Хаори

Когда я еще только-только заступил на должность ёрики и служил в уезде Асигарасима провинции Сагами, случилось у меня необычное, можно даже сказать, необычайное дело. Сейчас-то о нем и не вспомнит уже никто, а тогда оно прогремело знатно и даже достигло слуха Его превосходительства сёгуна. И имело благодаря тому, надо отметить, весьма достойное окончание. Но начиналось оно, как обычно и бывает с делами столь загадочными, с совершенно своеобычнейших событий, которые никто и помыслить не мог принимать в расчет. Когда события разворачиваются во всю ширь, становясь очевидными любому случайному зрителю, нам кажется: вот оно, началось! Но человек, умудренный жизненным опытом, легко скажет, что это лишь закономерные плоды, долго вызревавшие буквально на наших глазах, но не привлекавшие к себе ничьего внимания в привычном течении будней. Так и тут: дело о бесчинствах распоясавшейся нечисти, погубившей многих достойных самураев и нагнавшей страху на всю провинцию, привлекло к себе внимание широчайшей общественности и даже дошло до самой столицы. Издалека походило оно на обыкновенную страшную байку, каких немало наберется в любом самом захолустном уголке, и довольно-таки успешно развлекало публику. Но после гибели куда более Значительного Лица, незадолго до начала событий вернувшегося в родные края с целью отдохнуть от служебных дел и поправить пошатнувшееся за долгие годы службы здоровье, дело обрело некий вес и материальность и, перестав уже казаться пошлым анекдотом, приобрело черты сознательной злонамеренности, угрозы традиционному укладу и всеобщему спокойствию и благополучию. Из столицы прислали проверяющего, почтенного судью по фамилии Кунисада, из младшей ветви княжеского рода Мори из Аки; он должен был надзирать за ходом расследования, которое на тот момент уже вовсе зашло в тупик как ввиду полной невозможности арсеналом средств, доступным обычным полицейским, справиться с нечистью, так и из-за прекратившихся внезапно дерзких убийств и даже нарушения общественного спокойствия, без которого не обошлось ни одно преступление. Словно злокозненная нечисть, добравшись до Значительного Лица, наконец удовлетворила свою жажду убийств и более не была заинтересована в продолжении бесчинствования. Однако же о причинах, которые привели множество уважаемых людей к такому печальному и бесславному концу, оставалось только догадываться. А ведь жертвами, как выяснилось довольно быстро — а вернее, сразу же, когда в ходе опросов и дознаний всплыло место их службы, — стал практически целый департамент, почти всем своим наличным составом. Уцелело лишь несколько человек, выявить между которыми сговора, каких-либо общих обстоятельств и иных объединяющих признаков не удалось. Закавыкой было и то, что последняя жертва весьма опосредованное отношение имела к рекомому департаменту, а сам начальник его (лицо несколько менее значительное, но тоже крайне уважаемое, приходившееся покойному Значительному Лицу добрым приятелем и дальним родственником) пребывал в полном здравии, пусть и в несколько расшатанных чувствах от того, какое несчастие обрушилось внезапно на его вотчину. Стоит ли говорить, что вся полиция к моменту приезда господина Кунисада уже и так сбилась с ног, не знала покоя ни днем, ни ночью в попытках распутать это таинственное и, что значительно хуже, скандальное дело, стремительно принимавшее прямо-таки политический оборот. И, как ни прискорбно было признавать это, расследование зашло в совершеннейший тупик, из которого оставался разве что выход, доступный всякому самураю, когда более сделать он ничего не в силах. Ибо ни допросы (а некоторые из них ввиду отчаянной ситуации проведены были с пристрастием), ни опросы родных жертв и многочисленных свидетелей самих преступлений не дали совершенно никакого результата. Внешний вид злоумышленника был установлен с высокой достоверностью: по показаниям очевидцев это было невзрачного цвета хаори, скорее светлое, но без возможности установить точный оттенок, так как оно имело обыкновение нападать на выбранную жертву в одно и то же время (ближе к полуночи), и в темноте его было видно, но лишь как непонятной формы стремительно перемещающееся светлое пятно. Притом, совершив злодейство, оно имело обыкновение пребывать некоторое время на месте преступления, то ли наслаждаясь плодами своих деяний, то ли давая случайным свидетелям себя рассмотреть, словно это имело для него какое-то особое значение — чтобы никто не сомневался, что именно оно и есть убийца, и что оно таково: приличное хаори, которое верой и правдой должно было бы служить