Соль земли

Немногие тюрьмы мира могли бы посоревноваться с этой по убогости содержания своих пленников. Она носила название «Соганлик», находилась под солнечным Стамбулом и пекла заключенных в своих тесных стенах, заставляя их погибать от духоты и жары. За ее стенами шумели многоголосые улицы, звенели изящные медные ложечки о стеклянные чайные чашки с золотым ободком, сталкивались рюмки, наполненные виноградной водкой, лилась вода в фонтанах, звучали сотни тысяч шагов по улицам, но все это там — снаружи, на недостижимой свободе. Большинство из тех, кто сидел в Соганлике, попались на продаже и сбыте наркотиков. Жалкие дилетанты — так окрестил их про себя Джим. Его допрашивали уже третий час и на английском и на турецком, но он не проронил ни слова, за что грузный надзиратель не вытерпел — дернул его, сорвав со стула, и больно толкнул под ребра к выходу, шипя ругательства. — В камеру этого ублюдка, — процедил он по-турецки и повернулся к Джеймсу. — Если будешь молчать, я определю тебя в общую, где тридцать человек. Там такие упрямцы как ты быстро ломаются. Он ядовито ухмыльнулся, мерзким липким взглядом окинув Джима с ног до головы. Сегодня его, тем не менее, повели в двухместную. Такие камеры в этой дыре считались едва ли не привилегией. Себастьян Моран «заслужил» ее, покалечив пятерых заключенных в общей камере, а еще — двумя месяцами в темном грязном карцере и клятвенным обещанием на английском, турецком и фарси, что убьет еще стольких же, если его не оставят одного. Тюремное начальство с видимым удовольствием пересчитало ребра упертому англичанину, но камеру все же выделило — окажись тот снова в общей, без беспорядков не обошлось бы, а это — головная боль и повышенный интерес властей, что очень нежелательно в этом маленьком мирке, давно живущем по своим законам, не имеющим ничего общего ни с законами страны, ни уж тем более с такой далекой и странной вещью, как права человека. В этой тюрьме заключенные имели только одно право — на место в яме, куда скидывали тела неудачников, коим не хватило сил или ума выжить. Морану пока что хватало. Этот поздний вечер преподнёс ему сюрприз в виде худого, черноволосого мальчишки, которого к нему подселили вместо того, чтобы принести ужин. — Развлекайся с новым соседом, — бросил тюремщик по-турецки. — Да пошел ты, — в тон ему лениво отозвался Себастьян, снова откидываясь на узком матраце, заменявшем здесь кровать, — воды лучше бы принес. Тюремщик лишь зло оскалился, запирая снаружи толстую дверь. Заключенные остались вдвоем. Камера скудно освещалась электрическим светом из коридора, просачивающимся сквозь прутья тюремной решетки, однако Джим все равно хорошо разглядел сокамерника. Светлые короткие волосы, лицо с резкими чертами, жесткая тонкая линия губ, крепкий подбородок, нос, вероятно, не раз ломавшийся и теперь имевший небольшую горбинку. Заключенный был неплохо сложен: почти в два раза крупнее самого Джеймса, он был высоким и крепким. Мориарти мельком услышал, когда надзиратели обмолвились о нем: заключенный под номером 42, заключенный, которого здесь боялись. Безошибочно Джим и сам видел в нем убийцу, причем убийцу не из тех, кто однажды, нелепо пырнув приятеля ножом, отсиживают несколько лет. О нет, руки этого человека были приспособлены для служения смерти. Джеймс сморгнул и прошествовал в тишине по грязному полу к соседней койке, уставился на простыни, которые стирали в лучшем случае несколько месяцев назад, с подозрительного вида разводами, и поколебался, прежде чем все-таки сесть. — Надумаешь распустить руки, тебе конец, — хриплым голосом внезапно сказал Джим по-английски, взглянув на заключенного №42. Тот изучал его со спокойным равнодушием, не отводя взгляда. Еще бы, такие персонажи, как Джеймс — редкий типаж в дрянных турецких тюрьмах. Тысячи туристов ежегодно нарываются на неприятности в Турции из-за незнания местных законов: пытаются купить травки, схватить или, не приведи небо, снять местных девочек, не подозревая, что за подобные развлечения можно получить