Спи

- Помнишь, как ты пела мне колыбельную? - Да. - По-моему, забыла. Этот стрекочущий звон нарастает - дребезжащее стекло приближается с каждым мигом. Голова из-за этого звука по черепному шву расходится. Первый вздох уносит последние слова, сказанные кем-то из прошлого, или ей это действительно показалось, а ветер яростно бьется в окно, вызывая этот неприятный звон? Первое, что она успела заметить – это белый потолок. Обычная часть стены, если комнату повернуть таким образом. Пустота, чистота, с которыми и пришла первая мысль: «Не идет ему этот цвет. Голубой был бы куда приятней». Она еще минуту бездумно смотрела наверх, думая о том, что неплохо бы заняться перекраской этого потолка. Еще хотелось бы нарисовать веточки цветущей вишни, чтобы любой вошедший сюда мог подумать об их первой и самой нежной весне. Девочка не хотела шевелиться, мысленно пририсовывая далекую небесную лазурь, кудрявые и белые, как шерстка баранов, облака. Кисти буквально парили над шершавыми поверхностями. За окном не было никакой яркости – только серые и унылые мышиные спинки, будто бы густой туман полз по крышам домов, подбираясь все ближе. Но ей не было никакого смысла глядеть на осеннюю невзрачность, ведь у нее было бесконечное небо и благоухающие вишни и еще много пространства этой комнаты, чтобы разрисовать глазами все. Вдруг в него буквально врываются, беспардонно сбивая кисти и банки с краской резко открывшейся дверью. Человек на вид был самый обычный. Хотя, что подразумевается под словом «обычный»? Такой, как все – серый? Пожалуй. Высокий, с острым лицом и подслеповатыми глазами, почему-то напоминая этим жутких существ из страшных сказок для детей. На плечи надет белый халат, от него неприятно пахнет разного рода лекарствами и дешевым одеколоном. - Здравствуй, - девочка, кажется, не обратила на постороннего никакого внимания, продолжая смотреть на потолок, будто бы обращались даже не к ней. Врач, заметив это, нервно кашлянул в ворот рубашки, оттягивая его пальцами. Непонятно, почему нужны эти формальности? Кажется, он и сам до этого смог догадаться без чужих подсказок со стороны. - Твои родители погибли, - говорить старается без сожаления в голосе, думая, что долго удерживать эту тайну все равно не сможет, - Ты чудом осталась жива, но ходить более не сможешь. Надо же, а она даже не сразу заметила, что не может пошевелить ногами. И то, что голова туго перевязана битвами вдоль и поперек. Почему-то сейчас не было никаких слов. Она продолжила разрисовывать потолки взглядом, молча игнорируя слова врача и все его попытки привлечь к себе внимание – далее следовало что-то про ее лечение и содержание в этой клинике, а после уже и в доме-интернате для детей-инвалидов – почему-то она не слушала или же ей совершенно не хотелось этого делать. Попытки были оставлены – последние сказанные слова тоже пролетели мимо нее, не задев. Безразличие списали на шоковое состояние после случившейся аварии. Глупо, но, тем не менее, так все же случилось. Она оставалась безразлична ко всему, что касалось ее родителей или той аварии, беззвучно плача внутри себя, зная, если разревется сейчас – не остановится уже никогда, будет судорожно хвататься дрожащими пальцами за рукава медсестер, находя в этом единственное спасение. Человек никогда уже не сможет забыться. Через несколько месяцев ее перевели в интернат для детей-инвалидов, как они и условились – вернее, это решение было принято без нее, а ее молчание сочли за согласие – все равно ничего не скажет. Как в плохой детской игре. Ее никто не трогал, и она никого не трогала. Лишь только воспитатели ворковали над ней, ухаживая. Серые мышиные спинки ушли прочь. На смену им пришли снежные гончие, а потом уже и черные грачи. Время шло, а внутри давно остановились все часы. С того самого мига, как она проснулась и увидела белый потолок. Кашель, вырывающийся из легких, заставлял ее дрожать всем телом. Жар, воспаленные глаза, временами сильнейшие судороги – с каждым днем эта накатывающая волна становилась все больше и больше. Ранняя весна – опасное время. От простуды и гриппа не защищен никто. Но она подхватила инфекцию пострашнее этой мелочи. После ее нервного истощения иммунитет ослаб, что, несомненно, сыграло свою роль. Каждый день напоминал бред, спать не удавалось, потому что жар рисовал какие-то ужасы в темноте, вроде мертвых детей с белыми глазами, смотрящими прямо на тебя. Ничего не ела – любой прием пищи вызывал у нее рвоту. Она медленно умирала. К ней все чаще и чаще стал являться один силуэт, чей-то светлый образ, который мог подолгу сидеть на ее кровати и молча глядеть на нее. Он не вызывал у нее такого дикого ужаса, как те ночные кошмары. - А хочешь, теперь я спою тебе колыбельную? – спрашивает однажды нежный и такой знакомый голос. - Хочу, - шелестит горячими и сухими губами, хватая ими воздух, но окончательно замирает и затаивает дыхание, когда прекрасный облик начинает петь: - Небо, засыпай, баю-бай, - по ее телу проносится судорога, но глаза закрываются с поразительной легкостью. - Тише, сердце, не мешай, - всякое беспокойство уносил этот приятный и мягкий голос, напоминающий что-то далекое и родное. - Силы отдавай, возврати их в край, - послушно отдала все без малейшего сожаления – это все, что надо, чтобы попасть в спокойный сон без мертвых сердец? - Где цветет сирень, где кружится май, - выдохнула и окончательно расслабилась, отдаваясь на волю всему, происходящему вокруг. Такое всегда бывает, когда очень хочется спать да? Вот и она уснула. Сон долог. А за окном цветет вишня.