Замок из камня и света

Я посвящаю этот рассказ моему постоянному читателю, человеку, который оставляет отзывы аж на двух языках, пользователю "Утерянное время". Спасибо. После второго возвращения из Нарнии Питер постоянно слышит еле различимый звон в ушах. Он мешает ему есть и спать, и прекращается только рядом с Эдмундом, который так любит жить в одиночестве. Уже долгие несколько лет их разделяет целый океан и умирающая война, которая закончилась только на бумагах и официальных приёмах. Тоскливыми вечерами Питеру так хочется сесть в лодку и переплыть море так, как он делал это в Нарнии. Обозначить и решить проблему. Сделать свою жизнь легче. Но дела наваливаются на него, как домашние собаки, тяжелые и горячие, и он возится с документами, поступает в вуз, ищет работу, пишет безответные письма Сьюзен и звонит Эдмунду по выходным. Тот берет трубку после второго гудка, всегда после второго, будто часами дежурит у телефона. Каждый их разговор на Питера опускается купол из тишины и спокойствия, и, не будь счет за телефон таким большим, он бы не прекращал разговоры никогда. Помнится, когда он уезжал от младших, они с Эдмундом опять пособачились, и Питер сказал ему в лицо о том, как рад уехать. Эдмунд тогда стоически выдержал его словесную пощечину и даже не съязвил в ответ – только вздернул подбородок выше, как раньше, в залитом солнце Кер - Перовале, и скосил глаза. Теперь для Питера нет ничего горчее этого воспоминания. Он режется об него, обсасывает пальцы и недоуменно спрашивает у самого себя – как можно было быть таким жестоким? Эдмунд привычно ехиден и приветлив во время их разговоров. Он выпытывает у Питера о том, как его дела, и какое мороженное он ел с очередной барышней в кафе. Эдмунд знает непозволительно много о жизни Питера, но ведь на это и нужны братья? Люси еще слишком наивна, а Сьюзен чересчур знающая, и им Питер такого рассказать не может. А вот Эдмунд всегда такой тихий и понимающий, хмыкает в нужных местах и никогда не забивает ему зубы советами. Иногда Питеру кажется, что молчание на другой части трубки – пыльное и тянущее, ничего уже не ожидающее, смирившееся, как тьма в старой замковой библиотеке, но потом Эдмунд коротко чихает и это ощущение исчезает. На третий год разлуки Питер начинает ощущать через трубку запахи. Знает – невозможно это, ребячество, но корица щекочущее усмехается ему прямо в шею, от запаха яблок рот наполняется слюной, а Эдмунд хвастливо рассказывает о том, какие потрясающие пирожки печет Люси. Он хрустит яблочными дольками прямо в трубку и не знает, что Питер уже в пятый раз облизывает губы. Нить разговора теряется по несколько раз, Эдмунд отходит выкинуть огрызок, а у Питера вся спина мокрая, а ладони холодные, как окна зимой. Связь, трепещущая и пока такая слабая, возникает между ними сильнее с каждым днём. Стучит копытами их верных коней, которые остались далеко - далеко, шепчет журчанием чистых ручьев, и вот одним дождливым воскресеньем Эдмунд сопит в трубку. Он засыпает прямо у телефона, не спавший всю ночь из-за экзаменов, и Питер, наплевав на счет за телефон и логику, слушает его мерное дыхание до самого вечера. Тихие вдохи и выдохи будоражат его воображение, и у Питера перед глазами вырастают походные шатры боевых отрядов, могучие звери точат клинки, а Эдмунд сидит у костра и травит байки. Пламя восторженно лижет подошвы его ботинок, искры тянутся к небу, разукрашивая волосы Эдмунда в малахитовый и темно-бурый. Боясь моргать, Питер видит вместо своих разношенных домашних тапок – вечно мокрые, но добротные кожаные сапоги под колено. Когда из открытого окна, за которым вяжуще переливается ночь, начинает доносится плеск моря, Питер чувствует, как кожа покрывается мурашками. Эдмунд всхрапывает во сне, и Питер, испугавшись электрического разряда, который пляшет у него на кончике языка, подмывающий его прошептать непонятно что в тишину соединения, вешает трубку. Но даже это он делает аккуратно и медленно, боясь разбудить Эдмунда, который так далеко от него. Так невообразимо далеко, что не долететь и на драконе. После этого вечера Питер впервые со всей ясностью ощущает стену, которая росла и утолщалась между ними все эти годы и, к его стыду, со стороны Эдмунда вынутых кирпичей намного больше, чем с его стороны. Он, не привыкший прощать и забывать