серьезный срок. Однако подавляющее число таких неудачников просто расстаются в полицейском участке с внушительной суммой денег, обливаются слезами в посольстве и после клянутся никогда не возвращаться к чокнутым туркам. Этому, видимо, не повезло. Или повезло, как посмотреть. Худой, тонкокостный, с какой-то плавной ленцой в движениях, парень нарвался бы на серьезные неприятности на свою задницу в общей камере, где многие не против поразвлечься с новеньким, да еще и иностранцем. В конце концов то, что в Турции не приветствуется гомосексуальность, не значит, что ее нет в этой стране песка и жара. И уж точно это не касается тюрьмы. — Сдался ты мне, — хрипло огрызнулся заключенный, облизывая пересохшие губы. Мориарти, меж тем, переборов отвращение, лег на замызганные простыни, стараясь прикасаться к ним как можно меньшими участками оголенной кожи. Чуть поднявшись, Моран достал из-под головы покрывало, которое использовал все это время вместо подушки, и молча бросил сокамернику — тряпка, старая и дырявая, плохо спасала от ночного холода, но была лучше, чем совсем ничего. Собственное покрывало Себастьяна не многим отличалось от первого, и, судя по его виду, повидало жизнь даже худшую, чем сам Моран. Когда на Джима из темноты свалилось нечто бесформенное и теплое, он от неожиданности взмахнул руками и резко принял вертикальное положение, отчего койка под ним протяжно скрипнула. — Черт, — бормотнул Джеймс, уставившись в темноту в направлении соседа по камере. Заключенного №42 не было видно — слишком темно. Звуков с койки тоже не доносилось. Ощупав и развернув тряпку, он наконец понял, что это, и брезгливо отодвинул в сторону. За дверью раздавался привычный Себастьяну шум, лязганье замков, крики, отдаленный хохот. Скоро отбой. Моран вспоминал свою винтовку, мысленно собирая и разбирая ее раз за разом, почти ощущая, как чуть заедает курок под пальцами. Такой вот несложный способ окончательно не двинуться от скуки и одиночества. Еще ему ужасно хотелось курить, но эта проблема решалась проще: скоро пятница, а это значит, что всех заключенных выведут на общую прогулку, где можно будет выиграть в карты пачку-другую. Холодало. Каменные стены быстро отдавали набранное за день тепло и уже к полуночи температура в камерах стремительно понижалась. Тюремщики выключили освещение на ночь, и тусклые полосы света на полу камеры пропали, погрузив все в кромешный мрак. Джеймс молча лежал на спине, предаваясь собственным размышлениям, делиться которыми не собирался. Со стороны нельзя было и сказать, правда ли нового заключенного не волнует арест, или он так старательно держится? Тюрьма повидала всякое: и тех, кто изрядно храбрился до первой ночи, и циников, начинавших скулить в подушку, надеясь, что соседи спят. — У вас здесь есть книги? — поинтересовался вдруг Мориарти. Вопрос соседа вызвал у заключенного короткий смешок. Себастьян был более чем уверен, что среди заключенных и персонала этой тюрьмы наберется не больше десятка человек, умевших читать, включая их с новым сокамерником. — Может, ты надеешься и на кино по выходным? — от жажды и долгого молчания голос Морана звучал ниже чем обычно и сипло. Джим хотел было ответить саркастичной фразочкой из собственного необъятного арсенала, но, когда она была уже готова сорваться с кончика языка, промолчал и вздохнул. Внутренний голос подсказывал ему, что демонстрировать дерзость и раздражение в первой же беседе с сокамерником-убийцей не лучшая из затей, что может прийти ему на ум. Тем не менее, заключенный под сорок вторым номером не казался головорезом в худшем и опасном проявлении. Как притаившийся зверь, он лежал спокойно и мирно, не нападая. Похоже, он жил по простому закону: не трогай меня, и я тебя тоже не трону, но если будешь нарываться, головы тебе не сносить. — Не то чтобы я очень хотел, но все же, ужин у вас тут, похоже, не полагается? Не было бы большой потерей, но человеческий организм такой зависимый от внешних обстоятельств. — Голос Джима перекатывался в слабых полутонах, выделяя