сего красавца, для Этьенна было чудом и божественно музыкой одновременно. – Меня зовут Николенька Найденов. Господин директор… – в этом месте он запнулся и очаровательно смутился, не в силах подобрать нужные слова. – Вас прислал мсье Тутолмин? Прекрасно, великолепно. Сегодня поистине благословенный день! – Этьенн даже прищелкнул языком, выражая искреннюю радость, со свойственным ему темпераментом. – Вы посланы мне небесами, Николя. Я здесь просто изнываю от тоски, не имея даже такой малой радости, как переброситься с кем-нибудь парой словечек. – Ишь ты, как французик-то обрадовался. Растоковался, распустил хвост, ну чисто глухарь на токовище. Этьенн, услышав грубый голос, насмешливо пробасивший явно что-то оскорбительное, вскинулся. Но сказать ничего не успел: мужчина быстро сдернул с него одеяло и, ловко перевернув Этьенна будто куклу, принялся разматывать бинты. – Чавой ты рот-то раззявил, Цыган. Иди, помогай. Чичас покажу, как за мусьей ухаживать, а дальше сам. Тут делов-то немного, справишься, а я, значицца, за теми больше приглядывать буду. Такого унижения высокий дворянин, боевой полковник Дени Этьенн Сеннтон де Шермон еще никогда не испытывал: его беспардонно оголяли, выставляя напоказ физическую слабость и безобразную рану. Это и само по себе было ужасным, но знание, что таким жалким и уродливым его видит Николя, делало эту ситуацию почти нестерпимой. И чем далее, тем становилось хуже. В отчаянии, Этьенн закрыл глаза, мысленно желая себе провалиться в ад: теперь его трогали не только те лапищи, что заменяли бородачу руки. Затаив дыхание, он ловил каждое прикосновение маленьких мозолистых ладоней, осторожное, но твердое, и безумно страдал. Всей своей душой Этьенн желал немедленно остановить это действо, и вместе с тем мечтал, чтобы оно не прекращалось никогда. Он в буквальном смысле потерялся в своих ощущениях: боль и жжение в обрабатываемой ране, казалось, усиливали несвоевременное возбуждение в чреслах и эйфорию от незамысловатых ласковых касаний желанного существа. – Вот и все. Чичас его снова замотаем, покормим, и останется только ночной вазон опорожнить и помыть. Говорю ж, делов-то всего ничего. Если давеча Этьенн думал, что ничего более позорного с ним уже случиться не может, то он глубоко заблуждался. Потому услышав звук отодвигаемого горшка, он, не скрываясь, горестно застонал в голос. – Надо ж какой мусья чувствительный, не хочут оне, чтобы ты, Цыган, за ними ходил и их спражнения чистил. Ну, тадыть, порешим так: покамест я ишшо за ними поубираю, а там, даст бог, оне и сами до уборной ходить начнут. А болячку чистить евойную, так оно много времени-то не занимат. Такшта ты, паря, давай, радуй француза. Оно ему нужнее. *** С той поры Этьенн резко пошел на поправку, встречая каждый новый день с радостью человека, переживающего самый расцвет влюбленности. Николя проводил подле него почти все время, выпытывая подробности прошлых баталий, рассказывая что-то сам или напевая романсы под негромкий перебор гитарных струн. Французский Николя был ужасен, но сам он – крайне любознателен и удивительно восприимчив. И если поначалу их беседы более всего походили на диалоги глухого с немым, то со временем стало легче – Николя быстро схватывал разговорную речь и характерные жесты, свойственные французам, замечательно их копируя. Да и сам Этьенн вдруг загорелся желанием выучить хоть немного русских слов. Он уже довольно прилично произносил «да, нет, пажалюста, пасибо», лишь изредка ошибаясь и делая ударение на последнем слоге. Но все же главным подспорьем на первых порах их общения оказались перо, чернильница и кипа пожелтевших листов, которые где-то раздобыл Николя по слезной просьбе Этьенна. Без бахвальства, Этьенн прекрасно рисовал, и всего несколькими росчерками мог изобразить целую