Une chosette, или Кое-что на память

1. В эту эпоху, когда происходят описываемые нами события, в эпоху бурную, когда характер нашей свободы выковывался в горниле судьбы, и поводом для этого служила случайность, а причиной — истинное чувство, нижнее бельё сушилось на верёвках, натянутых между деревьями в дальнем углу сада, не из нескромности, конечно, а наоборот, ведь заборы были глухие и высокие тогда, сейчас их встретишь разве что в самых дальних уголках Парижа, куда ещё не добралась наша легкомысленная цивилизация низких оград à l’anglais. Нечто белело в темноте за высокими стенами ограды. Нечто, тщательно укрытое, спрятанное, оно, однако ж, не могло не привлечь истомлённого взора одного молодого человека. Молодой человек этот был хорошо знаком и с этим забором, и садом, что, возможно, несколько противоречило закону. Но ничего дурного юноша не совершал и не мыслил совершить, потому не будем его судить слишком строго. Он лишь хотел забрать с собой маленький сувенир любви перед тем, как пойти на верную смерть. Итак, пылающий взор нашего молодого человека привлекало нечто мягко белевшее во тьме сада. Он, не помня себя от того, что мы смело назовём любовной горячкой, ибо другого имени не придумано доселе, перелез через забор, известно, что любовь придала силы Ромео и отняла их у Титании, пробрался между деревьями — и схватил призрак вожделенной мечты. Хотя щёки его пылали, сердце билось от смущения, испуга и собственной дерзости, но удержать жаждущую руку было всё равно, что отказать больному, пылающему в горячке, в стакане воды. Сжимая в дрожащих руках свою добычу, молодой человек бросился вон из сада, не ведая, что за ним в эти мгновения следили целых две пары глаз. И в одной из этих пар светилось лукавство, а во второй горело негодование. 2. Пропажа было обнаружена на следующее же утро, и буря, ею вызванная, едва ли могла оказаться лишь притворным негодованием. Что-то таила в себе эта буря, что-то тёмное и необъяснимое — это был истинный, в греческом смысле панический, страх. И поразительней всего было то, что страх этот испытывал человек, за которым мы до сих пор очень редко замечали это чувство. — Мы уезжаем, — твёрдо сказал отец. — Сначала в другой дом, затем в Англию. Собирайся, Козетта. — Но почему? — пролепетала дочь, едва сдерживая слёзы. Бедное создание! В её душе совсем недавно расцвела любовь, и теперь нежданная буря, внезапно налетевший ураган грозили сломать нежный цветок. — Это дурной знак. Так уже было. Много лет назад… 3. В кафе стоял гам, его наполнял сигаретный дым, чад от нескольких высоких свечей на столе, сумрак от полузакрытых ставень. Кафе это, которое историческая драма избрала своей сценой, своей Опера, своим Глобусом, было, в самой сути своей, истинным Телемским аббатством. Из сумрака этого кафе уже готов был вырваться луч ликующего света, чтобы пасть на землю золотым дождём. Анжольрас, Комбефер, Курфейрак, Прувер, Фейи, Жоли, Легль и Баорель — восьмеро, готовых войти в историю и в Лету — склонились над картой Парижа, настолько подробной, что и маленькая грязная улица Гре там была обозначена. Они обсуждали план баррикады, уже давно и плодотворно, почти все приготовления завершились, вот-вот по Елисейским полям должны были повезти гроб с телом славного генерала, и наше Телемское аббатство готовилось показать себя миру. — Я не опоздал? Все, за исключением погружённых в обсуждение общей стратегии Анжольраса и Комбефера, обернулись, а Мариус Понмерси, запыхавшийся, но отчего-то сияющий как-то особенно, непохоже на себя, весь преображённым этим внутренним светом, подошёл к первому же столу и залпом выпил бокал вина. — Нет, — с оттенком удивления сказал Анжольрас. — Вовремя. И я рад, что ты присоединишься к нам. — Я присоединюсь! — эхом отозвался Мариус, и вновь любой внимательный взор отметил бы то новое сияние, которое словно бы опалило Мариуса своим огнём. А ведь