кое-какие слова, на которых он делал ударение. Акцент сокамерника прокатывался по ушам Себастьяна мягкими округлыми гласными. Моран не слышал родного говора вот уже несколько лет, за время службы рваный обрывочный восточный акцент стал казаться едва ли не единственно существующим, и теперь присутствие англичанина в одной камере с ним казалось не то издевательством судьбы, не то глупой шуткой. — Иногда полагается, — отозвался Себастьян, отвлекаясь от своих мыслей, вдруг вспомнив, что собеседник ждет ответа, — но сегодня вместо этого радостного события ты. За стенами камеры прогрохотал отбой, и надзиратели прошествовали вдоль камер, прежде чем уйти. Наступило самое долгожданное время для всех заключенных. Откуда-то слева стало слышно, как какого-то мальчишку, вероятно, схватили сразу двое, и теперь шумно решали, кому он достанется первым. Джим пошевелился, перевернулся на спину и нехотя накинул на ноги одеяло; с каждой минутой в камере становилось все холоднее. — Почему ты в одиночке? — поинтересовался Мориарти негромко, хотя сам знал ответ на свой вопрос. Себастьян, укутавшийся в одеяло еще когда в комнате было довольно жарко, теперь старался лишний раз не шевелиться, чтобы не растерять накопившееся тепло. Если удавалось уснуть позже и как можно меньше шевелиться во сне, то появлялся шанс не проснуться под утро с лязгающими от холода зубами. Шум за стенкой продолжился. Ночь — время полного беззакония и кто-то снова испытывал его непосредственно на собственной шкуре. — Дал обет одиночества, — в голосе Себастьяна отчетливо слышится недобрая ирония, а приглушенный крик насилуемого мальчишки, с обладанием которого явно определились, служил более чем ясным, по мнению Морана, объяснением. Джим долго молчал, прежде чем спросить: — Ты помнишь свое имя, заключенный-номер-сорок-два? У Джима было много вопросов без ответа, и ему было почти искренне любопытно, что за набор букв скрывает за собой таинственное «сорок два» тюремного заключенного на соседней койке. Вряд ли ответ на главный вопрос жизни и вселенной, но кто знает. — Тебе-то зачем? — хмыкнул Моран, стараясь отвлечься от реальности повторением правил установки взрывчатки при бое в городских условиях. Шум за стеной, стоны и глумливый хохот жутко действовали на нервы, да и вопросы сокамерника не позволяли уйти в свои мысли. Себастьян совершенно отвык от разговоров, если не считать таковыми постоянные допросы, но на них он ограничивался лишь вбитым в подкорку предложением с собственным именем, званием и номером жетонов. И несколько фраз, что сказал Себастьян своему случайному соседу только за этот вечер, в сумме превышали количество сказанного им за последние… сколько там — месяца три? четыре? больше? Моран давно потерял счет дням, проведенным в этой дыре. Но все же он представился: — Себастьян Моран. А ты? — А я Джим. Джим Мориарти. Только это секрет, — быстро ответил он и улыбнулся в темноте, перекатывая на языке имя заключенного — Себастьян. Иоганн Себастьян Бах. Святой Себастьян. Римский полководец. Все не то. — Ты не похож на англичанина. Скорее на немца? И имя выдает немецкие корни. А вот акцент — истинно будто с западной Англии. Военный, конечно же, только вот как тебя занесло сюда, кажется, никаких поводов для того, чтобы профессионал такого уровня оказался здесь по службе… Хотя. Хотя, ты, вероятно, уже в отставке. Да, конечно же. Джим говорил быстро-быстро, рассуждал вслух, словно одно только имя заключенного дало ключ ко всем дверям и ответ на самые главные вопросы. — Не надоело торчать здесь, а, Себастьян? — Джим спросил это так просто и естественно, будто Моран не мотал срок в турецкой тюрьме, а заперся дома, изнывая от депрессии. А Себастьян же, решив, что его сокамерник не болтлив, ошибся, как никогда не ошибался ранее. Негромкий говор невидимого собеседника заполнял крохотную камеру, как далекий шум прибоя: источника не видишь, но не замечать его — просто невозможно. Размышления о себе, скорее верные, хоть и не во всем, Моран предпочел проигнорировать, чем