Глазами дикого зверя

      Многие любили это место: небольшую комнатушку с маленькой форточкой под потолком и с одной единственной дверью. Некоторые, кто попадал сюда, стремились вернуться, ведь это то редкое место, где тебя не будут мучить тени или ненужные мысли — собственные или находящихся рядом. Это то место, где можно взвесить все «за» и «против», подумать о грядущем и прошедшем и найти, наконец, то, что уже давно потерял. Но иные боятся этого места, считая, что жёлтая, мягкая коробка, в которой толком не было места, сводит их с ума, заставляя царапать стены, грызть ногти и истошно выть, пока срок не пройдёт и их не выпустят на волю, на свободу. И даже дышать становилось легче. Это место звалось Клеткой.       В душной мягкостенной Клетке двое всегда близки и одиноки. Слишком много часов пролетают в близости и одиночестве, и обычно всякий привык находиться здесь, среди жёлтого сияющего покрытия стен, в полной тишине и умиротворённости, но случались редкие случаи, когда ситуация того не позволяла: не хватало места или, быть может, то нужно было для воспитательного процесса. Сам рыжеволосый парнишка никогда бы не подумал, что попадёт в Клетку: не за что просто было. Но услужливое предложение от состайника — и вот, теперь он сидит здесь, зажавшись в угол между стеной и кроватью, прячась ото всего мира; прячась от того, с кем его здесь заперли.       Ему обещали, что в этом месте он найдёт покой: такой долгожданный, его просто нельзя было отыскать даже в самом потаённом уголке Дома. И он согласился, безоговорочно и сразу, но только потом, на самом выходе, понял, что покой ему будет только сниться, ведь шествовал в Клетку далеко не один. Тощий парень, облачённый в чёрную, мешковатую одежду, с кожей бледной, а глазами узкими и внимательными, как у хищника. Улыбкой дикой, а голосом звонким и завораживающим. Веснушчатый парнишка боялся его, любыми возможными образами избегал и пытался унять то страшное желание подойти ближе тогда, когда вся стая погружалась в сон. Его заперли в одной комнате с самым настоящим зверем.       И теперь этот зверь сидел на кровати, облокотившись спиной о мягкую стену и затягивая сигарету. Он смотрел куда-то в потолок, щуря серые глаза и сбрасывая пепел не то в тарелку, не то на покрывало, на котором сидел. Дышал он сипло, выдыхал дым через нос и о чём-то очень упорно думал, совсем не замечая того, что его окружает. И парнишка, сидевший рядом, за кроватью, внимательно сверлил его своими тёмными глазами, улавливая каждое движение и кусая и без того искусанные пальцы, совсем наплевав на привкус крови во рту. Он, точно загнанный в угол птенец, сидел и ждал. Чего? Он не знал, да и знать как-то особо не хотелось. Ему вообще не хотелось ничего. Только бы просидеть в этом углу до самого конца, не ввязываясь ни в какие неприятности.       При такой мысли он слишком сильно закусил кожу, резко выдирая заусеницу. Болезненно поморщившись, парнишка перевёл взгляд на свои руки, оглядывая раны и царапины, ожоги и содранную кожу, обкусанные ногти. Тонкие пальцы еле как выглядывали из-за длинных рукавов свитера, и когда он открыл ладони полностью, то вновь невольно глянул на темноволосого парня, сидевшего рядом. На него, затем опять на руки, которые он невольно сжал в кулаки при одном воспоминании о жаре, что всякий раз окатывает их по ночам: тогда, когда он приносит маленькое волшебство в их гнездо, невзирая на все запреты своей «матери».       Бледную кожу опалила пелена воспоминаний, та боль, что пронзала их всякий раз, только он дотрагивался до костлявого позвоночника хищника. Та боль, что делала его счастливым, нужным, боль, отличающая его от других и, возможно, именно из-за этого так манящая к себе, заставляя отдавать всю силу именно этому человеку. От взгляда на выступающие позвонки он сглотнул слюну, чувствуя, как горло пересохло, а рука невольно поднялась и потянулась через прутья кровати к сидевшему на ней, в надежде лишь прикоснуться, одним только пальцем. Эта потребность, как зависимость, крутилась у него в голове, и кто знает, что бы он успел натворить, не перехвати его руку сероглазый хищник, впиваясь взглядом сощуренных глаз прямиком в чудотворца.       — Македонский? — спросил тот, не сводя с него глаз, будто бы пытаясь прочитать всё по одному выражению лица оппонента. И тот запаниковал, попытался одёрнуть руку, но хватка зверя была крепка, а пальцы не разжимали израненное запястье. — Ты… не хочешь мне ничего рассказать? — задал вопрос сероглазый.       Македонский отрицательно закачал головой, а потом, вырвавшись, спрятал руки обратно в складки серого свитера, что был велик на несколько размеров. Его пробила дрожь, он отодвинулся дальше и, пытаясь слиться со стенами Клетки, смотрел куда-то в пол, в надежде скрыть испуганные глаза за густыми прядями, что падали на лицо. От нервов и страха он кусал внутреннюю сторону губ и щёк, стараясь унять дрожь во всём теле и не смотреть в направлении кровати, на которой восседал настоящий монстр, с кличкой, подобающей его натуре.       — Я же не дурак, Македонский, — сказал тогда он, потушив сигарету о тарелку, а затем, повернувшись, свесился со спинки кровати, пытаясь заглянуть в веснушчатое лицо парнишки, что тот так тщательно прятал. — Я чувствую. Волки всегда чуют такое.       Не дождавшись ответа, парень с кличкой Волк одним лёгким движением спрыгнул с кровати, а затем уселся на колени перед Македонским. Тот, вздрогнув, прижал ноги к себе сильнее, утыкаясь в них носом и исподлобья глядя на Клетку: нарисованные цветки, тусклую лампочку и дверь, еле как заметную на обитых подушками стенах; смотрел на прутья кровати, стоящей у противоположной стены, и некогда белые, но посеревшие со временем простыни; смотрел куда угодно, но только не на Волка, сидевшего напротив. Под его тяжелым взором хотелось потонуть в мягкой обивке, но единственное, что он мог — молчать и ждать, когда от него отстанут. Но, по всей видимости, оставлять в покое его не хотели.       — Да ладно тебе, дружище, мы ведь почти семья, — оскалив пасть в дружелюбной улыбке, заговорил Волк. Он чуть наклонился, заглядывая в спрятанные под чёлкой глаза Македонского, а потом, нахмурившись, вновь ухватил того за руку, заставляя парнишку выпрямиться и удивленно и с испугом глянуть на него. — Чёрт возьми, ты что, не доверяешь мне? Разве мы не друзья?       — Я… — подал было голос Македонский, но замер на полуслове, будто бы испугавшись звуков, исходящих из собственного горла. Он прикрыл рот свободной рукой, пытаясь остановить самого себя, но, встретившись взглядом с Волком, увидев в серых глазах упрёк и не скрытую обиду, чудотворец подумал: будь что будет. В тот момент ему показалось, что он может довериться этому человеку, как доверился однажды Сфинксу, и сможет рассказать о всех запретах из прошлого, что ниточка за ниточкой отпускали дебила и ангела, превращая его в того, кто он есть сейчас.       И Македонский заговорил. Вначале тихо, почти что бубня себе под нос, а потом более оживлённо. Стряхивая мешающие пряди с лица, усевшись в позу лотоса и разводя руками, когда хотел показать что-то на примере. Он рассказал о старой жизни, рассказал о том, кем был и чем жил, и собеседник слушал его, не перебивая, цепляясь за каждое слово: жадно, цепко, не упуская и мельчайшей детали. Глаза Волка горели интересом и удивлением, он задавал наводящие вопросы и якобы пытался поддержать тему. И Македонский доверился, подумав, что это тот, кто поймёт его, кто поможет. Этот человек, которому он дарил всё своё волшебство, которому был готов отдаться безвозмездно, от которого сердце билось невероятно быстро, а на лице невольно появилась широкая, пусть и немного болезненная, улыбка. Рыжеволосый ангел был счастлив, что Волк смог его понять. И Волк понял. К великому сожалению для самого Македонского.       Он не сразу понял, что попал в ловушку. Глупо веруя, что перед ним тот, кто поможет ему освободиться от прошлого и привыкнуть к этому новому миру; поможет ужиться в новой стае, поможет следовать правилам, условиям, которые так нелепо нарушает раз за разом. Он подумал, понадеялся, что тот, чьё лицо прикрывает белая прядь, отличается от иных людей и не сможет использовать силы Македонского в корыстных целях, но ошибся. И понял это слишком поздно. Тогда, когда запястье его сжали острыми когтями, клыки оскалились в страшном оскале, а глаза засверкали ярко, предвкушая интересную игру: Волк смотрел на него глазами дикого зверя.       — Ну, — заговорил тогда хищник, нависая над чудотворцем, — теперь ты мой, Македонский.       — Ч…что? — переспросил тот, расширив от удивления глаза. Он вжал голову в плечи, а потом, не веря происходящему, отрицательно закачал головой. — Нет… нет!       — Да! — воскликнул Волк, расширив пасть в широкой, довольной усмешке. — Чего же ты раньше молчал, а, Мак? Почему не рассказывал, на что способен? Это же, чёрт подери, очень хорошие новости! Ты ведь поможешь мне? Поможешь хорошему другу, да?       — Помогу… в чём? — тихо поинтересовался парнишка, опасаясь своих догадок.       — Двое вожаков не могут ужиться в одной стае, не так ли? Так не хочешь помочь в исправлении этой ситуации? Скажем… если один из них захочет уйти, другой с лёгкостью займёт его место. Всё очень просто.       — Я не могу подобного сделать. Не могу, не хочу! — голос его чуть ли не срывался из-за поступающей истерики. Тёмные глаза заблестели от слёз, а дыхание участилось от противного кома, что встал в горле, не давая нормально говорить. Он знал, к чему клонит Волк. Знал и не хотел идти у того на поводу. — Так нельзя, это неправильно. Это же…       — Я не убийца и не прошу убивать, — перебил его сероглазый. — Просто… сделай так, чтобы он ушёл в Наружность. Ушёл и не вернулся. Это же намного проще и ничего такого в этом нет?       Хотелось кричать. О том, что это плохо, что это намного хуже любого убийства, но Македонский упорно молчал, продолжая сверлить взглядом Волка. В глазах конопатого искрилась мольба, немой крик о том, чтобы он остановился, ведь ничего хорошего из этого не выйдет. Это единственное, что он мог делать, ибо если заговорит — непременно расплачется. В голос. Выдирая себе волосы, кусая старые раны, которые начнут кровоточить по новой. Ему этого не хотелось, уж слишком много слёз было пролито; он всем сердцем желал стать сильнее. Но о какой силе можно говорить теперь, когда он поступил неправильно, не в силах что-то исправить? Хотя бы на самую малость! Когда он не может оправдаться или убедительно соврать во спасение не только себя, но и других?       Все эти молчаливые позывы никоим образом не трогали Волка. Он, приняв на себя свой настоящий облик, двигался к поставленной цели всеми способами, какими бы грязными и подлыми они ни были: ему нужно было заполучить то, чего он желал, любой ценой. Именно поэтому, нагнувшись ближе к лицу Македонского, он замер на таком расстоянии, что кончики их носов еле как соприкасались друг с другом. Он прожигал его своим взглядом, не переставая сжимать худое запястье в своей руке, а затем, чему-то коротко посмеявшись, отчего резкое дыхание опалило искусанные губы веснушчатого парнишки, Волк заговорил: тихо, протяжно, дразня свою жертву:       — Ну, чего ты ломаешься, Мак? Вместе мы станем непобедимой командой. Ты поможешь мне, а взамен на это я никому не расскажу, чем ты занимаешься по ночам, — он вновь усмехнулся, а потом, опускаясь к его уху, продолжил: — И, может быть, прощу, что рядом со мной ты задерживался до неприличия долго.       Македонский вздрогнул всем телом, громко сглотнув слюну. Сердце его билось, как заведённый мотор, готовое выпрыгнуть из своего пристанища от стыда и смущения. Он плотно сжал губы, цепляясь изнутри за ткань свитера тонкими пальцами, и только открыл рот для того, чтобы в очередной раз отказаться и опровергнуть всё вышесказанное, хотя бы соврать, но лишь бы его перестали мучить, как внезапно выключившийся свет в комнате заставил его подавиться воздухом от страха, что камнем упал на грудь. Македонский прислонил руки ко рту, чтобы ненароком не вскрикнуть, а потом перевёл взгляд на отстранившегося Волка, который, сощурив свои глаза, поднялся с места.       — Эй, вы там, — послышался женский голос из-за приоткрытой форточки на двери. Коротко оглядев полумрак комнаты и заметив стоящего перед дверью подростка, она сощурила морщинистые глаза и продолжила: — Уже отбой. По койкам.       — Так точно! — улыбнувшись, ответил ей Волк, махнув двумя пальцами ото лба. Женщина ещё что-то пробубнила, а потом, задвинув затворку, погрузила комнату в тишину. Сероглазый выдохнул и, повернувшись обратно к Македонскому, вновь усмехнулся.       Движения Волка были плавны и аккуратны, поступь легка, и иногда казалось, что он просто скользит по воздуху. Такая его манера походки всякий раз завораживала Македонского, но сейчас, съежившись в тёмном углу, она не казалась ему такой прекрасной, как при свете дня, в четвёртой комнате, в окружении состайников. Парнишка понимал, что это шаг хищника, крадущегося к своей жертве, не желая её спугнуть. И при данном раскладе жертвой был не кто иной, как сам чудотворец. Поэтому, когда Волк остановился напротив, протягивая ему руку, конопатый вжал голову в плечи, стараясь спрятаться в собственном свитере.       — Давай же, Македонский, — сказал ему Волк, протягивая руку. Но, не дождавшись повиновения, он сам взял того за запястья, начиная поднимать на ноги. — Вставай. Нечего на полу сидеть.       С горем пополам его удалось поднять. Суставы в коленях при выпрямлении ног громко и болезненно хрустнули, отчего Македонский, сощурившись, похромал на месте, пытаясь унять тянущую боль. Но толком размяться после долгого просиживая в углу ему не дали: Волк потянул его за собой, заставляя парнишку неуклюже и прихрамывая следовать за ним, а затем, остановившись напротив койки, он опустил его руки и толкнул в грудь, заставляя ноющие колени Македонского подкоситься и упасть того спиной на твёрдые простыни. Громко ойкнув от неожиданности, он тут же приподнялся на локтях, и, отползая чуть в сторону, случайно задел тарелку с окурками, разбрасывая мусор по покрывалу. И руки уже было по привычке потянулись всё убрать, но тень, накрывшая его, заставило сердце замереть от нового потока страха.       Македонский поднял взгляд вверх, замечая стоящего у его ног Волка. В серых глазах горела луна, просачивающаяся через небольшую форточку, а губы растянуты в страшном оскале, показывая острозубую пасть хищника. Белая прядь, падающая на глаза, казалась непривычно яркой и почти сливалась с кожей: светлой от полумрака и лунного света. Волк закинул руки вверх, а потом, ухватившись за ворот футболки, стащил её с себя, буквально отбрасывая в сторону, и взгляд конопатого тут же упал на тощую грудь, торчащие рёбра и впалый живот: такие же бледные, почти белые, будто бы перед ним стоит мертвец. Впрочем, то было близко к истине.       Сжав кулак в области груди, словно это поможет унять бешеное сердцебиение, Македонский не мог отвести от него взгляда. Щёки залились обжигающим кожу румянцем, во рту стало непривычно много слюны, которую то и дело приходилось сглатывать, а голова пошла кругом. Ему казалось, что ещё немного, и его нервная система не выдержит такого напряжения, и он точно свалится в обморок. Но, стоило ему только встретиться с лунным взглядом стоящего напротив, как это наваждение накрылось пеленой паники и такого привычного в этот день страха, что становилось даже тошно. Волк, довольный такой реакций, улыбнулся ещё шире, а затем, поставив колени на койку, навис над Македонским, расставляя руки по обе стороны, не давая тем самым шансов на отступление.       — Ты чего делаешь? — тихо спрашивает Македонский, не в силах отвести взгляда от сощуренных глаз нависшего над ним. Волк тихо смеется и отвечает:       — До сих пор не понял или только притворяешься? — он приподнял одну руку, а затем убрал несколько рыжих прядей с лица, открывая тёмные, теперь кажущиеся чёрными, глаза. Испуганные, с дрожащим зрачком, но затуманенные пеленой стыда и смущения. Зверь наклонился ниже, замирая в жалком расстоянии от чужих губ, и уже более тихо проговорил: — Ты ведь хочешь этого.       — Не хочу, — выдыхает тот в губы Волка. Дыхание стало тяжелым и прерывистым, глаза с подрагивающими светлыми ресницами полуприкрыты. Парень вновь усмехнулся.       — Ты не умеешь врать, Македонский.       Он поддаётся вперёд, накрывая чужие губы своими. Даже не целует, просто легко касается, но затем, не замечая никакого сопротивления, буквально вжимает тело под собой в жесткую поверхность койки, сжимая руку на тонкой талии и раздвигает языком губы, проникая глубже. И Македонский, теперь даже не думая его останавливать, поддаётся навстречу, разжимая зубы и позволяя Волку хозяйничать в своём рту. Он проводит кончиком языка по передним зубам, по нёбу, а затем, находя язык, завлекает его в страстный, жаркий танец с привкусом никотина, снося тем самым голову лежащему под ним. Парнишка задыхался от переполняющих его чувств, выгибал спину и цеплялся руками за плечи хищника, оставляя на них еле заметные царапины от обкусанных ногтей.       Когда слюна, скопившаяся во рту, потекла тонкой прозрачной струйкой вниз по подбородку, а воздуха в лёгких стало катастрофически не хватать, поцелуй был разорван, и оба подростка, глядя друг другу в глаза, пытались отдышаться. Македонский внезапно вздрогнул, а затем, громко стукнув челюстями, убрал свои руки с оголённых плеч Волка, отводя растерянный взгляд в сторону. Захотелось провалиться сквозь землю, сбежать, с криками и воплями, но он не мог и пальцем пошевелить: стыд и смущение охватили его с головы до самых ног, заставляя нервно закусывать распухшие от поцелуя губы. Сам Волк, нисколько не смущаясь, не останавливался на этом. Вместо отведения глаз или покраснений он привлёк к себе внимание чудотворца, заставляя его сесть. Но потом, когда сероглазый попытался стянуть с того свитер, Македонский мёртвой хваткой зацепился за ветхие края и кинул ошарашенный взгляд на сидящего на его собственных коленях хищника.       — Зачем ты это делаешь? — спрашивает он, внимательно глядя на Волка. Тот даже удивился такому вопросу, а потом, изогнув брови, довольно просто ответил:       — Услуга за услугу. Да и тем более, тебе же самому этого хочется, не так ли?       — Нет, мне этого совершенно не хочется! — раскрасневшись до самых ушей, вдруг повысил голос Македонский. Но потом, будто бы подавившись воздухом, отвёл взгляд, стыдясь уже больше самого себя, нежели сложившейся ситуации. — Я никогда… о таком даже не думал.       — Но теперь-то ты думаешь. — Волк посмеялся, но, не заметив изменений на лице собеседника, громко выдохнул, заглядывая тому в грустные глаза. — Эй, Мак. Дотронься до меня. Как ты делал это обычно. Волшебство? Вы так это называете?       Македонский поднял на него удивлённый взгляд. Ему показалось, что это просто слуховая галлюцинация, с помощью которой мозг отторгает реальные слова хищника, но потом, заметив улыбку, — именно улыбку, а не оскал или усмешку, — и то, что Волк указывает ладонью на свою грудь, парнишка понял, что ему не показалось. Тогда, глянув на свои руки, он нервно сглотнул. Ему хотелось этого, хотелось вновь испытать это чувство, ту страшную боль, что исходит из самой души зверя, но где-то в подсознании тихий голос кричал о том, что не нужно. Подобный поступок будет чреват, и, возможно, он будет даже жалеть о нём. Но потребность, страшная потребность, скребущаяся под самой кожей, не давала ему отступить назад. И он сделал это.       Протянув руку вперёд, он одними пальцами дотронулся до солнечного сплетения, а по коже лёгкими разрядами прошёлся еле заметный ток. По привычке Македонский одёрнул руку, но затем, глубоко вдохнув и прикрыв глаза, он вновь приблизился, но в этот раз положил на грудь целую ладонь. И в тот момент сердце громко ударило в самой голове, отдавая этот звук эхом в ушах. От руки и дальше стал проходить жар и пульсирующая боль, небольшая, но с каждым мгновением нарастающая всё больше. Во рту пересохло, но чудотворец провёл рукой ниже, проводя пальцами по рёбрам, по впалому животу, а затем возвращаясь обратно, к самой груди. С каждой секундой дышать становилось всё труднее, руки буквально пылали, голова кружилась, а грудь сковало страшной болью, не позволяющей равномерно дышать.       