обиды, до сих пор укоряющий брата за тот самый рахат - лукум, который был две жизни назад, удивленно улыбается и качает головой. Старые и ненужные обиды, из которых он состоит от ступней и до самого затылка, облегченно растворяются, и в Питера закрадывается, затекает новое чувство, от которого сердце восторженно бьётся об клетку из ребер. Но Питер, конечно, все отрицает. Утром следующего дня Питер срывается и звонит Эдмунду вновь. Без его голоса уже физически тошно и, беря трубку в руки, Питер ощущает, как его собственные вены вплетаются в неё, становятся проводами, электричество переходит в него, смешиваясь с кровью, и, когда Эдмунд берет трубку за много километров отсюда, у Питера перехватывает дыхание. Эдмунд знающе молчалив и почти не ехиден, и Питер завтракает его молчанием, накручивая телефонные провода себе на запястья, сдаваясь без боя, опуская голову в немом преклонении к чужому знанию. Видь его Эдмунд в реальности – Питер бы и бровью не повел, а здесь и сейчас он может задыхаться от эмоций сколько его душе угодно. Эдмунд сварливо советует ему больше спать и меньше думать, провода-вены натягиваются, причиняя сердцу Питера сладкую боль, и, испугавшись того, насколько она настоящая и желанная, он вешает трубку не попрощавшись. Затем он спешит к кухонному окну, распахивает его и высовывается туда по пояс, веселя прохожих внизу. У него вместо лица – жаркий полдень, щеки горят, в ушах стучит кровь, и Питер облизывает онемевшие губы, зная, что следующий звонок стоит ждать от Эдмунда. Тот часто обижается, но всегда прощает его. За все, чтобы он не сделал ему, Эдмунд находит Питеру оправдание для себя и всех остальных. Питер помнит каждый раз, когда отвернулся, оставил его одного в снегах Нарнии или крикнул в лицо обидное «не брат ты мне больше». Не брат. У этого чувства другое название, но пока Питер не произносит его для самого себя, оно не имеет на него права. В одну из суббот Эдмунд вдруг не подходит к телефону. Питер, уже давно морально готовый к тому, что когда-нибудь их телефонные свидания могут и прекратиться, сходит с ума до самой ночи, грызет провод и не может даже пить спиртное, которого с недавнего времени в его квартире так много. Вино, горькое, не такое, как подавали им к столу в замке, затекает в воронку из мыслей внутри него и исчезает прямо из горла, бурля эмоциями под сердцем, и Питер не хмелеет. Ночью телефон задушено трещит линией соединения. Питер, все это время просидевший рядом, смотрит на него выцветшими глазами, и про себя продумывает, сколько времени и денег займёт переезд к Эдмунду. Или вызволение Эдмунда к нему. Он, будто окаменевшая боевая горгулья, смотрит на черную трубку и забывает моргать. Спохватывается и вдыхает он только после того, как она перестаёт звонить и пространство вокруг наполняется взволнованной тишиной. Питер тут же отмирает и, непослушными, онемевшими пальцами набирает единственный известный наизусть номер, зная, чувствуя, кто именно только что пытался докричаться до него. Цифры жгут пальцы, сердце бьётся так, что не слышно ничего вокруг, а Питер прижимает трубку к уху так, словно она – его единственное спасение. Голос Эдмунда надломлено хрипит из горького далёка. Он, как покрытый мхом старик, тихо хмыкает и ссыпается Питеру галькой к ногам, лаская голые ступни. «Я был там в последний раз». «Там волны, словно твои глаза, Питер. Вздымаются от моря и до неба, кружат меня в водоворотах, Питер». «Я хочу увидеть тебя. Я так хочу увидеть тебя» - шепчет пустота за спиной у Питера, в сердце Питера, в его мыслях, и он успевает сжать губы в последний момент. Сорвавшейся тетивой Эдмунд роняет короткое и несвойственное ему «Слушаешь?» и у Питера, наконец, язык отсыхает от неба. Он хочет сказать Эдмунду о том, что сны вначале превратятся в кошмары, а потом корона исчезнет из волос навсегда и останется только жалящая память. Он хочет утешить и предостеречь его от глупостей, вынуть из него эту тишину, прибавить Эдмунду громкости и затереть все его трещины вязкой смолой, как разбитый кувшин. Вместо этого он шагает в сторону от своей идеально прямой дороги в будущее, бросает все планы, рвет, расторгая, обязательства. Он приедет. Связь обрывается с тихим щелчком положенной трубки, и теперь у Питер есть всего неделя, чтобы доехать до Эдмунда. Ведь если