всякое такое наблюдение влечёт за собой неизбежные вопросы. И вопрос возник, и задан он был тем, кого мы не упомянули в своём списке готовых умереть за свободу отчизны. Грантер спросил: — Твоя Мари или Мариэтта, друг мой Мариус, ответила на твои чувства в самом земном из всех смыслов? Иначе зачем бы тебе светиться? — О, — Мариус покраснел, вспомнив обо всех событиях прошлой ночи. — И это всё, что ты можешь нам сказать? — вмешался Курфейрак. — Мариус, расскажи нам! Не так давно мы делили одну крышу, мы ближе братьев теперь! — О, — повторил Мариус. В глазах его мелькнул испуг, потому что его друзья вдруг приблизились к нему, образовав подобие осадного кольца. И Грантер сказал: — Выпей и расскажи! Баорель сказал: — А если его связать? Жоли сказал: — Есть такие отвары, которые развязывают язык. Прувер сказал: — В любви нет ничего постыдного, что нужно скрывать. Легль сказал: — Я всё равно не переживу следующий день. Ты можешь рассказать мне. Фейи сказал: — Скорей расскажи уже, не задерживай. Нас ждёт баррикада. А Курфейрак, не говоря ни слова, потянулся к нагрудному карману Мариуса, откуда торчал белый батистовый уголок. — Что у вас творится? — раздался голос Гавроша. — Похороны уже вовсю. Вы всё пропустите! О, Мариус Понмерси! А что ты прячешь? Ему пояснили, и Гаврош более не расспрашивал, а просто молча исчез. Впрочем, исчезновения его никто не заметил, потому что вдруг появился новый доброволец. Этот человек был примечателен во всём, но мы не будем сейчас описывать его грацию пантеры перед прыжком, его мрачные сверкающие из-под густых бровей глаза, его решительные и будто бы немного замедленные движения, будто бы впереди для каждого его шага была Творцом отведена вечность. Скажем только, что одет он был как простой рабочий Парижа. — Добро пожаловать! — Анжольрас торжественно сжал его плечо. — Мы идём навстречу свободе, присоединяйтесь. И они — Анжольрас, Комбефер и незнакомец — втроём, незамеченные остальными, которые по-прежнему стояли кружком вокруг Мариуса, исчезли из дымного полумрака кафе. 4. Никем не замеченный Гаврош тем временем бежал по одной из парижских улиц. Тайна, которую Мариус Понмерси таил так неистово, в некотором смысле не была тайной для Гавроша, однако кое-чего он всё-таки не знал, а потому решил пожертвовать получасом времени демону любопытства, который овладел и его душой, как и душами почти всех Друзей азбуки. Жан Вальжан открыл дверь как раз в то мгновение, когда на пороге оказался Гаврош. — Мсьё! — сразу же заговорил мальчишка, увидев саквояж в руках у Вальжана. — Я знаю о вашей пропаже, я знаю, кто и когда, но скажите мне, что?! — В обмен на сведения о том, где сейчас этот… вор, — со странной запинкой проговорил Вальжан. — О, на баррикаде, — беззаботно сообщил Гаврош, что выдавало в нём высшее доверие этому человеку с саквояжем. — Я даже имя могу сообщить… «Я знаю имя», — хотел было сказать Жан Вальжан, но Гаврош обогнал его: — …Мариус Понмерси. Тут произошло сразу несколько событий, заслуживающих внимания: Вальжан уронил саквояж, который странно и глухо звякнул, Гаврош ругнулся, потому что саквояж упал ему на ногу, а за спиной Вальжана послышался девичий вскрик и стук чего-то об пол. — В таком случае, — сказал Жан Вальжан, — мне нужно пойти и всё разузнать. А ты, малец, оставайся здесь и присмотри за барышней. 5. Баррикада росла медленно, ибо всего три пары рук возводили её. Незнакомец, назвавшийся Жавером, не раз помог со стульями, принёс на себе диван и сбросил откуда-то пианино, чем заслужил уважительный взгляд Анжольраса и страдальческий — Комбефера. Внутри кафе стоял прежний гул. — Это подвязка, — со знанием дела заявил Грантер. — Кусок окровавленной простыни? — предположил Жоли, чем едва не довёл Мариуса до обморока. — Стихотворение? — вздохнул Прувер. — Платок? — Чулок? — Отрез кружева? — сыпались предположения. — У меня есть её платок, — гордо произнёс Мариус. — С её инициалами. — Так выпьем за это! — предложил Грантер. И все выпили. — Инициалы совпадают, — застенчиво продолжил Мариус. — И за это тоже выпьем! — обрадовался Грантер. И все снова выпили. В это мгновение в дверь постучали. И даже звон бокалов и весёлые выкрики не могли заглушить стука судьбы. 