какому-нибудь самураю одеждою, а не непонятного происхождения иттан-момэн или иная тряпка, а то и более затейливая нечисть. Без этой его привычки о принадлежности обакэ к виду хаори никто так и не узнал бы, что тоже наводило на странные мысли. Увы, отыскать хозяина распоясавшейся вещи по столь незначительным приметам возможным не представлялось. Конечно, в решимости найти виновного, была предпринята попытка все-таки отыскать владельца. Тем более что хаори вполне могло бесчинствовать не самовольно, а выполнять приказы своего хозяина, хотя ни у кого на тот момент и не было найдено мотива, чтобы желать убийства даже половины жертв. И тем не менее, несмотря на тщательные поиски, хаори найдено не было, и даже мыслей о том, какие меры еще можно предпринять, чтобы докопаться до сути этой загадочной истории, ни у кого не возникло. Так что стоит ли говорить, что господина Кунисада все отделение полиции встречало в глубоком отчаянии и полное самых мрачных предчувствий. Судья, однако, имел не только живейшее намерение докопаться до самой сути дела и вытащить на свет малейшие детали этой истории, но и обладал значительным опытом в расследовании всяческих необычайных, даже фантастических дел. Перво-наперво он взял себе двоих помощников, одним из которых посчастливилось стать вашему покорному слуге, и велел принести все материалы, что уже были собраны о жертвах. Показал он воистину великое упорство и рвение, прочитав их за ночь все. После чего послал нас собирать сведения о том, кто еще умер от удушения перед началом явления обакэ. Стоит ли говорить, что такой очевидный ход пришел нам в голову и ранее, и, увы, ни к каким результатам этот след не привел. Трупы задушенных нашлись, но то были бандиты, промышлявшие, как выяснилось при дознании, мелким грабежом (о чем свидетельствовали найденные в их логове вещи и прочие доказательства), к жертвам обакэ-хаори не имели ни малейшего отношения. Потому как зачем бы нечисть стала менять свои обычаи и, удушив бандитов, начала нападать на достойных людей в моменты, когда были они навеселе и на глазах у множества свидетелей? Господин Кунисада, взявший меж тем на себя руководство следствием, не выказал никакого разочарования такими неутешительными результатами, дальше заинтересовался всяческими необычными происшествиями, не повлекшими за собой смерти от удушья, но несомненно нарушающими правопорядок и не вызвавшими широкого общественного резонанса в нашем тихом краю разве что ввиду трагических событий с хаори. И пока все полицейское управление сбилось с ног, ища связь между каждым подозрительным, или могущим оказаться подозрительным, слухом и последующим явлением хаори, – беседовал с оставшимися в живых служащими пострадавшего департамента. Надо всенепременно отметить, что если на беседу эту шли достойные самураи несколько бледные, полные решимости принять свою участь, какой бы ни была она, то выходили весьма обескураженные, словно никак не ожидали такого внезапного поворота расследования. Меж тем, будучи свидетелем этих бесед и не обладая еще теперешним опытом расследования разнообразных, на первый взгляд запутанных и совершенно безнадежных дел, я тоже испытывал некоторое смятение и недоумение, пытаясь угадать, куда же клонит столичный проверяющий. Он вовсе не искал злого умысла или мотивов к нему, не стремился выведать тайные помыслы или найти несоответствия в показаниях как у каждого допрашиваемого, так и между их рассказами. Словно бы не зашедшее в полный тупик и вызвавшее пристальное высочайшее внимание расследование происходило в кабинете начальника полицейского управления, отданного в полное распоряжение почтенного судьи, а обычная беседа давно не видевшихся приятелей за чашечкой чаю, когда один стремится восполнить время, проведенное вдали от дома, выслушивая самые обычные, скучные даже, незначительные подробности местного бытования. Самыми мелкими, не стоящими и упоминания деталями интересовался господин Кунисада, самыми непримечательными событиями и людьми, словно собирал обрывки шелковых ниточек и оческов, которые столь малы, что ни к какому делу уже и не пригодны. После очередного такого разговора, темой которого как-то незаметно и естественно стала каллиграфия, которая уж точно была ни при чем в сем запутанном деле, и господин Кунисада извлек из скопившихся у него обширных материалов какой-то незначительный документ, отмечая, что переписан он с удивительным для нашего захолустья мастерством, что свидетельствует, несомненно, о завидном прилежании и мастерстве писаря, – и далее беседа, плавно обогнув самого писаря, перетекла на