Посторонний

Когда мне сообщили, что умерла мама, я не поверил. Сначала подумал, что ошиблись, ведь мама была в доме презрения. Потом, когда я посмотрел еще раз на телеграмму, то понял, что это не шутка. Мама, и правда, умерла. Ехать в двухчасовом автобусе, чтобы еще засветло быть на месте, чтобы быстро посмотреть на нее, посидеть рядом с гробом, выслушать все соболезнования и расспросы – я все вытерпел. И за все это время я не проронил и слезинки. Просто мама умерла, и мне казалось это настолько правильным и естественным, что я продолжил жить так, как жил до этого. Когда мы шли по горящей от солнца дороге, на кладбище, мне было жалко Тома Переза. Он прикладывал все свои силы, чтобы не отстать от процессии, прихрамывая, шел за нами, то снимая, то снова надевая свою шляпу, изнывая от жары. Мне рассказали, что он часто гулял с мамой, вечерами, где-то в этих окрестностях. Я понял, что старичок остался один и ему больше негде и не с кем будет гулять, так как он потерял друга. И от этого непонятно сильно кольнуло в животе. Я был рад, когда вернулся домой. Был рад предстоящей субботе, тому, что не увижу патрона, и он не начнет расспрашивать о похоронах. Жутко хотел спать, но до того, как заснуть, я выкурил две пачки сигарет. Утром решил выйти в город, охладиться в море. Побрился, придал себе человеческий вид, а потом сел на трамвай, чтоб до городской купальни добраться. Я знал, что сидя дома не выдержу. И просто буду бесконечно курить, потому что мама умерла. В купальне я встретился со старой знакомой – Мари Кардона. Было время, она работала у нас в конторе, но потом уволилась. Я ее забыл, хотя была она безумно красива. Пока мы вместе купались, я ее захотел, как тогда, когда она работала в конторе. Потом пригласил ее в кино, и вечер закончился у меня в квартире. Я не понял, почему она согласилась побыть со мной, когда узнала, что моя мама умерла. Кажется, ей тоже это казалось естественным, как и мне. Мой сосед по лестничной площадке, Раймон Синтес, как-то сильно хотел подружиться со мной. Мне было это неинтересно, но я не возражал. И даже когда узнал, что у него проблемы со своей любовницей, и он хочет ее наказать, я все равно не стал вмешиваться в их дела. Синтес попросил, чтобы я помог ему с письмом для этой женщины, и я ему помог. Позже звонок Раймона и приглашение за город, в лачугу его друга, пришлись мне по душе, и я даже взял с собой Мари. Сказать, что начало нашей поездки прошло плохо, я бы не смог: я искупался, хорошо позавтракал, и был рядом с Мари, но вторая половина стала концом моей обыденной жизни. Убивая араба, я думал лишь о том, как сильно жжет солнце мою голову. На мгновение показалось, что одним выстрелом я смогу отключить яркий луч, что вонзался в мое измученное тело, сжигал ресницы, проникал в глаза, не давая понять, что происходит. Я просто устал, и последующие четыре выстрела, обрушились на меня огненным шквалом, поглощая всего. В камере я часто вспоминал о смерти мамы. А потом, как-то, меня посетила мысль в будущем навестить ее могилу. Я бы даже цветы купил. Она их любила. Женщины вообще любят цветы, и мама была не исключением. Пока меня допрашивали и пытались понять мотив преступления, совершенного мной, я часто думал о Мари. Но когда вопрос заходил о том, горевал ли я, когда мама умерла, я замыкался в себе, не зная, что ответить. Я любил маму, но мы были разными. Долгое время она была в доме презрения, а я жил только работой. Мы не общались, так что я решил не тревожить ни ее, ни себя. Общего у нас не было, а тратить зря время и деньги, я не желал. Но я бы хотел, чтобы она была живой. Но ведь и от этого ничего бы не изменилось. Пока адвокат и следователь изучали мое дело, задавая одни и те же вопросы, я думал о том, что когда выйду, Мари уже не захочет со мной общаться. Cледователь много раз спрашивал, почему я убил араба и стрелял в него пять раз – но я молчал. Что я мог ответить, я не знал. Араб был для меня чуждым, оружие было не мое и было лишь солнце, что жгло мою душу. В итоге, я решил, что важности нет, сколько раз я стрелял и для чего, ведь сам этого не знал. Я очень удивился, когда Мари решила навестить меня. Я думал, что Мари больше не захочет меня видеть, ведь я стал убийцей, но мое удивление стало еще большим, когда она сказала, что мы поженимся, когда все это закончится. Пока мы с Мари смотрели друг на друга, рядом со мной сидел щуплый молодой человек – он же смотрел на свою старуху-мать. Они не говорили. Просто смотрели друг другу в глаза. Я тогда подумал, что хорошо бы было, если бы моя мама пришла ко мне, навестила. Подумал, что моя мама рассказывала бы о чем-то, может быть даже пришла со стариком Перезом. Они