через семь дней он не услышит его голос вновь, произойдет нечто страшное, льдистое и засасывающее во тьму, так знакомую Питеру по рассказам Эдмунда. Вечером следующего дня, перед самым выходом на улицу с ворохом чемоданов, ему звонит Люси. Он, взволнованный и торопящийся, почти не слышит то, что она говорит, но Люси сложно игнорировать. Она грустна и расколота так же, как и её брат, но волнуется совсем не за себя. Питер давится болью Эдмунда, качает головой и мудро улыбается, прямо как тогда, давным-давно, сидя на троне из белого камня. Он будет рядом совсем скоро. Он все исправит. Как бы дорого ему это не обошлось. На скопленные на машину деньги Питер снимает комнатку на окраине отстраивающегося заново города и, бросив там чемоданы, которые на проверку оказываются наполнены надеждами больше, чем одеждой, летит к своим родным. Эдмунд, открыв дверь, недоверчиво замирает, и начинает улыбаться против воли. Питер, распахнув руки, тянет его на себя, укрывает в полах своего плаща, так похожего при ярком солнечном свете на королевскую мантию, и чужое горе прожигает его прямо сквозь одежду. Эдмунд дышит сбито и коротко, как собака после забега за дичью, а Питер запутывает пальцы в черных прядях и с удовольствием смотрит на то, как они деловито окольцовывают его пальцы, не желая отпускать. Мгновения растягиваются на несколько миль забытья вокруг них, флаги и знамена давно погибших отрядов хлопают на ветру позади Питера, подталкивая его старой памятью в спину, упрашивая, умоляя действовать, но он вновь медлит. Неуверенность оттягивает руки вниз, выцепляет пальцы из прядей и момент неуловимо ускользает, с грохотом сотни копыт проносясь мимо них. Эдмунд кашляет от поднятой ими пыли и отстраняется, Нарния все еще живет в нём, сильно и яростно, вспыхивая с каждым вдохом, как угли у костра, и Питер не знает, что делать. Как счистить с кожи Эдмунда старые шрамы, как убрать тот самый, первый – от меча Джадис, под ребрами, как заставить забыть сказку того, кто отчаянно желает помнить. *** Вырастет Эдмунд в худого сказочника, который вместо наркотиков и вечных срывов предпочел печатать книги. Он гладит корешки талмудов измазанными в чернилах пальцами, черными или синими, будто он часами сидел, сжимая в ладонях черничные кусты, и Питер вместо бездушных страниц представляет под его пальцами себя. Но шанс давно упущен, они уже несколько лет спят в одной кровати, так как другой на съемной квартире просто нет, и просыпаться от того, что Эдмунд перетащил на себя все одеяло, дрожа от холода и непонятного трепета – давно привычно. Питер варит ему кофе и ходит на работу, а после неё – по женщинам, и приносит с собой пошлый запах их духов. В честь этого Эдмунд уже давно взял в привычку курить дома вонючие смеси, которые торчат из десятка тарелок и блюдец. В нём, даже в этой жизни, осталось нечто мистическое и дымное от его прошлых предпочтений, и он не может не колдовать, пусть и в шутку. Когда Питер возвращается под утро, стирая красную помаду со своих опущенных к низу уголков губ, Эдмунд уже ждёт его на кухне с горячим чайником и сотней историй, которые снятся ему по ночам. Он кутается в них как в последнее спасение, и пока они не вредят ему так, как уже успел искалечить себя Питер, он позволяет им заботиться вместо себя. Позволяет Эдмунду так, будто у него есть на это право, сидеть до поздней ночи над печатной машинкой, погребать себя под сотней листков, на которых вместо черных букв – яркие и режущие истории, в которых все и каждый – счастливы. Эдмунд молчит уже несколько лет и общается с Питером только прикосновениями, в которых теплоты больше, чем в июле за окном, но Питер просто не позволяет себе надеяться. Даже когда Эдмунд, напиваясь в честь очередной выпущенной книги, горько давится алкоголем и целует его до саднящего языка, засыпая на коленях, цепляясь за него до синяков, Питер обрубает внутри себя все чувства и идет к очередной черноволосой и темноглазой, коротковолосой красотке, которая не дарит ему и капли того тепла, которым каждое утро неизменно истекает для него Эдмунд. Но для Питера так проще. Правильнее, а Эдмунд прощает его уже автоматически, позабыв как это – жить снаружи квартиры, снаружи Питера и его усталых рассказов про работу и несносного босса. Рядом с Эдмундом душно от неоправданных