6. Дверь распахнулась. На пороге стоял Вальжан. — Где Мариус Понмерси? — спросила судьба. — Вот я, — ответил Мариус, поднимаясь со стула. Возгласы в комнате смолкли, как и звуки строящейся баррикады с улицы. — Молодой человек, — сказал Вальжан, окидывая Мариуса строгим взглядом, — отдайте мне то, что вы незаконно похитили. — Сердце вашей дочери? — выдохнул Мариус. — Но как я могу… смею ли я надеяться, что она… тоже… Зрители ахнули. Грантер выпил. С лестницы раздались шаги. — Козетты? — растерянно пробормотал Вальжан. — Как, разве её зовут не Урсула? Или Ульрика? Во всяком случае, не на «У»? Ведь на платке, и на… на… её инициалы! «У.Ф.»! — Не было там никаких инициалов! — сказал Жавер, который незаметно для всех появился за спиной Вальжана. — Как! — воскликнул Мариус, а также все остальные. Грантер выпил. — Это она потом мне вышила, — нежно сказал Вальжан, — маленькая была. — Вы… шила? — слабо спросил Мариус. Все насторожились. Грантер подставил Мариусу стул и протянул полный стакан. — Так… это… ваше? Ну… и… платок? А я его… — Да, так что верните, — мрачно сказал Вальжан, — у меня их всего две пары. Платок, пожалуй, оставьте себе. — А вы… там… на лестнице, — с трудом выговорил Грантер, которому можно было уже не пить, — кто такой? И тут произошло сразу несколько событий. Вальжан и Жавер, независимо друг от друга приняв одно решение, бросились к Мариусу, тот кинулся от них. Жавер оказался совсем немного быстрей, и через мгновение именно ему удалось завладеть тем, что Мариус так долго таил ото всех. — Намудник! — рявкнул Баорель, который не отличался тонкостью стиля. — Трусы! — поддержал Курфейрак. — Панталоны, — поправил его Легль. — Нижнее бельё, — предложил Жоли. — Исподнее? — сказал Фейи. — Вы можете перестать? — жалостно попросил Мариус. 7. В комнате воцарилось требовавшее ответов молчание. И тогда ясно прозвучали слова Вальжана: — Откуда вам знать, что там не было инициалов? Он потянул панталоны на себя. — Они часто сушились на свежем воздухе на балконе вашего дома в Монрейле-Приморском, — не выпустил нижнее бельё Жавер. — Только поэтому? — Белый батист, которому уже было много лет, потрескивал от напряжения. — А вы что думаете? Что это я их тогда украл? — в голосе Жавера послышались панические нотки, чего до сих пор с ним не случалось ни разу. Но и положение было исключительное. Батист скользил туда и сюда. — Именно так я и подумал! И потому очень удивился, когда узнал, — он строго посмотрел в сторону Мариуса, — об истинном виновнике. Зачем вы это сделали? — Я вам не скажу. Это личное, — сверкнул глазами Жавер. — Личное? Это же моё… мои… вы понимаете. Мотивы молодого человека хотя бы понятны. А вы что с ними делали? — Ничего, — зубы Жавера заскрипели. — Это был порыв. Я просил вас уволить меня. Вы отказались. Я был очень взволнован. — Зачем вас было увольнять? Вы хороший полицейский. — Я… — Но, правда, почему вы их украли? — Я вернул. — Хорошо, взяли ненадолго. И почему вернули? — Я думал, вы меня уволите. Это было на память. Всё, что смог. Не в дом же было вламываться. Я же не какой-нибудь… И тут он строго посмотрел в сторону Мариуса. — Так выпьем же за любовь! — громогласно заявил Грантер. — И вы сможете носить их по очереди. С этими словами он вышел из комнаты, чтобы присоединиться к Анжольрасу и Комберефу. 8. — Народ Парижа! — мечтательно и задумчиво сказал Анжольрас. — Они всё-таки пришли. — Да, — вздохнул Комбефер, бросая доску. — Я с вами! — крикнул Грантер. — Вы позволите? Что будем штурмовать? — Мы идём прямо к королю, — гордо сказал Анжольрас и взял Грантера за руку.