***
Именно поэтому Мэтт так смеется с меня, когда мне покупают новые брючки темно-серого цвета. Мама сказала, что он «немаркий», а папа с ней согласился, так что у меня не было никакого шанса переспорить их и вытребовать те прекрасные, ярко-алые шорты, что были на манекене у входа. Мне кажется, что меня провожают взглядами все мальчишки с улицы моего возраста, смотрят вслед неодобрительно и презрительно, а взрослые наоборот – благосклонно. Это ужасное чувство. Будто бы я вхожу в их тайную секту «серых брюк», только секта эта настолько скучная, что у них даже нет никаких страшных тайн и обрядов, в которые бы можно было меня посвятить. Весь смысл этого общества – носить серые брюки, быть занудным и вонять брокколи. Сейчас на город уже опускаются сумерки, и потому повсюду начинают зажигаться фонари, а рокот и запах моря становится еще более заметным и волнующим. Темная вода манит в свои прохладные и свежие объятья, и если повезет, то на дне даже можно будет увидеть крупинки светящихся водорослей, но я потом еще неделю буду спать на животе, если сейчас побегу купаться. Мама почему-то ужасно сердится, если я оказываюсь в воде с наступлением темного времени суток. Неужели она не понимает, что так даже интереснее? Море в темноте ужасно таинственное и интересное, и можно воображать, что вот сейчас тебя схватит Кракен и утащит к себе, на самое дно, охранять сотни затонувших кораблей с самыми настоящими пиратскими сокровищами. – Доминик, а идем за яблоками? «Идти за яблоками» значит забраться в сад старого Хью. В заборе у него есть лаз, о котором сам Хью ничего не знает, а для мальчишек вроде нас он ужасно удобен. Яблони в саду старые, но еще плодоносные, и яблоки на них очень сладкие, а тонкая желтая кожица буквально светится, так она наполнена соком. Обычно мы срываем по нескольку яблок каждый и улепетываем в заросли орешника, чтобы там съесть их, давясь хихиканьем от того, что мы в который раз обманули брюзжащего старика. – Ну не знаю, Мэтт, мне сказали быть поблизости от дома… – я оглядываюсь, замечая в окне маму, которая что-то готовит на кухне – свет от лампы поблескивает в ее чуть растрепавшихся локонах, и она что-то напевает себе под нос, мешая салат в глубокой тарелке. – Мы быстро, никто не заметит! Он хватает меня за руку и прыгает прямо в кусты, пробираясь по едва заметной тропинке к дому Хью. Об этой дороге кроме нас никто не знает – она скрыта ото всех в высоких колючих зарослях, а на каком-то отрезке участка есть небольшая, совсем крохотная полянка – там, под корнями куста, закопан клад с драгоценностями. Доска на заборе легко поскрипывает под потными пальцами, но отодвигается, и мы оказываемся в саду. Лунный свет и едва добирающиеся сюда лучи фонаря освещают грядки и кроны деревьев. Стараясь двигаться тихо и не шуршать травой, мы крадемся к удобно изогнутому стволу, воображая себя ниндзя. Мэтт лезет первый, взлетая наверх словно мартышка, усаживается на одну из толстых веток, дергая яблоки с их законных мест, я карабкаюсь следом, готовясь принимать сочные плоды в руки. Никто не видит нашего преступления, даже старый пес Терри в будке не пошевелил и ухом. Неожиданно ветка под беспрестанно ерзающим Мэттом обламывается, и, коротко вскрикнув, он валится на меня, рассыпая уже собранные яблоки. Мы падаем на землю и замираем, стараясь стать цветом таким же темным, как и ночь, что укутывает нас своим пологом. Терри дергается, звенит цепью и разражается оглушительным лаем. В доме у Хью загорается свет и сам хозяин выскакивает на крыльцо, сжимая в узловатых пальцах охотничью двустволку. – Кто здесь?! – подслеповатые выцветшие глаза старика обшаривают сад – он пока не спешит сходить с освещенных ступенек, и мы лежим, вслушиваясь в тяжелое дыхание друг друга. Неожиданно я ощущаю, как Мэтт на мне давится едва сдерживаемым смехом – в запале и панике я обхватил его руками, и сейчас под моими пальцами ходуном ходят его ребра. – Пора, – я шепчу это ему на ухо, и он согласно хрюкает в ответ, собираясь расхохотаться уже сейчас. Мы подрываемся с места как раз в тот момент, когда Хью, прихрамывая, спускается со ступенек. Кажется, под нашими ногами хрустят все ветки Девоншира, а Мэтт все-таки не выдерживает и весело повизгивает, перепрыгивая через ведро с водой, пока мы несемся по саду к спасительному забору. Вслед нам слышится яростная брань старика, но проем за нами