ожиданий, время застыло когда-то давным - давно, золотой век прячется за тяжелыми шторами, щелкает клавишами машинки в то время, пока Эдмунд курит в форточку, и каждое его движение – завершенное до идеала, отточенное, как взмах тяжелым мечом, оно разбивает Питеру сердце с неизменной обыденностью, к которой он так же привык. А затем отец прознает про похождения Питера, которыми тот грешит, не скрывая, уже не первый год, и срочно вызывает его к себе для множества ненужных поучительных бесед и праздно проведенных за документами вечеров. Питер, который, на чистоту, старше своего отца по опыту и череде совершенных неверных решений, долго ерепенится, но потом ему грозят семейным отречением и вспоминают о давно отданном долге, и он приходит в себя на вокзале, с похмельем от слишком свежего, не пропитанного благовониями воздуха, и без сердца, которое в этот раз он все же решает оставить дома, с Эдмундом. На самом деле Питер бежит от их квартиры, от тихих песен по радио, от пузатого чайника и стеганных одеял, от замученного Эдмунда. И, оттягивая момент возвращения дольше и дольше, на непозволительно длинное время, каждый день околачиваясь около вокзала и благодаря случай о том, что денег на обратную дорогу пока просто нет, он надеется на то, что Эдмунд изменит хоть что-то в себе и вокруг себя за месяцы разлуки. Что устанет блюсти все те сотни обетов, которые принял по собственному желанию, треснет, разобьется окончательно и начнет, наконец, жить, а не ждать пока Питер отчается окончательно. В то же время Питер боится этого до кошмарных снов, измотанных нервов и трясущихся пальцев, до небывалой нерешительности и невнимательности за документами и, поняв, что вразумить его уже не получится, в один прекрасный момент отец отсылает его от себя. Седой и отгородившейся от него белёсым дымом сигар, он больше похож на водного духа, чем на кого-то родного и, оставив память обо всем, что было когда-то и никогда больше не будет для него важным, за порогом прокуренного кабинета, Питер ночью этого же дня движется по направлению к решению, которое, наконец, стоит принять. Выезжая из порта на сонном утреннем транспорте, он боится вернуться к порогу квартиры и узнать, что Эдмунд съехал из неё. Поднимаясь по ступенькам и подбрасывая в воздух ключи, роняя их уже в третий раз, Питер боится того, что Эдмунд сменил все замки и больше Питеру будет до него не достучаться. Что в тот раз он простил его в последний, и шансов больше не будет на самом деле, а не потому, что Питер так решил. Отпирая дверь и входя в душную от фыркающего паром чайника прихожую, Питер боится увидеть в квартире кого-то третьего. Это так эгоистично с его стороны, так грязно и низко, что, прикрыв глаза и поставив портфель с бумагами у входной двери, Питер заходит прямо на кухню, не снимая ботинок. Там сидит за печатной машинкой задумчивый и закутанный в плед Эдмунд. Он вскидывает косматую голову и распахивает глаза, вскакивает с места, от чего листки со сказками взмывают в воздух беспорядочной стаей белых птиц, и налетает, запрыгивает на Питера. Ощупывает его, недоверчиво, требовательно, тянет к себе лицо и долго всматривается в глаза, а затем глубоко втягивает воздух и непонимающе морщится, не ощутив знакомого запаха духов. Питер тянется к плите, выключает возмущенно потрескивающий выкипевшей пустотой чайник, и прячет руки в многослойных халатах Эдмунда, будто в парадных одеждах. Там, внутри этой скорлупы, Эдмунд страшно худощавый и горячий, и Питер отогревает замерзшие пальцы, не зная, как сказать. Вокруг него все по прежнему, неизменно, как их общие титулы, как воспоминания, как их чувства друг к другу, и, откашлявшись, Питер уже знает, что следует говорить. Эдмунд принимает все запыленные признания с несмелой улыбкой, кусает губы и облегченно фыркает, шепча о взаимности. А после этого Питер впервые разрешает себе все и на свете, тонет в теплоте своего сердца, мнет десятки страниц со сказками на столе телом Эдмунда, и чувствует чужое счастье под отогревшимися пальцами, сходя с ума от восторга. Он и сам счастлив, ребячески, так, как не подобает верховным королям огромной Нарнии, но ему уже все равно. Звон возвращается, но теперь его так легко игнорировать, ведь Эдмунд стал еще ближе, еще громче, еще требовательнее, и это заглушает собой все на свете.