И она мне шептала

У неё были волосы цве­та степ­но­го льна и гла­за, свет­ло-се­рые, ос­трые, точ­но сталь... ...Мы де­рев­ню раз­гра­били. Вы­жила лишь она, по­чему по­щади­ли дев­чонку - ник­то не знал. "От­ве­дём ата­ману... уж очень кра­сива, жаль. Толь­ко ру­ки скру­тите как сле­ду­ет, за спи­ной". У неё под рес­ни­цами блес­ком гнез­ди­лась сталь, опус­тив их, она бор­мо­тала: "хо­чу до­мой". До бли­жай­шей та­вер­ны - пол­дю­жины дней пу­ти: че­рез сум­рачный лес и бо­лотис­тые хол­мы на скри­пучей те­леге наг­раблен­ное вез­ти, шаг за ша­гом по зем­лям ту­мана и по­луть­мы. Хо­лоде­ло, смер­ка­лось. Дев­чонка уп­ря­мо шла, тя­жело, спо­тыка­ясь, с опу­щен­ной го­ловой. Мы лег­ли на при­вал, от кос­тра от­сту­пила мгла, и за­тих приб­ли­жав­ший­ся с се­вера вол­чий вой. Не прит­ро­нув­шись к хле­бу, нап­рягшись и не ды­ша, не­под­вижно си­дела, как ста­туя у ог­ня, а в рас­кры­тых гла­зах кро­ме ста­ли бы­ла - ду­ша, и ду­ша эта горь­ким от­ча­янь­ем жгла ме­ня. Ата­ману иг­рушка на нес­коль­ко страш­ных дней... Что? О чём я... жалею? Эй, жа­лость прог­нать до­лой! ...Вдруг ус­лы­шали мы в рас­сту­пив­шей­ся ти­шине гром­ким всхли­пом "про­шу вас... по­жалуй­ста... я... до­мой..." Мы смот­ре­ли на плен­ни­цу, гро­мом раз­дался смех, а она всё сто­нала, и го­лос сры­вал­ся в вой; оди­нокая, свет­ло­воло­сая, про­тив всех: "я про­шу вас... до­мой... от­пусти­те ме­ня до­мой". Наш главарь хохотал: "Что? Домой! Небеса и ад! Я своими руками прикончил твою семью, а твоя деревенька давно сожжена дотла... Пискнешь, шлюха, ещё - не побрезгую и убью". * * * И девчонка затихла на несколько долгих дней. Лён волос перепутался, кожу покрыла пыль... В эти дни я, признаться, не думал совсем о ней, лишь ночами порой над привалом, срываясь, плыл хриплый шёпот о доме, о матери и семье, кто-то гаркал спросонья "заткнись ты уже!" в ответ. Почему этот голос так крепко засел во мне, тихий голос о доме, которого больше нет? * * * В тот последний рассвет я стоял на часах один, было тихо и холодно, я начинал дремать... Разбудил меня шорох, раздавшийся позади. Над погасшим костром всколыхнулась сырая тьма, на секунду опешив, достать не успел я нож, что-то тёплое быстро прижалось к моей груди. Это враг пропустил приготовиться к смерти... Но "это я... не буди их, пожалуйста, не буди..." Наша пленница плакала возле моей щеки. Плохо ноги связали? Ушла бы, ещё чуть-чуть... "отпусти... ты же можешь? прошу тебя, помоги, я потом... я потом отплачу тебе, отплачу!" Хрип в груди, холод рук, исхудавших плечей изгиб, сиплый голос, надломленно-жалобный и больной. И она мне шептала: "пожалуйста, помоги", и она мне шептала: "я просто хочу домой..." Я стоял без движения, словно оцепенев, никогда не жалевший, не помнящий, как щадить, я стоял и молчал, не отталкивая и не понимая, откуда такое в моей груди. Оттолкнуть, отпустить, закричать, разбудить ребят? Что за чёрт, и чего она хочет, зачем ко мне? Отпустить - это значит сгубить самого себя... Этот хрип, этот шепот... на сердце - мешком камней. Я толкнул её в плечи. Мой голос мне изменил, когда я закричал: "просыпайтесь! Побег! Побег!" А она поднялась и упала опять без сил. И была это самая жалкая из побед. Главарю искусала запястья, как дикий зверь, и смеялись разбойники, стоя вокруг кольцом. И главарь бормотал: "я... убью... не уйдёшь теперь!" Зарычав, она плюнула прямо ему в лицо. * * * Кровь на листьях и мхе. "Торопиться придётся нам. Берегли... а зачем? Да сейчас не об этом речь. Без подстилки останется нынче наш атаман. Через час выдвигаемся, парни. А тело - сжечь". Как солома, легко запылала копна волос, пламя раны закрыло и тоненьких рёбер ряд. Дым над лесом повис, точно матовое стекло... Кто-то сплюнул: "поганая. Только кормили зря". * * * Выходили из леса под рокот глухой грозы, скоро город и отдых. Вину утопить в вине... Только чудился даже в грозе мне её призыв, только что-то шептало: отныне покоя нет. Ветер вихрями холода сердце моё настиг. Что за чёрт? И куда подевался рассудок мой? В вое ветра мне слышался тихий и горький крик: "умоляю... домой... отпустите меня домой".