сценку из жизни. Но помимо того, что так объясняться стало легче, Этьенну еще и несказанно тешило самолюбие то восхищение Николя, что мерцало в его черных глазах, неотрывно наблюдающих как из-под стремительного полета пера выходят очень узнаваемые образы. Были, конечно, и неприятные моменты: Этьенн сильно досадовал, когда Николя хвалился забавами русских гусаров или рассказывал о похождениях драгунских офицеров. Большая часть этих монологов для Этьенна звучала как «та-та-та» – увлекаясь, Николя забывался и переходил на свой язык, что, по мнению самого Этьенна, в этом случае, было замечательным. Ему крайне не нравились и сама тема, и вдобавок его неприятно царапали нотки восторга в голосе Николя, когда они не касались особы Этьенна. Вот тогда он и придумал показывать и рассказывать о тех сражениях, в которых ему довелось поучаствовать. К его удовольствию, в живейшем интересе Николя никогда не виделось предвзятости – он восторгался ратными подвигами французов, не видя в этом ничего дурного, и сосредоточено слушал разбор стратегических просчетов и тактических ошибок их противников. К слову, Этьенн деликатно ограничивался сражениями, проходившими в Европе, дабы не вызвать ненужного напряжения меж ним и Николя. Но все же этот вопрос его сильно беспокоил, и однажды Этьенн не выдержал и решительно выспросил об удивительной приязни, что с первых минут знакомств ему выказал Николя. К его изумлению, Николя так густо покраснел, что это было видно даже при его смуглости. Этьенн не уставал умиляться чистоте и трогательности своего юного друга. – Нет, мсье де Шермон, – несмотря на все уговоры, Николя упрямо отказывался обращаться к Этьенну по имени, – я… мы все поначалу к вам очень плохо относились. Не сочтите за оскорбление, но вы для нас враги. Опять же те солдаты, которые ранее стояли в Воспитательном доме много чего набедокурили… Как всегда от волнения Николя постоянно вставлял русские словечки, сам того не замечая. – Николя, милый, остановитесь. Набидо… О, небо, я не в силах это повторить. Что значит это слово? – Много плохого натворили. Что они тащили все до самых мелочей – плохо, но нам привычно. Вон наш скотный двор нашими же и был разграблен – казачьими передовыми войсками. Но то понять можно, есть-то всем хочется. А ваши не только грабили, но и буйства всякие учиняли. Над нами смеялись, дикарями и варварами называли, а сами вели себя безобразно: в покоях, где стояли, попортили и полы и стены. Печки и те вон поразрушили. Оправлялись прямо комнатах, в углах или в окошко нужду справляли. Слушая эти признания, Этьенн морщился – это была грязная правда войны. Приличные, чистоплотные солдаты французской армии на чужой территории уподоблялись каким-то животным. Пренебрежение и даже жестокость к побежденным, подобно заразе распространялись мгновенно и повсеместно. Эта эпидемия поразила даже командный состав – Этьенну достоверно было известно о жутчайшем случае, когда при очищении инвалидного дома штаб-офицер велел добивать больных и выбрасывать их тела в окно. Бонапарт, прознав об этом, лично приказал разжаловать и казнить виновного. Что впрочем, мало повлияло на издевательские настроения, царившие в армии. – У нас тут кое-кто вообще хотел солдатам красного петуха пустить… – Извини, Николя, что ты последнее сказал? – Эм-м-м… Красного петуха? А… Это пожар. Поджечь солдат хотели, – у Николя несколько сбился боевой раж. Этьенн кивнул. Сжечь живых людей – неимоверная жестокость, но коль речь шла о врагах, это было доступно его пониманию. А вот то, что москвичи зачем-то сжигали собственные пустующие дома – нет. – Ухаживать за вами, и за другими офицерами, никто не хотел. Но Ивана Акинфееча невозможно ослушаться. Он такой… одним словом – генерал! – Кто генерал? – Николя снова хвалил кого-то постороннего, будто