комментировать. Новый сокамерник оказался наблюдательнее и хладнокровнее, чем могло бы показаться на первый взгляд, но самоуверенности в нем явно хватало на всю нацию и еще немного оставалось для шотландцев. Или ирландцев. Себастьян прислушался чуть внимательнее. Да, для ирландцев, определенно. — Разве не заметно, насколько я в восторге от этого места? — хмыкнул Моран, все же переворачиваясь на бок и чувствуя, как холод медленно пробирается в легкие. В их клетушке определенно холоднее, чем в соседней камере, где веселье шло полным ходом. — Увидишь, тебе здесь понравится. Особенно общие душевые и еда — предел мечтаний, буквально рай на бренной земле. — Так почему не сбежишь? — деловито поинтересовался Джим, шевельнувшись на видавшей виды постели, отчего железный корпус в очередной раз скрипнул. Для Морана такой вопрос прозвучал примерно, как если бы начитавшийся о приключениях узника замка Иф парнишка спросил у него, как сбежать из реальной турецкой тюрьмы. Все почти так и было, кроме разве что того, что Мориарти не был большим поклонником Дюма. В тюрьме всегда есть умники, считающие, что уж они-то точно лучше всех знают, как выбраться наружу, не получить пулю в спину от охраны. Некоторые даже пытаются осуществить этот фокус. Себастьян видел одного такого, пока торчал в карцере. Тот даже не шел, его тащили под руки, а лицо заключенного было настолько разбито, что узнать, кто это был не представлялось возможным. Но именно так начинался для всех пойманных беглецов новый срок длинною в жизнь — избиением и карцером. Моран хотел было ответить Джиму, но в этот момент в общей камере мальчишка испустил оглушающий вскрик, двери лязгнули и появился тюремщик, в нескольких не совсем цензурных выражениях объяснивший заключенным, что им пора бы прекратить, либо заткнуть парню рот. Затем послышались шаги, становившиеся все громче по мере приближения к их камере. — Эй, сорок второй, — зычно окликнул Себастьяна мужчина, — что так тихо-то? Ты со своим черноглазым уже разделался что ли? — А ты зайди, — лениво отозвался Моран по-турецки, — и я продолжу с тобой, жирный ублюдок шлюхи и пса. — Эй, — раздраженно, но с долей неуверенности в голосе протянул надзиратель, которого слова Морана оскорбили, но не настолько, чтобы соваться к чокнутому убийце. — Придержи язык, сорок второй. Он ругнулся и шаркающими шагами пошел прочь. Вместе с тем звуки в соседней камере тоже утихли. В тюрьме воцарилась ночь. Джиму было почти не холодно, он растянулся на простынях и глядел вверх, в черную непроглядную тьму, в которой растворялся потолок. Уже за полночь, часов через пять начнется рассвет, через семь — подъем и еще один день. Где-то вдалеке едва слышно переговаривались заключенные, капала вода и кто-то приглушенно постукивал по железным прутьям. За дверью шмыгнула крыса. Со стороны Морана не доносилось ни звука. — Разбираешься во взрывчатке, Себастьян? — спросил вдруг Джеймс негромко, поднял руку и коснулся прохладными кончиками пальцев своего лба, медленно проводя вниз по лицу, задержался на губах и положил ладонь себе на шею. Безымянный палец согревался в ямочке над ключицей. Вопрос сокамерника вызывал у Морана невольную широкую ухмылку, хорошо хоть невидимую в темноте. Есть много вещей, в которых Моран хорошо разбирался, и взрывчатка определенно относилась к их числу. Вот только таинственному соседу знать об этом не стоило. Как и то, что в голове мгновенно закрутились старые, давно въевшиеся в память, как оружейная смазка в кончики пальцев, фразы: «К инициирующим взрывчатым веществам относятся: гремучая ртуть, азид свинца, ТНРС.» «Основные типы взрывчатых веществ: гексоген, тротил, пластид, аммонид». — Решил собрать на коленке взрывчатку из песка и хлебного мякиша? — поинтересовался Моран. Джим усмехнулся и закрыл глаза. — Вроде того. Для Себастьяна Джим уснул, но на деле тот не сомкнул глаз всю ночь до того самого момента, как за дверьми вспыхнули лампы, и надзиратели не загрохотали по прутьям дубинками. Сразу поднялась волна