же дружили. Но мама умерла, поэтому меня навестила лишь Мари. Я быстро свыкся с тюремной жизнью. Сначала думал, конечно, о том, что хорошо бы искупаться в море, пойти с Мари в кино, а потом ко мне домой, но мысли быстро стали арестантские - о ежедневной прогулке и о том, когда придет адвокат. Я просто привык, и даже мама часто говорила, что ко всему привыкаешь, хочешь того или нет. Мама вообще умные вещи говорила, будто все знала. Интересно, чтобы она сказала, если бы увидела меня за решеткой? Когда я обнаружил на нарах, под соломенным тюфяком обрывок старой, пожелтевшей газеты, я, наверное, обрадовался. Кусок уголовной хроники об убийстве. Дело было в Чехословакии. Говорилось, что какой-то человек ушел из своей деревни, попытать счастье, да оно ему улыбнулось. Он разбогател, женился и растил ребенка. Так и однажды он решил вернуться к своим корням, - увидеть мать и сестру, которые содержали маленькую деревенскую гостиницу. Решил их удивить. И оставив жену и ребенка в другом месте, сам отправился к ним. Мать его не узнала, и тогда, надумав подшутить, он снял у них комнату для ночлега. Женщины, поняв, что человек богат, убили его ночью молотком, и ограбили. Тело бросили в реку. Наутро, когда его жена пришла к ним и, ни о чем не подозревая, открыла тайну, мать с горя повесилась, а сестра бросилась в колодец. Почему-то я вспомнил о маме. Но моя же никого не убивала, да и умерла естественной смертью. Суд я проиграл. Более всего меня возмутило то, что и защитник, и прокурор, не давали мне самому и слово вставить. Моя судьба решалась без моего участия. И когда я смотрел в зал, откуда на меня в упор глядели журналисты, а еще Мари, что была бледнее смерти, я думал, что захотел бы увидеть и мать. Наверное, она бы меня защищала. Но прокурор каждый раз говорил, что я бесчувственный, обвиняя в том, что я не знаю, сколько лет моей матери, и не плакал на похоронах. Он пенял мне и то, что на другой же день, после похорон, я купался, ходил с женщиной в кино и провел с ней ночь. Приписывал мне чуть ли не все смертные грехи, и в конце, мне надоело его слушать. Я думал, когда же все это закончится, я даже думал о том, что опять хочу вернуться в свою камеру, но потом настала очередь защитника. Он говорил долго, говорил от моего лица, и все, затаив дыхание, слушали его. Когда он закончил, ему начали жать руки, а я грустно ловил звуки свободы, что доносились из открытого окна. Приговор, по словам защитника, должен был смягчиться. И я уже ни о чем не думал, лишь пытался снова взглядом найти Мари, ведь был уверен, что она сидит где-то в зале. Было жарко. Я ужасно устал. Пока искал взглядом Мари, до меня донеслись слова председателя о том, что именем французского народа мне на площади прилюдно отрубят голову. Мари я так и не нашел. Я отказывался принять тюремного священника. Я хотел, чтобы последние дни прошли так, как я этого хочу. Я думал и воссоздавал забытые образы своей свободы. А еще, когда впадал в легкую дремоту, видел маму. Она была спокойна и даже радостна. Я знал, что смерть ей не была страшна, впрочем, как и мне сейчас. И не принимал я священника из-за того, что знал - он будет относиться ко мне, как и ко всем другим заключенным. И я был прав, ведь когда его привели ко мне в камеру, он начал говорить о боге, о том, что у меня будет лучшая жизнь, чем эта. Я его не хотел слушать, потому что в бога не верил, и не верил в то, что от меня что-то останется. Вот сегодня я есть, а завтра меня не будет. Как и с моей мамой. Она была и ее не стало, но ничего от этого не изменилось. И я знал, что мама чувствует, что гаснет, и ее смерть не была сюрпризом для нее. Я знал, что она могла мне послать телеграмму о том, что слабеет, но она этого не сделала. И я, и мама считали, что со временем ко всему можно привыкнуть. И надо жить так, как считаешь нужным, без сожалений о том, что ты сделал, и что не успел сделать. А священник мне говорил, что все будет лучше. Он не мог допустить мысли, что каждая по-своему прожитая земная жизнь, намного полноценнее, чем та, в которую он верит и о которой пытается мне поведать. Я не верил священнику, и не хотел верить в то, что смогу избежать своей казни. Потому что это моя судьба, и она уже заканчивается. И я, срывая голос, кричал об этом священнику, чтобы он понял, хотя бы что-то, но понял. Однако охранники его увели, а я устало упал на черствую койку. Засыпая, я чувствовал запах моря и слышал шелест травы. И хоть я не плакал на похоронах, но я любил маму, любил так, как считал нужным, и главное, что она об этом знала. И завтра, на казни, пусть все меня будут ненавидеть, но я настолько прав, что, даже умирая, не буду оплакивать то, что было.