бетон.

Когда игла входит в чёрную вену, кончики пальцев начинает нещадно щипать. Боль, что вскоре вознесёт тебя к личному Вавилону не может длиться вечно; постепенно, секунда за секундой, она превращается в розовую плёнку в мутных, некогда шоколадных глазах. Парень прикрывает веки и всё - рай. Вокруг звуки и дум-дум-дум в ушах, а улыбка сходить с лица не хочет. Приросла, наверное. Будто из далека слышится шипящее «Чо», и никуда не нужное «Нин», а дальше просто бесконечное чередование этих слогов, пока они не образуют полноценное «Чонин». — Чонин, Чонин, Чонин, — пыхтит мальчик с радугой в волосах и заплаканное лицо рукавами толстовки утирает. — Чонин, меня ломает. Знаешь, рёбра словно по-одному из грудной клетки вылезают. Кровь, — выдыхает парень и бледной рукой размазывает багровую и смешанную с соплями красную дорожку под носом. — Чонин, Чонин, Чонин! — радужный мальчик утыкается лицом в ковёр, который мирно покоится на полу, и трётся об него. — Я умираю. — У тебя просто кровь из носа пошла, Сехун, — тихо мямлит Чонин и рукой глаза закрывает. — Ты ещё пока жив. —Чонин, — хрипит мальчишка и приподнимается на руках, капая кровью из носа на и так уже замазанный белый ковёр. — Чонин, я хочу ещё. Мне нужно это от слова «очень», знаешь? — Знаю, Сехун, знаю. Услышав благодарный(не зная за что) выдох, Чонин убирает руку с глаз и щурит их, пытаясь сделать из больших - щёлки. Его сейчас самого начинает потряхивать, будто он голой жопой в снегу сидит. Пальцы становятся какими-то ватными, а на лице появляется улыбка. Рот, словно против воли растягивается, заставляя парня сжаться. Стены начинают темнеть, а Сехун начинает что-то говорить. Он говорит и говорит, говорит и говорит, говорит и говорит. Это продолжается до тех пор, пока Чонин не делает глубокий вдох, кажется, пытаясь лёгкими разорвать грудную клетку. — Чунмён! — кричит Лухан что есть силы, когда забегает в гримёрную и бросает с дуру свою сумку, попадая прямо в небольшой столик и сбивая с него всю косметику. — Чунмён! Когда тот самый Чунмён поворачивается к нему, потирая покрасневшие глаза и растирая их до полной красноты, лицо Лухана озаряет ослепительная улыбка. — Ну и чего ты кричишь? — ласково улыбнувшись, парень проходит мимо своего друга и присаживается на стул. — Неужели опять украл наушники Чанёля? — Лучше, — миловидный Лухан(а внешность у него и правда мимими) присаживается на пол, и кладёт голову на колени друга. — Чунмён, я отпросил нас с тобой у менеджера, и он дал добро на то, чтобы мы прогулялись. Сегодня очень хорошая погода, да и съёмки уже окончены. — Хорошо, — смеётся Чунмён и треплет друга по волосам, портя(всё ещё) идеальную укладку. — Ты же знаешь, я всегда «за»! — Отлично! — Лухан поднимается с пола, отряхивает коленки и вскидывает руки вверх, сцепляя их в замок и потягиваясь. — Я обещаю, Чунмён, эту прогулку ты не забудешь никогда. Кутаясь в старенькую кожанку, Сехун неотрывно наблюдает за массивными железными дверьми. Он беспрерывно потирает свои руки(словно они замёрзли) и кусает губы. Чонин, сидевший всё это время на земле, сжимает пальцами бейсбольную биту и молчит. Слова сейчас будут лишними, потому что нечаянно оброненная фраза может стать концом всего. И тут: — Мне страшно, Чонин, — Сехун не смотрит на него, но чувствует, что тот тоже напряжен и сидит ровно. Спину Чонина словно к доске привязали, настолько она была прямой и напряжённой. Парень не отвечает, а лишь кладёт биту на землю и встаёт, медленно подходя к Сехуну. Тот всё ещё не хочет поддерживать с ним зрительный контакт, но это же нормально. — Всё будет хорошо, — Чонин осторожно поворачивает лицо парнишки к себе за подбородок, и прижимается к его лбу своим. — Мы с тобой справимся. — Мы же против закона идём, — он всхлипывает и замолкает на секунду. — Мы же вниз катимся. — А ниже некуда, Сехун. Либо сейчас, либо никогда. — А ещё варианты есть? — мальчику не хочется идти на дно из-за бредовой идеи(у которой даже нет чёткой формулировки). — Нет, — Чонин слышит звук открывающейся двери, и сжимает сехунов подбородок так, что костяшки пальцев белеют. — Не сделаешь, дело твоё, но на меня не рассчитывай, когда кожу себе с рук ногтями сдирать будешь. — Давно мы так не гуляли, да? — Лухан говорит это важно, как будто сейчас не по парку гуляет, а на конференции сидит. — Это точно, — Чунмён не может сдержать улыбки(просто не хочет). Они идут медленно, держась за руки и громко о чём-то разговаривая, как вдруг: — Простите! Парни одновременно(аки танцуют) поворачиваются вокруг себя на все 180, и удивленно замирают. Перед ними стоит высокий и худощавый паренёк, чьё лицо полностью скрыто за капюшоном. — Можно мне попросить у вас автограф? — его голос хриповат, но Лухана словно магнитом к нему потянуло. Он молниеносно выхватил у парнишки бумагу и ручку, а после заулыбался так широко, насколько ему вообще это было позволено природой. — А почему ты в капюшоне? — Лухану сейчас, кажется, вообще всё было мимо кассы, потому как он даже имени у мальчишки не спросил. Чунмён смотрел на парнишку, но чувствовал, что что-то не так. Он немного напрягся, но старался вида не подавать, и тоже давил из себя милейшую улыбку. — Просто я боюсь, что если сниму капюшон, то обязательно влюблюсь в тебя. Лухан на мгновение залился краской, а после громко засмеялся, разрезая тишину ночного парка своими красками. — Как мило, — проговорили откуда-то сзади и парни резко обернулись, лицезрея перед собой такого же высокого мальчишку(но уже в шапке и маске). Чунмён и понять не успел, как бита, которую тот крутил в руке, с одного удара смогла заставить Лухана безвольной куклой упасть прямо на асфальт. Его сердце забилось в ужасающем темпе и вот-вот могло перегреться. Казалось, что от напряжения сейчас кровь из ушей потечёт, а голова просто слетит с плеч. Чунмён обернулся назад, там всё так же стоял тот самый мальчишка, комкая в руках листок с автографом. Сглотнув, он глубоко вдохнул и вновь повернулся к парню в маске. — Зачем? Ни «кто ты?», ни «чего ты хочешь?», никакие другие вопросы не возникали в голове Чунмёна, а лишь тонкая бегущая строка - «зачем?».

Последнее, что увидел тогда Чунмён - это прищуренные глаза и то, что они горели. Но горели они вовсе не жизнью, а могильным холодом.