Мальчик из бабочек

До моих ушей доносится треск ламп, писк приборов, шаги людей в коридоре, какие-то голоса, крики, плач... еле-еле улавливаю биение твоего пульса, удобнее стараясь уложить свою голову на твоём запястье, пока ты перебираешь холодными взмокшими пальцами мои волосы. Я чувствую кисловатый запах пота, касаясь губами твоих пальцев, чувствую запах порошка от больничного белья, чувствую твой собственный запах, который я никогда не мог расшифровать, но, знаешь, просиживая днями и ночами у твоей койки, я нашёл ему неоднозначное описание: кофе и выпечка, что-то уютное, но одновременно море и морозная свежесть, лёгкий морской бриз или что-то похожее, что-то свободное. В конце концов, надеюсь, у меня ещё есть время разобрать этот запах до конца. К фоновому шуму прибавляется неравномерный стук, перевожу взгляд на улицу, за стеклом начался дождь. Через открытое окно в палату пробирается ни с чем не сравнимый запах дождя, свежести, мокрого асфальта, мокрой земли из палисадника, что расположился буквально под твоими окнами, выходящими во внутренний двор больницы. Знаешь, Джи, я всегда видел в этом что-то символичное: перед глазами усыхающих людей цветёт жизнь, и, честно говоря, чёрт его знает, к чему это здесь. Может, это что-то вроде: "хэй, посмотри на этот сад, посмотри на эту красоту, ты можешь бороться хотя бы за процесс созерцания подобного", а, может, это просто нечто ироничное, вроде: "ты умрёшь, а эти деревья будут жить, многие ведь умирали здесь до тебя, а эти деревья оставались". Но, вероятнее всего, это просто моё больное сознание пытается избежать печальных мыслей, настырно выдумывая мириады причин и значений расположения маленького кусочка жизни внутри места, пропахшего смертью. А помнишь, мы как-то с тобой рассуждали об этом? О деревьях, о траве, земле, цветах, помнишь? Помнишь, ты говорил, что человек поступает несправедливо, что у него нет права так обращаться с тем, что когда-то в начале пути его развития давало ему кров и пищу, помнишь? Ты говорил, что бумага - это мёртвое дерево, что его убили, высушили, переработали, чтобы рано или поздно напечатать на нём что угодно, будь то женский роман или учебник математики, говорил, что это неправильно. И я был чертовски согласен с тобой. А потом ты доставал свой альбом, укладывал его на согнутые в коленях ноги, а на мои вопросы а-ля: "а чего ж ты тогда, защитник природы, пользуешься этим мёртвым деревом, изрисовывая его?" ты просто улыбался. И это была такая яркая, тёплая и живая улыбка, что я и думать забывал, что ты снова противоречишь сам себе. Я перевожу взгляд на серое небо, по которому асимметрично раскиданы тёмные тучи-пятна, резко выделяющиеся на общем светло-сером фоне. Ты собираешься пошевелить рукой, я чувствую, как твоя ослабшая кисть напрягается, ведь я так чертовски часто и долго лежал на твоих ладонях, что мог предугадать движение и действие по напряжению мышц, что так отчётливо чувствуется сквозь тонкую бледную кожу. Думаю, твои руки затекли, и молча поднимаю голову, прикасаясь губами поочередно к каждому пальцу, я укладываю твою ладонь поверх одеяла на твоём животе, размяв твои пальцы, за что получаю полный благодарности взгляд и скривившуюся линию губ. Ты пытаешься улыбнуться, но ты слишком слаб, и, чёрт, ты не знаешь, как мне сложно стерпеть. Как мне сложно не расплакаться, когда я смотрю на это: на твои попытки улыбаться, хотя мы оба знаем, как это для тебя тяжело, на твои попытки что-то сказать, хотя изо рта вырывается лишь хрип, на твои глаза, которые всё ещё полны жизни, утекающей из них с каждым днём, на твои впалые щёки, на синяки под нижними веками, на серую кожу, на слипшиеся чёрные волосы. Целую твои сухие губы, тут же закрывая глаза, чтобы снова открыть их полными любви и