ругательств, обрушившаяся на головы тюремщиков со всех концов помещения. Джим поднялся на койке и медленным движением убрал упавшие на лоб прядки, глядя черными-черными глазами на Себастьяна. Моран не знал, как Джим сюда попал, но одного только взгляда в эти глаза хватало, чтобы предположить, что этот парень не просто толкал наркоту, а вкалывал ее себе в самые веки. Темные, съевшие всю радужку зрачки сокамерника не обещали ничего хорошего, оказаться в одной клетке с наркоманом, которого накрывает ломка — определенно не досуг мечты, даже в этой богом забытой тюрьме. Но, что интересно, вены у Мориарти оставались чистыми, как у младенца. Себастьян одернул свое любопытство коротким «не мое дело». Справив утреннюю нужду в старый сколотый унитаз в дальнем, насколько позволяют несколько метров камеры, от кроватей углу (там же была и раковина, но вода в ней появлялась только по большим государственным праздникам и лучше бы не знать, откуда именно она там бралась) и взялся за привычную утреннюю разминку: разогрел мышцы, отжался до приятной ломоты в руках и минут десять боксировал с тенью, все это время ощущая на своей спине тяжелый долгий изучающий взгляд Мориарти. Джим за все это время не поднялся с койки, только вытянул руки однажды, выгнулся, размяв мышцы после сна, да так и остался сидеть. Сегодня он молчал и новых расспросов не затевал, ограничившись молчаливым наблюдением за заключенным-номер-сорок-два. Через час принесли «завтрак»: несколько кусков хлеба, похлебка из бобов и просроченного мяса, щедро приправленная острым кетчупом, как будто специально закупаемым для того, чтобы арестанты страдали от жажды. И две алюминиевые кружки мутноватой воды. Такое меню здесь было каждый день, утром и вечером. Иногда, правда, еда менялась, например, подавали разваренные макароны или липкий рис, но особенных кулинарных шедевров, конечно же, ждать не приходилось. Вместо обеда приносили еще воды. К завтраку Джеймс не притронулся, как и все самоуверенные новички, демонстрирующие свое безразличие к местным харчам. Ничего, через сутки-двое голода и эта еда начинала казаться небесным нектаром. У Себастьяна презрение к еде закончилось давно. А после двух месяцев, проведенных в одиночке, пришло еще и понимание, что всегда есть куда хуже. День шел своим чередом, по устоявшему раз и навсегда расписанию. Кому-то доставили письма. Тюремщик громко выкрикивал имя и человек, о чьем существовании еще помнили бедные семьи, подходил к решетке и получал свой лист бумаги, прочтенный до этого охраной, вместе с порцией злорадных шуток. Себастьяну никто не писал. Мориарти тоже. — Не стоит отказываться, — коротко посоветовал Моран вечером, наблюдая как Джеймс, скривившись, отодвинул от себя тарелку с малоаппетитным ужином. — Не хочешь есть, выброси, но не возвращай полную тарелку. Привлекаешь к себе ненужное внимание. — Можешь доесть за меня, — отозвался Джим равнодушно и снова уставился в потолок. После ужина за ним пришел надзиратель: -Эй ты, пошли-ка со мной, — басовито окликнул он, и Джим молча поднялся, оправил футболку и вышел вслед за тюремщиком, не взглянув на Себастьяна. Его привели в комнатушку для допросов, усадили и приказали рассказывать, пригрозив, что если он не сознается, на ночь его определят в общую камеру. Джим молчал. Тогда грузный тюремщик по имени Ата приказал привести «девяносто седьмого». Это был тот парень, которому вчера в общей камере пришлось несладко. Когда его втолкнули в комнату, Джим увидел, что на мальчишеском личике расцвели синяки. — Раздевайся, — рыкнул Ата девяносто седьмому. Юноша вскинул глаза и умоляюще зашептал: — Пожалуйста, не надо, пожалуйста. — Ничего мы тебе не сделаем, придурок. Просто продемонстрируем вон тому, упертому, что с ним сделают в общей. Черными, ничего не выражающими глазами Джим смотрел, как парень медленно снимает штаны и кофту дрожащими руками. — Ну что, хочешь, чтобы и с тобой так? Будешь молчать, тебя бросят туда, а этого определят к сорок второму. Ну? — Пошел ты, — сказал свое слово Мориарти.