документооборот, качество бумаги, снабжение, затронув и жалование, которое, как и в любые времена никогда не кажется достаточным, каково бы оно ни было, так и не вывернув ни на что более вразумительное, — я дерзнул, оставшись с временным моим начальством наедине, высказать пришедшее в голову сравнение насчет шелковых обрывков. Ответом на это мне были довольно невеселый смех и поощрительная улыбка, а способности мои к тому, чтобы почувствовать верный след, совершенно минуя логические умопостроения, заслужили короткую, но необычайно для меня ценную и по сю пору похвалу. Однако, какими бы извилистыми путями не происходили умопостроения судьи, после этих бесед, словно бы не принесших ничего нового по делу, потому как добытая информация лишь подтверждала, что злосчастный департамент не отличается от любого другого такого же ни в общем устройстве, ни в малейших житейских событиях, и абсолютно не с чего ему быть выделенным злочинной нечистью, – по мнению его, дело заметно продвинулось, и лишь немногое отделяло нас от разгадки, а следовательно, и от поимки преступного обакэ. На следующий день господин Кунисада засобирался сам нанести визит важным свидетелям по делу и отправился в довольно непритязательный район нашего города, еще не совершеннейшие трущобы, но место, несомненно, не слишком приличествующее для осмотра столичным гостем, особенно такого чина. Удивлению моему не было предела, когда оказалось, что конечной целью нашего визита был старый дом не менее, если не более старой одинокой вдовы, существующей тем, что пускала к себе жильцов за умеренную плату. По материалам дела выходило, что квартировал у нее один из служащих департамента, немолодой самурай, не заведший семьи и особо внимания к себе не привлекавший за неимением каких-либо заслуг, недостатков, да и просто хоть каких-либо отличительных черт. Сослуживцы о нем отзывались не то чтобы неохотно, но так вскользь, что и мысли не приходило уделить столь незначительной личности более пристальное внимание. Тем более, что смерть его, внезапная, но несомненно приличная человеку его положения, произошла еще до начала трагических событий и была совершенно обычной, пусть и несколько печальной. Хозяйка, у которой снимал он комнату долгие годы – и как бы не все то время, что служил он в своей должности, едва вступив на нее молодым и скромным юношей, – вспоминала о постояльце своем без особой теплоты, но с некоторым сожалением, как о хорошем, покладистом, исправно вносившем деньги и ничем не донимавшем ее клиенте. Вот только похороны его несколько осложнили ей жизнь, так как не было у него известных ей родственников или иных людей, пожелавших бы принять участие в устройстве судьбы покойного. Разве что приглашенный ею доктор оказался человеком столь благородным и сострадательным, что не только не стал брать плату за визит к умирающему, но и помог некоторой скромной суммой денег и немногими хлопотами. Невозможно не отметить, что аскетичность жилья покойного самурая, самое имя которого как бы намекало на неудобство его положения, скорее характеризовала его не как человека выдержанного и склонного к самоограничениям, сколько отчаянно нуждающегося и долгие годы существовавшего в крайне бедственном финансовом положении. Все вещи, оставшиеся после него и предъявленные хозяйкой по первому требованию, уместились в один небольшой короб, и видно было по ним, что пользовались ими столь долгое время, что они уже давно должны были бы обрести собственные волю и сознание, и не произошло такого несчастья лишь по какому-то недоразумению. Впрочем, письменные принадлежности, составлявшие немалую часть скудного наследства, такие старые, что скорее прилично было бы именовать их древними, в свое время несомненно стоили значительных денег и сохранились в прекраснейшем состоянии, как бывает с рабочими инструментами, только если о них заботятся с исключительной бережностью. Возможно, то была привязанность к любимому удобному инструменту, а может, свою роль сыграло и то, что заменить письменные принадлежности на хотя бы приблизительно похожие нищий самурай не смог бы при всем старании. Несколько листков каллиграфии на самом дне короба разом и поражали и вызывали недоумение, недоверие даже, тревожа сознание диссонансом формы и содержания: когда идеальное начертание, таковое, что даже я смог понять, что вижу воплощенное мастерство, никак не ожидаешь повстречать в скучнейшем формуляре, неизвестно для какой цели переписанном и сохраненном. При виде этих листков судья только покачал головой, словно тихонько сокрушаясь о том, что такое мастерство употреблялось