Когда он одёрнул руку, прижимая её к себе, ему показалось, что под кожей его что-то неуловимо скребётся, кто-то ползает и шебуршится, и это что-то распространяет по коже дальше, от ладоней к плечам, а оттуда сковывая всё тело. Хотелось вскочить, убежать, смыть эту частичку чужой души по водосточным трубам, но он не мог и сдвинуться с места. Тяжесть тела Волка, что восседал на нём, слабость в теле от недостатка сна и боли, отдающей в самых висках, заставляя жмуриться и скалить зубы — всё это буквально сводило его с ума, и Македонский не выдержал и хрипло застонал сквозь плотно сжатые зубы. Это чувство било его кнутами по всему телу, но вместе с этим отправляло в какую-то страшную эйфорию, заставляя выгибаться до хруста позвоночника и сжимать в ладонях покрывало с раскиданными окурками.       Боль пропала лишь тогда, когда сильные руки обхватили талию, крепко прижимая его к себе. Македонский уткнулся носом в шею Волка, дыша через рот и закрыв глаза. Тот же водил рукой по худой спине конопатого, пытаясь успокоить, и каждое его движение будто бы забирало эту боль обратно или хотя бы делала её терпимой, ровным слоем разнося её по всему телу. Волк молчал, но и это молчание заставляло Македонского успокоиться: более ему и не нужно было. И когда боль отпустила, оставляя после себя вялость и усталость, сероглазый отстранил от себя чудотворца, а затем, не говоря и слова, вновь поцеловал его, и тот даже ответил на этот поцелуй, прижимаясь к парню всем телом.       Даже когда с него стянули свитер, он не возражал. Покорно продолжал сидеть, будто бы смирившись или совсем не имея возможности противиться этому. Словно то, что дали испытать, переменило все его взгляды, и сейчас, глядя мутным взглядом на сидящего перед ним, он был, вроде бы, даже не против этого. Не сопротивлялся, когда холодная ладонь легла ему на живот, когда горячие губы припали к шее, оставляя на ней синяки и отметины от укусов. Македонский, вцепившись ногтями в костлявые плечи, закусывал губу и тяжело дышал через нос, не позволяя лишним звукам вырваться из его глотки. А ведь те противным комом застряли в горле, изредка пробиваясь хриплыми выдохами. И лишь когда его повалили на спину, начиная расстёгивать пуговицу на старых джинсах, парнишка вцепился в руку Волка, вызывая у того недоумение.       — Ты чего? — спросил Волк, выгибая рассечённую бровь в недоумении.       — Не надо, — ответил Македонский, вызывая у собеседника чуть ли не ступор от подобной фразы.       — Зайдя так далеко, теперь ты будешь говорить «не надо»? — он усмехнулся. — Какой ты смешной.       — Я серьёзно, не надо этого делать, Волк. Зачем это?       — Я хочу этого.       — Но я не хочу!       — А я хочу, — повторился Волк, сощурив глаза. — И уж прости, так вышло, что от этого никуда не деться. Не теперь. Ты сам вынудил меня пойти по такому пути.       Македонский поднялся, пытаясь просто избежать всего этого, но Волк, зло рыкнув на него, впечатал парнишку обратно в кровать, нависая над ним. Перехватив руки, упирающиеся ему в плечи, он завёл их над головой, а потом, проводя языком по скривившимся губам Македонского, проговорил:       — Я же сказал: теперь ты мой.       Ответить конопатому так и не удалось: его вновь заткнули поцелуем. Жадным, болезненным из-за того, что парень прикусывал губы своими клыками, и требовательным. Македонский согнул ноги в коленях, но даже с их помощью он мало что мог сделать: ни тебе пнуть хорошенько, ни убежать. От безысходности, от жалости на самого себя, из глаз его полились слёзы, а ослабшие руки только и могли что перебирать пальцами. Ему было тошно, и дело было даже не в том, куда его завела собственная неразумность: ему было тошно оттого, что он так слаб. Настолько, что даже не может постоять за себя. Настолько, что он даже не может соврать нормально. Настолько, что он не в силах принять настоящие чувства, не в силах рассказать о них, ведь самому страшно только от подобных мыслей.       