нежности, а не грусти и отчаянья, ведь моя печаль столь неуместна, особенно когда я как заведенный повторяю лишь о том, что ты должен бороться, что ты победишь, что ты выздоровеешь, прекрасно осознавая, что черта с два, ведь мы оба знаем, что ты не встанешь с этой постели, что не увидишь ничего дальше этого окна, что не скажешь ничего громче слабого "Фрэнки". И мне больно, так чертовски больно от этой несправедливости, если бы ты только знал, если бы я только мог поделиться, Джи, если бы. Но мне нельзя, нельзя, потому что если ты напрямую услышишь, что я сдался, а не будешь просто догадываться об этом, ты тоже так поступишь, ты перестанешь отвоевывать у смерти каждый день, каждое движение, каждый вдох. И я видел, как тебе сложно дается эта своеобразная война, и я вижу, как ты стараешься, и я знаю, что это ради меня, я знаю, и осознание этого заставляет все внутренности сжиматься в огромный ком, заставляет глаза наполняться слезами, что я так умело и незаметно смахиваю теперь. Ты опускаешь усталые веки, удобнее устраиваясь на подушке, тянусь рукой к твоей впалой щеке, легко поглаживая нежную кожу грубыми пальцами. Сидя на краю твоей кровати, и укладывая руку под твоей щекой, ведь ты любишь так спать, я перевожу пустой взгляд в окно, в глубине души возмущаясь, что эти листья так долго зеленеют, хотя за окном чёртов октябрь. Ни намека на желтый или красный цвет, сплошная зелень, как тогда. Тогда, ровно год назад. Чёрт, а помнишь? Помнишь ту чёртову осень? Помнишь, как ты не переставал удивляться, что даже в канун моего дня рождения, в самом конце октября, листва была зеленой, будто лето отыгрывалось за прошлый год, когда осень к нам пришла ещё в конце июля. "Чёрт знает, что творится с природой в этой стране, Фрэнки!" - возмущенно говорил ты, ведь в твоём родном Лондоне погода была стабильно дождливая. Помнишь, мы тогда отправились в парк, чтобы найти хоть одно подтверждение тому, что на улице действительно осень. "Глупо и по-детски", - заявлял я на твоё предложение обшарить целый парк в поисках хотя бы одного окрашенного природой листа. "Увлекательно и интересно", - поучительно выставив указательный палец, чуть ли не попав им мне в глаз, заявлял ты, и тот тон, в котором ты это говорил, та мимика, та улыбка, тот блеск глаз и ещё целый ворох причин моей улыбки и кивка. И мы нашли, нашли этот чёртов слегка покрасневший лист. И ты радовался, ты танцевал с ним одному тебе подвластный танец, дал ему имя, даже поцеловал, а потом, смеясь, ты уселся рядом со мной, толкая меня в плечо, и... закашлял. Закашлял. Ничего, казалось бы, серьёзного, может, простуда, осень же, может, подавился жвачкой, может, ещё что-то. И всё бы ничего, если бы этот кашель не продолжался несколько минут, если бы этот кашель не сопровождался кровью, выплескивавшейся на тот треклятый лист, окрасившей его до конца, если бы не та боль, что отражалась в твоих глазах, если бы не тот чёртов диагноз, который поставили спустя три дня, если бы не туберкулез. Дождь усиливается, превращая легкое постукивание почти что в грохот и вырывая меня из мыслей, из воспоминаний, из печали. И, знаешь, в этот момент я отчётливо понял кое-что. Понял, что в моей жизни нет печали, что печаль стала моей чёртовой жизнью, что практически нет приступов грусти, что грусть постоянна, что нет ничего: никаких изменений, никаких сдвигов, никаких потрясений. Я просто молча сижу у постели своего умирающего любимого человека, я просто молча наблюдаю за дождём, просто молча изредка перевожу взгляд на альбом с бабочками, с большими синими бабочками, с твоими любимыми, Джи. Я узнал об этом ещё задолго до того, как понял, что мне предстоит провести у постели этого странного растрепанного паренька из параллели несколько месяцев, задолго до