уже скрипнул, а стертая кожа у меня на плече и яблоко в ладони заставляют чувствовать себя победителем гладиаторских сражений и королем всего мира. Земля мягко пружинит под ногами, прохладный воздух освежает лицо, а лай пса уже практически не слышен. Мы останавливаемся только у моего дома, весело смеясь. На моих новых серых брюках следы от травы и раздавленной мною земляники, росшей на грядке у Хью, а на заднице – рискующая разрастись до размеров Африки дыра от гвоздя в заборе. Мне весело и легко как никогда. – Раз мы можем бежать так быстро, то взлететь не составит никаких проблем, – Мэтт широко улыбается и надкусывает яблоко, добытое в таком опасном приключении.***
– Ты никогда не поверишь, что я нашел, – Мэтт висит на подоконнике моей комнаты и лукаво улыбается, поблескивая глазами. Сейчас мне не до игр – отец Кристиан из воскресной школы дал мне на дом задание несколько раз написать строку из Библии, и сейчас я был занят тем, что сосредоточенно выводил на бумаге буквы. Это было очень важное задание, от которого зависело очень многое – если я выполню его хорошо, то мне не придется учить четвертый псалом – все псалмы ужасно скучные, но этот – один из самых скучных и самых ужасных. – Бросай свои писульки, и пойдем со мной, – Мэтт дуется, обиженно выпячивая вперед нижнюю губу. – Это правда очень важно, – я пытаюсь быть серьезным и твердым, но на него это совершенно не действует, и он начинает напевать коротенькую песенку, которую придумали мальчишки с нашей улицы. Я всегда завидовал Мэтту в том плане, что его никогда не заставляют учить скучную Библию и ходить в школу. Он всегда как ветер – носится где хочет, и при всем при том ужасно умный – помогает своему отцу в мастерской и знает много разных крутых штук, которые находятся выше моего понимания. Я смотрю на него задумчиво какое-то время, а затем отбрасываю в сторону письмо и, повинуясь его веселой улыбке, перемахиваю подоконник, а затем и невысокий забор, припуская за ним следом. Я слышу крик матери, но не оборачиваюсь и не замечаю, как сквозняк, ворвавшийся в открытое окно, отрывает от стола старательно исписанный листок и уносит его куда-то высоко вверх. Кому важны строчки, когда ты на всех парах несешься куда-то за черту города, отмахиваясь от мошкары и снующих над цветами пчел. Мэтт уводит меня все дальше, в сторону от моря и наших излюбленных и уже обследованных вдоль и поперек мест куда-то к пшеничному полю. Высокие золотистые колоски колют ладони усиками, но покорно расступаются подобно вымуштрованным солдатам. Я вижу впереди темную макушку Мэтта, он косится иногда на меня одним смеющимся синим глазом, а затем теряется в тонких желтых стрелах, и я стараюсь побороть страх, ищу его, цепляюсь за его футболку и больше не отпускаю до самого нашего пункта назначения. Это старый слегка покосившийся ангар, металл которого уже местами проржавел и стал дырявым как решето, потерял свой серебристый блеск. В некоторых местах стены подкопаны маленькими полевыми зверьками, и ямки выделяются неряшливыми темными пятнами. Я чувствую всей своей кожей, что не до конца прикрытая створка скрывает за собой какую-то страшную тайну – осознание этого заставляет меня дрожать сейчас, в тридцатиградусную жару. Этот холодок чего-то неизведанного пробирается мне под рубашку, ползет по позвоночнику куда-то к шее и сворачивается комком за ухом, так что я чувствую, как влажные кончики волос щекочут мне шею. – Хочешь… Вместе? – Мэтт тоже ощущает это, топчется рядом нерешительно и робко, нервно переводя взгляд с меня на дверцы и обратно. – А ты еще не был внутри? – Нет, только замок сбил. Он был совсем ржавый, – он указывает пальцем на валяющийся на земле навесной замок с наполовину отломанной ручкой и вновь смотрит на меня, одновременно протягивая руку. Я киваю и принимаю ее. Это будет только наше место. Еще одно. И мы откроем его вместе, никому не покажем больше. Мы не знаем, что ожидает нас там, за тонким листом металла, но зато мы понимаем, что эта тайна сблизит нас еще немного. Я открываю створку плечом, и мы вместе ступаем внутрь, сжимая пальцы друг друга в потных ладонях. Здесь ужасно жарко и душно, от нагретого солнцем металла валит буквально видимый оранжевый жар. Где-то в углу копошатся и пищат мыши, под самой крышей, на балках, воркуют голуби, а нам в лицо покорёженным пропеллером смотрит старый самолет с отбитым крылом и треснувшим шасси. – Я же говорил тебе! – глаза у Мэтта возбужденно сверкают, и мне почему-то становится страшно и любопытно одновременно: эта смесь закипает где-то у меня в животе и заставляет сердце трепетать и заходиться в бешеном восторге. Позже мне все же пришлось учить псалом, но целый день, проведенный в ангаре с Мэттом, того стоил. Я наблюдал, как его юркие тонкие пальцы ловко свинтили крышку, скрывающую двигатель, и как он, весь перепачканный в масле, вертел в руках снятый винт, пробуя его на пластичность.***