Волк, не разрывая поцелуй, свободной рукой опустился обратно к штанам, пытаясь справиться с трудно поддающейся пуговицей. А затем, разделавшись с ней, он расстегнул ширинку и стянул светлые джинсы: вначале с одной ноги, затем с другой; и, отбросив их куда-то в сторону, отстранился, наконец, от Македонского, выпрямился и, довольно улыбнувшись, глянул ему в глаза. Сам же парнишка, уткнувшись носом себе в плечо, крепко зажмурил глаза и стиснул зубы, пытаясь сделать вид, что его здесь вовсе нет и что не его щёки горят так, словно его обдало пламенем.       — И всё же плохой из тебя лжец, — с улыбкой сказал ему на ухо Волк, а затем прикусил мочку, заставляя тело под ним коротко вздрогнуть.       Когда он перешёл на шею, оставляя на ней тёмные отметины, Македонский рвано выдохнул, но только чужая ладонь обхватила возбуждённый орган, он буквально подавился воздухом, выгибаясь и давясь собственными словами. Сладкая волна, прошедшая вдоль спины, заставила его задрожать, а когда ладонь двинулась вниз-вверх по стволу, он открыто застонал сквозь плотно сжатые зубы. От этого чувства хотелось бежать, но вместо этого с губ срывались хрипы и тихие стоны, которые были понятнее всякой просьбы или мольбы. Подобная реакция порадовала Волка, и он, громко сглотнув, поднялся обратно к лицу, затыкая стоны очередным поцелуем.       Двинув рукой по члену ещё пару раз, он отстранил ладонь, а затем, размазав по пальцам вязкую жидкость, вытекающую из головки, поднёс её к заднему проходу, чуть надавливая на колечко мышц. Македонский напрягся, тихо застонав прямиком в губы Волку, однако не пытался вырваться или отстраниться: ему было страшно, но он, опьянённый возбуждением, лишь пошёл навстречу, буквально насаживаясь на пальцы, отчего после зашипел: не то от боли, не то иных ощущений, сковавших его. Он заёрзал ногами, сминая покрывало, а потом что есть силы вцепился ногтями в кожу на собственных ладонях, стараясь всё перетерпеть.       Только Волк отпустил его руки, Македонский тут же обвил его шею, утыкаясь носом в плечо, хмурясь и тихо шипя. Сам же сероглазый, периодически глубоко вдыхая и выдыхая воздух, стараясь тем самым держать себя в руках, растягивал проход пальцами: несколько неуклюже, медленно, порой слишком резко, отчего рыжеволосый больно прикусывал его кожу на плече. Вынув из него свои пальцы, он потянулся к собственной пряжке ремня, еле как расстёгивая её дрожащей и скользкой рукой. Он стянул с себя джинсы, размазал выступающие капли по собственному члену и, ухватив конопатого за щиколотку, поднял ногу вверх, к собственной талии, приподнимая тем самым тело. А потом, уложив Македонского на жёсткие простыни, медленно вошёл в него.       Выгнувшись, парнишка раскрыл рот в немом крике, который после перешёл в протяжный стон. Боль от проникновения была не сильной, но дискомфорт заставлял его перебирать ногами, царапать кожу на спине и громко дышать сквозь плотно сжатые зубы. Сам Волк ещё какое-то время не двигался, пытаясь совладать самим с собой, пытаясь не сорваться ко всем чертям, и только потом, тяжело выдохнув и прикрыв глаза, он начал двигаться, входя до половины, а затем двигаясь обратно, оставляя внутри лишь головку. Этого ему казалось мало, да и держать себя с каждым новым стоном лежащего под ним становилось труднее. Он пытался снизить боль до минимума, старался отдать лишь наслаждения, но тихий шепот, срывающийся с опухших губ вместе со стонами, снес ему голову.       — Пожалуйста, Волк… Не мучай, — проводя носом по впадине на шее, шептал Македонский. Он сильнее сжал ладони на его спине, оставляя там неглубокие, но кровоточащие царапины, а затем, поднимаясь к самому уху, сказал почти что беззвучно: — Пожалуйста.       В голове что-то зазвенело: возможно, это были замки, сдерживающие зверя в душе Волка, но после этих слов всё напрочь поломалось, и он, что-то прорычав, вышел из веснушчатого парнишки, переворачивая его спиной вверх, потом, поднимая за бёдра, сделал один резкий толчок, входя во всю длину. Македонский, приглушённо вскрикнув в подушку, приподнял голову, позволяя носу дышать, а затем, сжимая в руках пропахшую табаком наволочку, начал дышать через рот. Толчки стали быстрее и резче и приносили не только волны неприятной боли, но и сладкое наслаждение, щекочущее парнишку под самой кожей. Он стонал, и эти стоны только ещё больше заводили хищника, отчего тот, сжав пальцами бёдра, наклонился к усыпанному веснушками плечу и прикусил на нём кожу.       