столь расточительно и бессмысленно. А меж тем почтенная хозяйка со скорбным недоумением рассказывала о последних часах жизни своего жильца, нелепых в своей трагичности до того, что и слушать это неприятно было, словно вместо истории достойной смерти звучала какая-то глупая несуразица. По всему выходило, что, пребывая в расстроенных чувствах, господин Фуругуцу Сакудзаэмон совершил сэппуку, не только не обладая для того какими-либо навыками, но и не найдя себе поддержки и помощи в столь тонком и важном деле, что привело к длительной и удивительно неприятной смерти, да и то в конечном итоге при помощи все того же лекаря, проявившего сострадание к мучительно затянувшемуся состоянию и прекратившего творившееся непотребство. О том, что привело покойного к такому ужасному концу, хозяйка не то чтобы не догадывалась вообще, но представление имела весьма странное. Фуругуцу был, по ее описаниям, человеком необычайно тихим, можно даже сказать, незначительным, к самурайскому сословию принадлежащим словно по ошибке и ничем эту принадлежность, кроме общеположенных внешних признаков, не выдающий. Мечи его, по виду совершенно запущенные, вряд ли когда-либо использовались вовсе, разве что на самой заре своего бытия, да и тогда были они не самыми примечательными представителями своего рода. Этим они создавали удивительный контраст с письменным прибором, словно указуя на истинную природу их владельца. Возможно, в ранней юности и приходилось им покидать ножны для тренировки, но была то скорее юность самих мечей, нежели их покойного владельца. В злоупотреблении или даже в употреблении обычных человеческих радостей, приводящих частенько и не самых слабых людей в воистину плачевное положение, Фуругуцу тоже отмечен не был, по склонности характера и бедности, в которой он существовал, а может, и правда ввиду полного отсутствия интереса к такого рода развлечениям. Этот факт уже не особо удивлял в нем, скорее вызывал некоторое брезгливое сочувствие, как бывает, когда некое в целом полезное и достойное качество оказывается совершенно бессмысленным и даже нелепым, не принося ни удовлетворения, ни славы, негодное для того, чтобы быть примером хоть положительным, хоть отрицательным. Удивительное дело, оказавшись в доме, где Фуругуцу жил, изучая его вещи и слушая несколько сбивчивый рассказ хозяйки о покойном, я видел образ его совершенно четко, сложенный из кусочков и урывков того, что поведали о нем вскользь бывшие сослуживцы. Был он незначительным человеком, не имевшим никакого веса или значения и пригодным только для одного-единственного дела, но на фоне общей его незначительности и мастерство его выдающееся тоже становилось несущественным, словно ненастоящим и не стоящим особого внимания, незаметным, как и он сам. И уже совершенно естественным казалось, что никому и в голову не пришло вспомнить о нем лишний раз, хоть бы и имея к тому прямой повод. Удивительнейшим делом скорее было то, что столичный проверяющий то ли вычислил, то ли предугадал его существование в этой истории и сумел найти следы его присутствия, а потом и докопаться до истины, нехитрой и тоже настолько возмутительно несуразной, что и говорить о ней было неприятно. Особенно неприятно было то, что о факте обращения в полицию проверяющий как-то узнал тоже, словно ожидал, что таковое непременно должно наличествовать в этой истории, как будто мало ему было знать о самом Фуругуцу еще до того, как его имя прозвучало впервые в этом расследовании. Господин Кунисада легко и даже с некоторым налетом лиричности рассказывал историю хаори-душителя и его несчастного хозяина. Выходило, что Фуругуцу Сакудзаэмон чуть не с самого начала был обречен на печальную историю, в которой неизбежно появилась бы та или иная нечисть, а то и сам он мог в нее превратиться просто в силу обстоятельств и собственного характера, и ничего иного оное сочетание дать и не могло. Каллиграф из семейства каллиграфов, крайне небогатого, с каждым поколением все больше приспособленного держать кисть и с тщанием необычайным выводить иероглифы, но совсем уже утратившего способность использовать меч по назначению, кроме как носить его, как подобает всякому принадлежащему к первому сословию, он отличался совершеннейшим отсутствием каких-либо амбиций и страстей, и это могло бы быть выдающимся достоинством его, если бы наравне с тем также не был он лишен и малейшей решимости. Пойдя по стопам отца, он не то что не пытался продвинуться хоть немного дальше в карьере, но скорее пытался слиться со своим местом, раствориться в нем до полного исчезновения, не интересуясь ничем, кроме