– Доминик, пойдем ловить светлячков, – Мэтт возникает из темноты, держа в руках несколько банок с крышками и сам напоминая светлячка, – так широко и радостно он улыбается. – Зачем они тебе? Их сейчас уже практически не найдешь. Он отводит взгляд, и на его губах я замечаю лукавую улыбку. – Только не говори, что собираешься проводить в… – я осекаюсь и оглядываюсь по сторонам, проверяя, не подслушивает ли нас кто. Все же, ангар, который мы нашли, и маленький одноместный самолет в нем – это огромная тайна, о которой никто не должен знать – ни наши сверстники, ни, тем более, взрослые. Мэтт даже отцу своему ничего не рассказал, хотя тот мог здорово помочь нам в починке «железной птицы», – …там ещё и ночи. – Ну да! – Но, Мэтт, кто-то может что-то заподозрить! – Не волнуйся, мать спит крепко, а отец и того крепче, мне никто не помешает. Идем же, Доминик, мне нужна твоя помощь, – он умоляюще смотрит на меня, протягивая одну из банок, и я совершенно не могу ему отказать. Мы несемся к небольшому леску, останавливаясь на опушке, чтобы перевести дыхание. Даже отсюда среди деревьев не видно никакого свечения, а ведь обычно они носились по всему лесу небольшими облачками, освещая траву призрачным зеленоватым светом. – Уверен, мы ничего не найдем. – Не будь занудой, – Мэтт восклицает это слишком громко, и крик уходит куда-то в чащу, из которой в ответ доносятся какие-то страшные звуки и треск, заставляющий нас испуганно умолкнуть. Вполне возможно, что там, в темноте, бродят призраки неприкаянных душ, преступников и висельников, и, кто знает, не спутаем ли мы их со светлячками. – Тихо. Идем, – Мэтт машет мне ладонью и вступает в лесное царство первым, вертя головой по сторонам и вслушиваясь в каждый шорок. Шорохов этих в ночи слышно даже больше, чем днем, и все они странные, таинственные, и пугающие. Вот из кустов поглядывает на нас старый король в полуистлевшей мантии – лунный свет серебрит его покорёженную корону и отбивается в пустых глазницах колдовской зеленью. Вот промелькнула над нами тень ведьмы, а там, чуть дальше, из-под корней старого дерева следит за нами озлобленная дриада. Мы ступаем тихо, осторожно, тесно прижимаясь друг к другу. Ночной лес пугает и завораживает, но я уверен, что никаких светлячков мы тут не найдем. Внезапно где-то позади нас раздается громкий треск и мы, подобно вспугнутым зайцам, синхронно подпрыгиваем на месте, вскрикивая, а затем даем драпана, запрещая себе оглядываться. Мне кажется, что мне в спину дышит огромный зверь, и его горячее зловонное дыхание заставляет подниматься волоски на коже. Судя по сверкающим рядом и чуть впереди пяткам Мэтта, он ощущает нечто подобное, что наталкивает на мысль, будто за нами и правда кто-то есть. Склон к морю оказывается под нашими ногами внезапно, и, не удержавшись, мы кубарем катимся вниз, обдирая спины об ветки и торчащие из песка камни. – Ты в порядке? – ору я, как только прихожу в себя, начиная ерзать на чем-то мягком. Мне кажется, будто у меня переломаны все кости, а на руке – огромная открытая рана, и через неделю я умру от сепсиса. Ощупав себя, я понимаю, что опасения напрасны. – В порядке, только слезь с меня, ты мне всю селезенку оттопчешь, – голос раздается откуда-то снизу, и я понимаю, что все это время с удобством валялся на Мэтте. Я вскакиваю на ноги, помогая тому подняться. Друг охает и отплевывается от песка, забившегося в рот, держась за лоб, – кажется, вскоре у него расцветет большая шишка. Я же могу похвастаться немеющей рукой – на ней обязательно будет синяк – и свезенной коленкой. Мы смотрим друг на друга какое-то время, а затем начинаем хохотать, и никак не можем остановиться, пока из нас вместо смеха не начинает вырываться нервная икота. – Ладно, стащу у отца фонарик, – успокоившись, возвещает Мэтт, и я обнимаю его за плечи, шепча о том, какой он идиот. Небо отражается в удивительно спокойном море, а где-то далеко на побережье горит костер. Придерживаясь друг за друга, мы бредем к нему, и находим там наших друзей, чтобы до полуночи проиграть с ними в индейцев. Я смотрю, как Мэтт прыгает вокруг горящих веток, улюлюкая и приложив одну ладонь ко лбу наподобие перьев, и хочу, чтобы эта ночь никогда не кончалась. А потом он вдруг сбрасывает с себя всю одежду и голышом несется к воде, и мы все следуем его примеру и еще некоторое время бултыхаемся на мелководье, играясь и брызгаясь.***