бы проверяя Этьенна на выдержку. – Директор нашего воспитательного дома, – гордо заявил Николя. – Тутолмин Иван Акинфиевич. Он действительный тайный советник, генерал-аншеф по военному времени. Строгий он, Иван Акинфиевич, но правильный. – Что значит правильный? – заинтересовался Этьенн, подозревая, что Николя использовал неверное слово. – Наказывает сильно, но только виноватого. Кляузников не терпит. – Справедливый. Так это звучит, мой дорогой Николя, – подсказал Этьенн. – Да, справедливый. И добрый. Всем кто просит пристанища и крова не отказывает, деньгами помогает, хотя сам не сильно богатый. Вот и ваших раненных повелел не обижать. Нельзя, говорит, зло преумножать. А за вас, мсье де Шермон, Иван Акинфиевич вообще всем нашим наказал молиться... – Что?! – громко поразился Этьенн, невольно отпустив на свободу свои эмоции. *** Николя растерянно замолчал, в волнении теребя темный завиток непослушного локона. Устыдившись своего порыва, Этьенн просительно приложил руку к сердцу, безмолвно извиняясь за горячность. – Иван Анкифиевич давно всем поведал о том, как вы получили рану. Я не знал, что это тайна, – Николя тоже чувствовал себя неловко, словно невзначай сделал что-то недозволенное. – О, нет! Никакой тайны в этом нет, но рана моя не из тех, каковой пристало гордиться боевому офицеру. Защитить даму – долг любого мужчины, и следование ему не требует благодарности или признания. Но вот того, что я, боевой офицер и отличный фехтовальщик, пропустил удар какого-то сукина сына – страшно стыжусь. Потому и не желаю, чтобы эта история разносилась по свету. – Понятно. – Николя оставил в покое злосчастный локон, зато прикусил пухлую губу, заставив бедного Этьенна мысленно застонать. Как же ему хотелось освободить и приласкать бедняжку, жестоко терзаемую белыми зубами. – Я могу спросить? «Да, конечно, мой маленький. Я готов позволить тебе все что пожелаешь!» – подумал Этьенн, взбудораженный зрелищем покрасневшей искусанной губки, но не доверяя своей способности удержать в узде чувства, лишь кивнул. – Она была красивой? Та, которую вы спасли… – Как и положенному истинному французу, я считаю, что все женщины прекрасны. Если же говорить о той особе… Растерзанная, грязная, страдающая, она ничем не походила на эфемерно-прекрасную фею, но ее вид пробудил бы в сердце любого настоящего мужчины желание защитить от омерзительных рук и укрыть от похотливых глаз. Вот это я сделал: разогнал вонючих клошаров, завернул в плащ, который только что получил у интенданта. Я собирался доставить даму в безопасное для нее место – ее дом или какое-нибудь больничное заведение… Но, к моему прискорбию, последнее мне не удалось осуществить в силу своей беспечности – мерзавец ударил меня ножом в живот. К счастью, свободно свисавший угол плаща изменил траекторию удара, и нож прошел по касательной. В противном случае исход для меня мог быть и фатальным. – Простите, мсье де Шермон, но разве не у солдат вы отбили ту несчастную женщину? – изумленно вскричал Николя. – Нет, мой любезный, Николя. Та девушка стала жертвою пьяной русской черни. Мне в каком-то смысле повезло не застать за таким преступлением соотечественников. Боюсь, что тогда моя расправа была куда более жестокой – я не оставил бы в живых солдат, запятнавших свой мундир такой гнусностью. Пусть даже потом мне бы грозил трибунал. А вот с моим давним приятелем, генералом Матье Дюма, произошел случай прямо анекдотический. Когда он, решив пресечь мародерство, бросился с саблей на толпу, грабившую винный подвал, то первый, кто ему попался, был его собственный повар! Этьенн печально улыбнулся, заметив, что последние его слова Николя слушал несколько рассеяно, погрузившись в собственные думы. На некоторое время в комнате воцарилась тишина, а затем Николя осторожно спросил: – Разве у вас была нужда спасать русскую женщину от русских же насильников? Мы все думали, что вами двигало желание сохранить воинскую честь французской армии. – Милый друг, даже все величие и сила императора Бонапарта не в состоянии справиться с этой поистине благородной задачей. Я же таких целей не имел вовсе. Возвращаясь на свою квартиру, я заметил творимое злодеяние и постарался его предотвратить в меру своих сил. Финита. Ничего более. Не обманывайтесь в своих заключениях, Николя, вознося меня на пьедестал или возводя в ранг мученика. – Спасибо, мсье де Шермон, – тихо, но проникновенно поблагодарил его Николя. – Я утомил вас, разговорами, посему покидаю вас, дабы дать вам отдых. Этьенн собирался было возразить, что он-де не устал и готов сутками напролет наслаждаться обществом чудесного Николя, но заглянув в его глаза, ответил: –Как вам будет угодно, мой друг. Николя изящно поклонился и вышел, но от Этьенна не укрылся вид его нахмуренных бровей. Что-то сильно гнело юношу и ему явно требовалось побыть одному, дабы привести свои мысли и чувства в порядок. *** Николя явился поутру следующего дня, неся в руках какой-то сверток. – Доброе утро, мсье Шермон, – церемонно поздоровался он. – Надеюсь, вам хорошо спалось. – Доброе утро, мсье Наиденофф. Все очень хорошо и спалось мне замечательно, – лукаво усмехнулся Этьенн. – И я даже знаю, кого за это благодарить. – Кого? – живо заинтересовался Николя. – Подопечных мсье Тутолмина, неустанно молящихся Богу и просящих за мое здоровье. С удовлетворением отметив тень разочарования, промелькнувшую на лице Николя, Этьенн улыбнулся – возможно, что его другу хотелось услышать о другой, более романтической причине. – Я осмелился принести вам подарок, мсье де Шермон. С этими словами Николя поспешно развернул обертку, извлекая на свет серо-пушистое нечто. – Покорно прошу принять эту шаль, мсье де Шермон. Изумлению Этьенна не было предела – Николя действительно протягивал ему шаль. Женскую шаль! – Я с радостью приму ваш дар, Николя, но с одним условием: объяснитесь, что сие означает. Простите, но не знаю русских обычаев, а потому не могу даже догадываться о его тайном смысле. – Нет никакого обычая, мсье де Шермон, как нет и никакого тайного смысла. Я от чистого сердца преподношу вам единственную свою ценную вещь. – Помилуйте, мой друг, – вскричал Этьенн. – Я не спорю о ценности этого предмета, возможно, что он очень дорогой, но, Николя, милый – это женская шаль! Осторожно приблизившись, Николя аккуратно разложил шаль поверх одеяла, которым был укрыт Этьенн. – Вы сказали, что примите ее, если я дам вам объяснение. Извольте. Вам, мсье де Шермон, должно быть неизвестно, что я – не-счаст-но-рож-де-нный. У меня нет родителей. – Вы, сирота, мой дорогой, – помог Этьенн подобрать нужное слово. Он старался говорить ровно, но сердце переполняла жалость: его птенчик был жестоко обижен судьбой. – Я не знал этого точно, но догадаться о том было совсем несложно. – Да, мсье, я сирота. Несчастнорожденный сирота. – Николя на миг задумался и попробовал перевести Этьенну непонятное слово. – Мое рождение – горе матери, поскольку мои родители никогда не состояли в браке. Когда я появился на свет, моя мать не дала мне даже имени, а отцовской фамилии несчастнорожденному не полагалось и подавно. Это уже в Воспитательном доме меня нарекли Николенькой, в честь святого Николая. И в церковную книгу записали под фамилией означавшей, что я «найденный». – Мой хороший, мой замечательный малыш, – не выдержал Этьенн, всею душой сопереживая своему драгоценному Николя. – Я никогда не видел своей матери, я даже не знаю как ее зовут, но я всегда мечтал о ней, и ждал, что она обязательно приедет и заберет меня, – Николя жалко улыбнулся и развел руками. – Когда я вырос, то понял, что у матери