того, как понял, что этот странный парень с вечно красным носом на бледном лице станет тем, поломка чьего тела сломает мою душу. Ты помнишь тот солнечный день? Помнишь, как тогда было жарко, как я жаловался тебе на чёртово солнце, как ты смеялся, и говорил, что это же и есть чёртово счастье - сидеть на солнце с малознакомым человеком у дерева и говорить о всякой ерунде, смотреть на людей, на траву, на голубое небо, на голубые крылья бабочек, да? А я что-то проворчал на твою тираду, не ожидая услышать столь откровенное, ведь не всегда даже самый близкий рассказывает тебе, что такое, как ему кажется, счастье, и в глубине души я был согласен с тобой. И я понимал, что ты прав, и я начал думать об этом всём, ну, как, знаешь, случайное слово вызывает множество мыслей, так и твоя маленькая философия, как бы небрежно и с насмешкой высказанная, и я думал об этом: о траве, о небе, о... о бабочках, и я спросил тебя, и ты рассказал. Рассказал о том, как сильно любишь бабочек, как они прекрасны и как жалко, что в среднем они живут один день. А я слушал, я сидел и слушал, удивляясь, как в таком мрачном с виду человеке сидит такое светлое, как его кожа может не светиться, удерживая это. Я слушал, упиваясь этим немного хриплым голосом, улавливая каждый взгляд в мою сторону, отмечая про себя узор морщинок в уголках рта и глаз, отмечая про себя, как ты мило морщишь свой странный, как мне тогда казалось, нос. И когда я спросил, почему ты рассказываешь мне это, малознакомому тихому парню из параллели, ты сказал, что я стану твоим лучшим другом, ты так чертовски уверенно это сказал. И я стал. Вот так вот сидя на заднем дворе школы и прогуливая урок химии, волей случая связавшись с тобой, просто от скуки заведя разговор о такой глупой теме, как погода, так я и стал твоим другом, а после - кем-то большим, кем-то более близким, и ты знал, что так будет. Я чувствую, как мой мозг расслабляется, как меня тянет в сон, как грохот, созданный льющейся с неба водой, становится лишь шорохом где-то на краю сознания, я просто чувствую. Я не засыпаю, я не усну, я даже не буду пытаться задремать. Мой усталый мозг хочет отдыха, мой усталый мозг пытается отдохнуть, почти что героически сражается за возможность забыться, но кофеин в моём организме непреклонен. Кофеин. Забавно, ведь ещё пару месяцев назад я отчитывал тебя за то, что ты пьешь слишком много кофе, что это вредно для сердца, а ты улыбался и в шутку отвечал: "всё равно скоро умирать", и ты смеялся, и я смеялся, и ты знал, что ты прав, и я это знал. А сейчас ты не пьёшь кофе, сейчас ты только дышишь им, если можно так сказать об этих штуках со сложным названием, которое мой мозг никак не хотел запоминать, эти маленькие механические монстры, что выглядят так пугающе, но они дают тебе жизнь, они дышат за тебя. И, знал бы ты, Джи, как мне хотелось рыдать, обнимая твои колени, когда ты назвал их маленькими версиями Дарта Вейдера, когда начал шутить о том, что они планируют взорвать нашу планету, потому что... потому что я не мог, абсолютно точно не мог поверить, что в таком сгустке энергии и жизнелюбия, который поместился в это маленькое слабое тело, с каждым днём остаётся всё меньше жизни, и что повод твоих шуток и улыбок - это приборы, что являются доказательством твоего постепенного умирания. И твои шутки о том, что зато теперь в твоих лёгких могут жить бабочки, раз они недееспособны. И капельницы у твоей кровати, и баночки на твоей тумбочке, и треск ламп под потолком, и шум в коридоре, и шелест мокрых листьев за окном, и я, молча плачущий у твоей кровати, горячими слезами заливающий твою постель, и твой очередной приступ, и крики в коридоре, и вбегающий врач, и бабочки, синие бабочки на обложке альбома, и крики, и темнота, и бабочки... бабочки...