– Я закончил, – жаркий шепот опаляет мне ухо, и когда Мэтт отстраняется, я замечаю лихорадочный блеск в его глазах. – Уже?.. – я не могу поверить в то, что он восстановил самолет так быстро и замираю на какое-то время, боясь даже вздохнуть. – Да. Даже топливо раздобыл. Все готово. Я скоро полечу, Доминик, – он уже привычно покусывает нижнюю губу и озирается по сторонам, наклоняясь ко мне еще ближе. – Я хочу, чтобы ты это видел. Сейчас. Идем. Конечно же, я брошу ради него все на свете, и потому садовые инструменты остаются сиротливо валяться на грядке. Мы оказываемся на месте слишком быстро, и я просто не успеваю осознать тот факт, что сейчас Мэтт взлетит в небо, станет немного ближе к облакам и голубой бездонной выси. Почему-то мне думается, что оттуда ему будет легче поймать волну ветра, и тогда он больше никогда не вернется ко мне, оставшись там, в прохладной небесной воде навсегда. Запах полевых цветов вкупе с жарой дурманит голову и словно погружает в какой-то транс, вытоптанная пожухлая трава перед ангаром неприятно колет босые ноги, но я не обращаю на это никакого внимания, потому что Мэтт в последний раз покручивает винт и надевает на голову шлем пилота, который мы нашли на сидении. Он оборачивается ко мне и улыбается очень ласково, словно понимает, какое отчаяние гложет меня, словно понимает, что уже не вернется никогда, что оставит меня одного. Он забирается в кабину, затягивая ремешок под подбородком, и цепко впивается пальцами в штурвал. – Пожелай мне удачи, – я вижу залихватский блеск в его глазах и только киваю на эти его слова. Мотор где-то в глубине этой старой жестянки натужно гудит, разгоняя лопасти, самолет становится ровнее, разгоняется постепенно, отрывается от земли и… летит! Поднимается все выше, и даже с земли и сквозь гул я слышу высокий счастливый смех Мэтта. Мне кажется, что вот-вот на дороге покажутся все жители нашего города, начнут кричать и ругаться на него, но докричаться все равно не смогут. Самолет поднимается все выше, начинает описывать прямо над моей головой круг, а затем я слышу хлопок, и лопасти начинают месить едкий черный дым, крутятся все медленней, а «птица» снижается все стремительнее. В этот момент что-то обрывается у меня в груди. Мэтт не улетит. Он разобьется о землю как какой-то жалкий червяк. Кровь стынет у меня в жилах, и я стою, не в силах пошевелиться, наблюдая, как он падает. Я ничего не могу поделать, совсем ничего, могу только вспоминать все те молитвы, которые бормотал в нашем присутствии отец Кристиан. Взрослые говорят, что если молиться – неистово, с настоящей верой в Бога и свои слова – то можно побороть все на свете, и сейчас я очень-очень хочу быть взрослым, чтобы Господь наверняка услышал мою обращенную к нему молитву. Шасси самолетика жестко соприкасаются с землей, его кренит, крыло чертит по земле жирную черную линию, как от угля, а винт срезает колоски. Машину тащит все дальше в поле с ужасающим скрежетом и воем, но, наконец, она останавливается, и я тут же срываюсь с места, несусь к кабине, не чувствуя под собой земли и мелких камешков, которые больно впиваются в стопу. Вытаскиваю Мэтта из кабины, стягивая с повлажневших волос шлем и с ужасом замечаю на виске широкую струйку крови. Он не реагирует на мои крики и его голова безжизненно болтается, когда я трясу его за плечи. Дым заставляет меня надсадно кашлять, а глаза слезиться – по крайней мере я уверяю себя в том, что они именно слезятся. Я оттаскиваю друга как можно дальше, волоку по земле, пока хватает сил в моем организме, пока легкие не начинают гореть огнем, а сердце биться где-то в горле. Больше не слышно рева и рокота, теперь только цикады трещат в траве, и я укладываю голову Мэтта к себе на колени, касаюсь грязными пальцами кожи на его щеках и шее, отстраненно думая о том, какая она мягкая. Словно перья.