наверняка нет денег, и не только на мое содержание, но, вероятно, она и сама голодает. Тогда я решил, что как только выучусь ремеслу и стану работать – обязательно найду ее и заберу к себе. На свои первые деньги я купил козью пряжу и попросил Полину связать для мамы шаль. – О, мой Бог, – простонал Этьенн, видя каким неудержимым ручьем льются слезы из самых красивых на свете глаз. Этьенн осторожно дотронулся до руки Николя и, как оказалось, тем самым прорвал настоящую плотину чувств: тот упал на колени пред кроватью и, уткнувшись лицом в постель, принялся орошать ее слезами. – Полноте, мой хороший. Вы умный, красивый, сильный, веселый. Вы достойны любви, вы достойны обожания. Быть может, что ваша мать не любила вашего отца, но увидев вас она бы не устояла – вас невозможно не любить, Николя. Этьенн ласково ворошил густые кудри, наслаждаясь их шелковистостью. Через некоторое время рыдания стали утихать, переходя в отдельные горькие всхлипы. Желая отвлечь Николя, а вместе с тем и успокоить поднявшее голову чудовище с зелеными глазами, Этьенн будто бы внезначай спросил: – А кто та прелестная мастерица, что сотворила эту красоту? По́лин, кажется. – Точно так, Полина, – приподнял покрасневшее, припухшее, но все равно очень хорошенькое лицо, Николя. – Моя подруга, она тоже воспитанница. Только она настоящая сирота, и даже из благородных дворян. – Здесь жили и мадмуазель? – В восточном корпусе, – кивнул Николя. – Всех барышень и малышей, кои не достигли одиннадцати лет, вывезли в Казань еще до вашего вступления в Москву. Потом отправили тех, кто постарше. Сейчас в Воспитательном доме остались только самые взрослые. Это верно, но я иногда скучаю по остальным. А с Полиной мы обещались друг другу писать. Только война – какие тут письма… – Да, война разлучает влюбленных, – посочувствовал Этьенн, искренне надеясь, что тонкий слух Николя не уловит фальши в его голосе. – Вы ошибаетесь, мсье де Шермон, – принялся горячо отрицать Николя. – Сердце Полины принадлежит совсем другому человеку, да и мое свободно от любви к ней. Но, мсье, давайте вернемся к шали… Этьенн изобразил полнейшее внимание, хотя все о чем он сейчас мог думать, так это о прекрасном Николя, находившимся в такой волнующей близости от него. – Я постоянно задавался вопросом, почему мама бросила меня. Думал, может из-за того, что я такой чернявый? Я ведь не похож на русского, не зря же меня Цыганом прозвали. А вчера меня как осенило – мама ведь тоже могла быть жертвой какого-нибудь мерзавца или мерзавцев, которых никто не остановил, – голос Николя дрогнул. – Этьенн, вы ведь в тот день лишились плаща, потому я взамен отдаю вам шаль. Да, она женская, но очень мягкая и очень-очень теплая, а у нас суровые зимы. Эту шаль можно завязать на исподнее. Или прямо на тело. Она ласковая к телу. Вот попробуйте. – И Николя со всею непосредственностью юности схватил Этьенна за руку и принялся водить ею по шали. – Чувствуете, какая она нежная? – Божественно, – согласился Этьенн, жмурясь от удовольствия и мечтая, чтобы это миг остановился навечно. Эпилог Много позже бывший полковник Дени Этьенн Сеннтон де Шермон частенько будет вспоминать этот момент, и благодарить Бога, пославшего ему Николеньку Найденова, чистого, светлого ангела, ставшего его личным ангелом-хранителем. По утверждению де Шермона, знание о том, что в далекой Москве живет такой чудесный, сильный, красивый человек, не единожды спасало его разум от сумасшествия, а душу от разъедающей безысходности. А еще всю свою жизнь он бережно хранил старую побитую молью шаль, про которую говорил, что обязан ей своею жизнью. Она-де спасла его от генерала Мороза. Рассказывать полностью эту историю полковник никогда не соглашался, но те французы, которым довелось пройти русскую кампанию, понимающе усмехались.