выполнения непосредственных обязанностей, не умея и ни малейшей склонности не испытывая к признанию своих скромных достижений. В общении с сослуживцами и немногочисленными знакомыми был он кроток до робости и как-то удивительно неуклюж и неуместен, становясь естественным объектом шуток и помыканий, которые обрушивали на него даже не из злого умысла или личной неприязни, а словно само оно так получалось по естественному закону жизни, когда полнейшая безответность рождает подспудную неприязнь и желание таки дойти до границ, за которыми уже невозможно будет терпеть столь безропотно, что эту безропотность становится легко спутать с безучастностью. И вот, уже дожив таким непримечательным образом до преклонного возраста, который не ощущался сколь-нибудь почтенным, погруженный лишь в совершенствование своего мастерства, Фуругуцу Сакудзаэмон оказался в положении куда более плачевном, чем во времена своей юности, когда он только осиротел, но нисколько не тяготился им и даже не понимал всего прискорбия своей ситуации. Не испытывая каких-либо особенных радостей от жизни, он так же и не печалился, словно жил в своем неведомом никому мире, из которого никакая сила не могла бы его извлечь к реалиям его окружающим. Когда же сослуживцы принимались с особой настойчивостью тормошить его мелкими придирками и отнюдь не безобидными шутками, он лишь поднимал на них взгляд, разом и чистый, по-детски наивный, и беспомощный, какой бывает только у человека, уже познавшего тщетность всех усилий что-то изменить в этом полном страдания мире, и качал головой, то ли извиняясь, то ли сокрушаясь, а может, отрицая насмешников и себя, и просил тонким, срывающимся голосом прощения, и кланялся с жалким, жалобным каким-то видом. Один из его сослуживцев, еще молодой и на диво горячий человек, годный скорее к службе с мечом в руках, чем успешный во владении кистью, не выдержал этого зрелища, единственный раз став его причиною, в тот же день оставил службу в департаменте и постригся в монахи, чем крайне озадачил всех своих старых знакомцев, и разве что сам Фуругуцу не заметил или не придал значения такой внезапной перемене в человеке от единого лишь незначительного жизненного эпизода. Так и длилась эта история жизни, почти бессмысленной и абсолютно незначительной, пока не подошла к той точке, после которой наступают неизбежные изменения и посеянное ранее малое незаметное зерно дает всходы и обещает скорый урожай. В силу всего образа жизни своего, всей незаметности своей и бесстрастности, Фуругуцу обречен был вечной бедности, честной и совершенно дремучей, выбраться из которой невозможно никакими силами, а разве только изменением всего жизненного уклада и представлений. Аскетизм его в бытовых вещах был не духовным подвигом или добродетелью, а неизбежным следствием всего его существования. И среди многих неизбежных этих следствий настало время для одного, которое и стало для всей его жизни (и жизней многих других людей) решающим. Иными словами, у Фуругуцу прохудилось хаори. Оба кимоно его, одно из которых было на деле юкатой, были неновы и даже престарелы и знавали еще его батюшку в лучшие времена. Чинились и перешивались они неоднократно и выглядели совсем уже неприлично, если бы, конечно, их не скрывало единственное и тоже доставшееся по наследству хаори. Верой и правдой служило оно долгие годы, в любую погоду и сезон, защищая хозяина от дождя и холода, а прочую одежду от преждевременного износа и всяческих досадных случайностей, принимая на себя все жизненные невзгоды. И вот с очевидностью надо было признать, что срок его жизни практически подошел к концу, так как более оно уже ни на что не пригодно. Перешивать хаори в очередной раз мастер отказался категорически, не имея ни сил, ни совести брать деньги за напрасную работу. Фуругуцу не то чтобы не ждал, что этот день когда-нибудь настанет и станет крахом для всего его бюджета на значительный срок, но старался о том не думать прежде времени. И вот время пришло, и откладываемых с каждого жалованья денег оказалось не сказать чтобы совсем мало по меркам его обычных потребностей, но на хаори категорически недостаточно. Он не испытывал особой горечи от того, что был посмешищем и совершенно не имел шанса скрыть свою бедность, но ходить-то в чем-то надо было! И в такой отчаянной ситуации оставался у него единственный способ добычи необходимой суммы, на который он мог решиться — строгая экономия. Если до того казалось, что ужать свои потребности далее уже невозможно, то с момента, как покупка хаори стала неизбежной, Фуругуцу практически впал в аскезу. Он и не