***

А сейчас, лёжа на мягкой постели в тёплой комнате, глядя на небо сквозь панорамные окна, спустя десять лет, прожив почти половину жизни, вспоминая один из самых ужасных дней в моей жизни, я не воспринимаю это чем-то реальным. Мне кажется, будто это было лишь моим ночным кошмаром, будто и не было семнадцатилетнего парня ночами рыдающего у кровати другого семнадцатилетнего парня, будто не было той больницы, будто не было тех нервных срывов, будто бы не было криков, будто не было мольбы, будто не было просьб жить, будто бы не было, ничего не было... Но, нет, чёрт возьми, было. Было, и всегда будет со мной, в моём сердце, давя воспоминаниями на мой мозг, пробуждая в моей груди давно забытое чувство, чувство и боли, и отчаянья, и безысходности, и потери, и ужасной обиды на чёртову несправедливую Вселенную, и всего самого ужасного и тёмного в этом мире. Но, знаешь, Джи, ты всегда говорил, что нам всем изредка нужно придаваться меланхолии, иначе счастье покажется глупой обыденностью, и, знаешь, это единственное твоё утверждение, с которым я готов бы поспорить, поскольку... Поскольку спустя первые пять лет нашей общей борьбы, спустя вторые пять лет попытки вернуть все утраченные краски в наши жизни, я был счастлив, я упивался счастьем, я плакал от счастья, ночами обнимая тебя, осознавая, что, чёрт возьми, вот ты, ты, реальный, я могу тебя обнимать, трогать, целовать твою шею, твои ключицы, что практически перестали быть такими заметными, как раньше. Ты набрал веса, ты вытянулся, твоя кожа обрела цвет, а я обрел нечто большее, чем просто здоровый человек, я обрел всё и сразу, я будто объял необъятное, и ты вряд ли когда-нибудь поймешь, что именно я обрел, и вряд ли я когда-нибудь поделюсь с тобой этим, и вряд ли даже при попытке передать свои ощущения, я смогу найти нужные слова, поскольку ни в одном языке нет слов, способных описать это чувство, нужны миллиарды и миллиарды слов, но вряд ли это как-то поможет, Джи. И я просто смотрю на тебя, на всё такого же улыбчивого и простого, и не понимаю, как пережитое не оставило и следа внешне, разве что шрам на груди после операции по пересадке легких. В твоих глазах я вижу куда больше мудрости, чем когда я впервые отметил про себя их необычную красоту, но я по-прежнему вижу это доверие к миру, к людям, эту жажду ощущать мир, жажду чувств, жажду жить, что лишь усилилась, вижу нежность и тепло, и что-то такое, что я тоже не могу описать, обвиняя ограниченный словарный запас. И я понимаю, что нет ничего ценнее этой возможности просто готовить тебе по утрам кофе, просто вставать пораньше, чтобы успеть купить твои любимые кексы в кондитерской за углом, я просто ценю, стараясь не упустить ни одного мгновения, проведенного рядом, ведь тогда мое отчаянье было еще более всепоглощающим, чем мое счастье сейчас. Все наши ссоры, крики, какие-то споры и глупые стычки так часто случаются, что мы оба уже просто смирились с фактом каких-то постоянных бытовых конфликтов вроде того раза, когда мы спорили, кто на какой стороне кровати будет спать. Я улыбаюсь, натягивая джинсы, сидя на краю кровати и коварно посмеиваясь, когда ты, не раскрывая глаз, ворчишь, ведь я задрал край одеяла, и теперь твой бок мёрзнет. Знал бы ты, как я счастлив, ловя на себе твой прожигающий взгляд и слушая твои проклятия, мой мальчик... мой мальчик из бабочек.