Голова кружилась, рассудок мутнел. Весь стыд, смущение — всё ушло тогда, когда с губ сорвался первый сладостный стон. Теперь сквозь них просачивались тихая мольба, изредка повторяющееся «Волк» и какой-то скулёж из-за наслаждения, которое было сложно терпеть. Слишком непривычно, слишком тяжело для ослабевшего тела подростка. Хотелось разрядки, и тогда он, наплевав на всё, потянулся рукой к собственному члену, стараясь избавить себя от этих мучений. Однако, заметив это, Волк перехватил инициативу на себя, и, не успел Македонский обхватить орган руками, как это сделал сероглазый, припадая грудью к его спине и придерживая тело под ним другой рукой.       Движения руки поначалу были медленными, но затем он, обхватив член пятью пальцами, стал двигаться в такт собственным движениям, заставляя парнишку буквально задыхаться от переполняющих его ощущений. Из горла уже даже вырывались не стоны — хрипы, протяжные и негромкие. Он даже не заметил, как в один прекрасный момент сорвал себе голос, и теперь ничего громче этого вырваться из него просто не могло. До боли кусая губы, двигая бёдрами навстречу, он просто мечтал, чтобы это поскорее закончилось, вместе с тем моля, чтобы подобное не кончалось никогда. И от этих противоречивых чувств становилось даже как-то не по себе.       Выдерживать такого напора было просто невозможно, поэтому, издав последний протяжный полу-хрип, полу-стон, Македонский излился в ладонь, пачкая живот и простыни под ними, а вслед за ним излился и сам Волк, издав хриплый стон сквозь зубы. Он буквально повалился на спину конопатого, вымотанный, тяжело дышащий. Но потом, со стоном поднявшись, он вышел из тела под ним, заставляя то коротко вздрогнуть от странного ощущения какой-то опустошенности, а затем, обхватывая того рукой за плечи, Волк повалился набок, уволакивая за собой и Македонского. Сырые от пота, вдыхающие воздух через приоткрытый рот, они ещё какое-то время лежали неподвижно, но в тишине, но затем, скривив губы, Македонский тихо заплакал, пряча лицо в собственных ладонях.       — Ты чего? — удивился Волк, приподнявшись и, перевесившись через него, оторвал ладонь от лица. На него глянули тёмные, покрасневшие глаза, не перестающие лить свои слёзы. — Ну же, перестань, — сказал тогда парень, погладив того по лохматым волосам и целуя в висок. — Нашел время слёзы лить, как малое дитя.       Македонский не ответил, просто не смог ответить. Открыв рот, он произнёс лишь пару несвязанных друг с другом слов, а потом разревелся ещё сильнее. Волк, перевернув его на другой бок, прижал к своей груди, гладя по спине и что-то успокоительно шепча. Но только он не мог успокоить. Не мог, ведь ничто уже не успокоит бедного ангела, запертого в ржавых цепях. Он чувствовал, как они обвили его шею, его руки, царапая кожу и не позволяя ступить на шаг в сторону; не разрешая отступить с того пути, по которому он пошёл.       — Теперь всё хорошо, слышишь, Мак? — тем временем продолжил Волк, как-то мечтательно улыбаясь. — Всё будет хорошо. Теперь, вместе, жить станет куда легче и лучше, не так ли? И мы сможем преодолеть любые трудности по достижению цели.       Хочется кричать, мотать головой в знак отрицания, но чудотворец лишь покорно кивает, утыкаясь носом в бледную грудь и переставая поскуливать, точно подбитый зверь. Он хочет оспорить, но не может. Он хочет рассказать об исходе, но нет сил. Он хочет отказаться от чувств, но не хочет. Ему просто хочется, чтобы время остановилось, чтобы всё осталось так, как было. Чтобы он по ночам, незаметно ото всех, творил волшебство и чтобы никто об этом не знал; чтобы никто этим не пользовался. Он хотел отдавать его каждому, но больше всего именно Волку. Хотел, чтобы это было его личной тайной, но теперь эта тайна раскололась на мелкие осколки, разрушая маленький и счастливый мирок такого же маленького человечка, заковывая его в оковы, способные разрушить только смерть.