был никогда не то что тучным, но даже плотным, а тут за несколько месяцев жесткой экономии приобрел вид даже изящный и несколько прозрачный. Он отказывал себе в самых простых излишествах, которые и за излишества-то не считаются, и при этом даже сумел, особым тщанием и приложив побольше усилий, заработать небольшую поощрительную премию, которая значительно сократила время его вынужденной аскезы. С портным он договорился о скидке, которую ему как постоянному, пусть и небольшому, клиенту с некоторой неохотой, но все же дали. Наверное, такое долгое ожидание столь необходимой и достаточно обыденной вещи, как хаори, могло бы быть изрядно изнурительным, если бы не удивительная целеустремленность, открывшаяся в Фуругуцу на фоне неизбежности. Он не мог избежать покупки хаори, разорительной и чуть ли не первой столь крупной за многие и многие годы жизни. И тогда он стал представлять себе будущее свое хаори, мечтал о том, каким оно будет, чтобы оправдать все лишения и самоограничения, лелеял образ его в сердце своем и уме. По мере накопления денег они с мастером нашли ткань, не самую дорогую, но несомненно хорошую, приличествующую его возрасту и занимаемому положению, потом заказали подкладку. Рисунок был скромен, даже прост, но нежные цвета подклада и незамысловатый пейзаж внушали в сердце Фуругуцу некую смутную надежду на лучшее, словно в его жизнь входило и постепенно укоренялось нечто особенное, ценное и прекрасное, что делало лучше и его самого, и все вокруг. Когда же светлый сдержанный цумуги и нежный расписной шелк воссоединились посредством шелковой нити и умелых рук портного, определенно случилось чудо. Маленькое, незначительное, быть может, и совершенно незаметное для окружающих, но это чудо перевернуло что-то в душе Фуругуцу, заставляя его по-новому взглянуть на себя, да и на все вокруг. Хаори сидело идеально, создавая благородный образ, подчеркивая солидную простоту и серьезность своего обладателя, и словно бы придавало ему новые какие-то качества, которые до того то ли спали, то ли удачно прятались в затертых до ветхости лохмотьях прежнего хаори. На какой-то момент Фуругуцу даже показалось, что у нового его хаори есть своя самостоятельная душа, потому что не может простая вещь так преображать не только человека, но и мир в общем. Хаори произвело фурор в его департаменте, бешеный успех его перекинулся и на владельца, и несомненно это было началом если не новой жизни, то нового Фуругуцу, более уверенного и принятого всеми. А еще, слушая поздравления и комплименты и себе и хаори, он с некоторым удивлением понял, что это надолго, возможно, на всю оставшуюся жизнь. Возможно, он даже по наследству его передаст. Конечно же, все правила и обычаи предписывали обновку отпраздновать с размахом, приличным для такой серьезной вещи. Но изменения, которые принесло в жизнь Фуругуцу хаори, продолжали проявляться, и обстоятельства обернулись крайне благосклонно, когда один из коллег, располагающий несколько большей жизненной сноровкой и при этом не лишенный толики великодушия, предложил отметить знаменательное событие скромными посиделками за его счет, и предложение это имело несомненный успех. Так и вышло, что тем же вечером, уже по сумеркам, чуть ли не впервые за всю свою жизнь отправился Фуругуцу в питейное заведение, где не одно поколение его коллег прочно обосновалось для всяческого приятного времяпровождения и составляло значимую часть от клиентуры, за что и было любимо и обласкано хозяином. Посиделки, а вернее, возлияния были не то чтобы сильно разухабистые, как свидетельствовал потом хозяин заведения, и пили господа самураи не больше обычного, но для человека, до того саке не пившего вовсе, да и впервые оказавшегося в столь многочисленной компании по неофициальному поводу (исключая конечно, праздники, но ведь то совершенно другое дело, не имеющее со случившейся вечеринкой ничего общего), они были совершенно исключительным событием в жизни, и хорошенькие подавальщицы в застиранных кимоно выглядели после пары чашечек сакэ если не гейшами, то просто вполне очевидными красавицами, полными особой прелести, на которую раньше в жизни Фуругуцу не оставалось места, а закуска представлялась роскошным пиром, праздником живота, да и сослуживцы оказались очень хорошими друзьями и неожиданно милыми людьми. И если бы не годами неизменный режим и общая слабость организма, да и некоторый переизбыток впечатлений от необычайно насыщенного событиями дня, то, пожалуй, он устроил бы первый в своей жизни кутеж до утра и был бы этим абсолютно счастлив. Но какой-то внутренний инстинкт первее даже доводов разума гнал домой захмелевшего самурая, в новом хаори и при двух мечах, и хмель разве что заставил его расправить плечи пошире и смотреть перед собой гордо и, может, даже чуточку заносчиво… А потом, где-то на полпути к дому, когда приличная часть города осталась уже позади, а более обделенная спокойствием еще и не начиналась, Фуругуцу обнаружил, что стоит в окружении четырех крепкого вида и подозрительной наружности человек низкого сословия, и даже положил руку на рукоять меча, пытаясь осмыслить какую-то категорически неправильную, просто не помещающуюся в голову фразу: «Снимай одежку!» У подозрительных личностей были дубины, выломанные не очень понятно из чего, и дубины эти были куда мощнее катаны, по рукояти которой неловко скользила стремительно вспотевшая рука, а колени почему-то самоуправно выписывали невнятные восьмерки и норовили подогнуться. Фуругуцу хотел закричать, но из горла у него вырвался совершенно невразумительный писк, а потом его схватили за шиворот и просто вытряхнули из хаори и, дав пинка, уронили на землю. И в тот момент, когда он смотрел в спины уходящих разбойников, что-то дрогнуло в его душе, шевельнулось нечто, о чем он и не подозревал никогда, что есть оно там, темное, горячее и отчаянное, накрывающее с головой и заставившее с ревом вскочить на ноги и, выхватив катану, понестись вслед преступникам, да что преступникам — трупам! — занеся клинок над головой. Это, ками-сама, его хаори, его меч, и он не позволит… «А ну пшел отсюда, пока цел!!!» – рявкнул вдруг один из громил, резко обернувшись и дернувшись навстречу. И кинул в Фуругуцу чем-то, что сшибло его с ног. Гнилое яблоко растекалось по его плечу под хохот извергов, колени ныли болью, а катана выпала из трясущихся пальцев, и в следующий момент слезы потекли по его лицу. Он заорал: «Караул! Грабят!» и орал так еще несколько минут, на совершенно пустой улице, сыпал проклятьями, звал на помощь и подвывал жалобно и горько, не находя никаких совершенно слов, чтобы выразить то отчаяние, жалкое чувство абсолютной беспомощности и страха, что охватило его. И лишь долгое время спустя смог найти в себе силы успокоиться и, волоча в руке катану, побрести в полицию, требовать поимки грабителей. Он брел и брел, тупо глядя себе под ноги, и лишь придя домой, удивился таким выходкам своего сознания, да так и просидел, плача тихонько, на пороге, до самого утра, пока проснувшаяся хозяйка не обнаружила такое прискорбное его положение и не принялась отпаивать чаем, а видя, что и чай не помогает ему прийти в себя, разработала целый план с инструкциями, куда и как надо обращаться и что делать. В полиции отекшего после ночных возлияний, бледного, с распухшими глазами и носом, потрепанного самурая выслушали и даже приняли заявление, хотя и похихикивали время от времени на особо душераздирающих моментах истории, а некоторые места просили повторить по два, а то и по три раза. Фуругуцу – надо признать, это свидетельствует о тяжести его состояния, – честно рассказывал все как есть, о чем его просили, отвечал на каждый вопрос подробно и обстоятельно, не отдавая ни малейшего отчета в том, что послушать его пришел уже весь наличествующий в участке состав. Он смутно чуял, что во взглядах, на него обращенных, и в голосах вопрошающих под наигранным спокойствием звучит плохо скрываемое веселье пополам с презрением, но в голове его в тот момент стоял только образ утерянного хаори, которое, несомненно, в любой момент может быть безвозвратно испорчено. Он даже течения времени не замечал и потому впервые за всю свою жизнь опоздал на службу, где к его опозданию отнеслись с несколько осуждающим пониманием, истолковав причины такого нарушения в понятную и очевидную сторону. Так что, когда Фуругуцу пришел-таки на рабочее место, в старом кимоно, вообще без хаори, бледный и совершенно разбитый, причину такого его бедственного состояния сослуживцы усвоили не сразу, и лишь после третьего рассказа, подобного тому, что уже звучал в полицейском участке, раздался громовой хохот. Бурная реакция, следует заметить, была не столько свидетельством радости по поводу случившегося несчастья, сколько возмущением, праведным гневом и бурным осуждением неудачливого самурая, не умеющего взять катану за нужный конец и защитить себя. Сослуживцу давали советы, пеняли на леность и трусость, интересовались подробностями, пока не обнаружили, что герой дня сидит на своем рабочем месте, совершенно не реагируя на подначки, и даже не то чтобы плачет, а слезы просто сами текут у него по щекам. «Что же вы… что же…» – договорить он не мог, как ни пытался, а может и не пытался, потому как не было у него ни в тот момент, ни вообще слов в голове, чтобы выразить чувство, которое сжимало его горло и превращало весь мир вокруг в нечто серое, плохо различимое и какое-то душно-липкое. И из этого состояния вывести его не удавалось, так что решено было отправить жертву разгулявшихся бандитов домой, кто же знает, каких ужасов на самом деле натерпелся несчастный. Все-таки целая банда, вооруженная до зубов и… история обрастала подробностями, сиюминутными домыслами и совершенно не касалась самого Фуругуцу, который медленно приходил в себя. Среди советов, которыми его осыпали сострадательные коллеги, был и один весьма спорного свойства, к которому, однако, всегда прибегает некоторая часть людей и достигает в этом способе реализации своих целей низменного успеха. Способ тот стар как мир и состоит в том, чтобы попросить вступиться за себя и свои интересы то лицо, которое имеет хоть какую-то заинтересованность в оказании протекции. Вот к такому лицу, по счастливому обстоятельству оказавшемуся в городе, Фуругуцу и посоветовали обратиться, намекая, что сделать это надо незамедлительно, чтобы ускорить дело и непременно добиться возвращения хаори. Несомненно, столь небольшое благодеяние оказать будет несложно и история вызовет искреннее сочувствие, так что он и поспешил сделать то немногое, что еще мог. Наверное, это малодушие и обидная для Фуругуцу жалость, но ни господин Кунисада тогда, ни я теперь не нахожу в себе не то чтобы сил, но желания рассказывать эту часть истории Фуругуцу и его хаори в подробностях. В целом, была она такова, что вышел от Значительного Лица он с совершенно сухими глазами и, проследовав домой, поступил так, как единственно и может поступить самурай, когда чести его и достоинству нанесен непоправимый ущерб. Он не попытался обратиться к помощи сослуживцев или соседей, или хотя бы к любому самураю, если таковые встретились на его пути к дому, но тут надобно учесть, что как минимум среди сослуживцев его не было тех, кто сумел бы быть достойным кайсяку. В сущности, в его департаменте таким и делать было особенно нечего. Но и Фуругуцу, будучи самураем и потомком самураев, все-таки не был тем образцом, на который следует равняться, так что его хватило лишь на то, чтобы вонзить в себя меч, и это оказался предел его сил. Ками не были к нему милосердны, а вместо того пребывали, по-видимому, в крайне шутливом настроении, и чувство юмора их отнюдь не было благим: его хозяйка, добрая в сущности женщина и, к слову, бабушка одного вполне почтенного оружейника, проникнувшись историей своего постояльца и испытывая к нему вполне теплые, хотя еще не совсем семейные чувства, пошла хлопотать о деле со своей женской стороны, что, как правило, бывает куда как более полезно, но требует определенного времени, чтобы правильно подготовить почву. Так что, воротясь домой поздним вечером и решив, что постоялец, умаявшись, спит, обнаружила она плачевную картину лишь под утро, привлеченная слабым стоном мечущегося в горячке тела. Когда же прибежал спешно вызванный лекарь, все, что он смог, – облегчить страдания бедняги Фуругуцу. И, честно говоря, записывая показания лекаря, да и вспоминая сейчас то дело, я не столько испытываю стыд за собственный смех при живописно и с мельчайшими подробностями описанной сцене с гнилым яблоком, пятно от которого красовалось на старом-старом кимоно, сколько пытаюсь сообразить, как же так вышло, что, отвеселившись по этому поводу полдня, никто из нас, полицейских, не вспомнил позже, когда начались бесчинства обакэ, о тщедушном зареванном человечке, которого нам и самураем-то назвать было противно. А хаори, спросите вы? А что хаори… После того, как судья Кунисада расследовал это дело, взял он мастера, который это хаори шил, домохозяйку покойного Фуругуцу, лекаря отыскал и вместе с монахом отправился на кладбище. Там оно и висело, на хозяйской могиле, даже брыкаться не стало, далось в руки, как не оно двенадцать человек до смерти удушило. Отчет о его деяниях отправили в столицу, а там Его превосходительство сёгун, поразмыслив, велел издать указ, которым месть хаори за своего хозяина повелевалось считать законной и не преследовать верную вещь никоим образом, а вместо того построить ей часовню возле местного кладбища, чтоб и дальше хаори охраняло покой хозяина и всех усопших. Я как бываю дома, всегда его навещаю и подношения оставляю непременно. Хорошее хаори, куда лучше многих людей, и самурайского духа в нем столько, что и на хозяина хватило. Да, признаться честно, и на меня тоже, и много на кого еще хватит.