Attends-moi

      Их простыни не из шёлка, но и не из шерсти, как было когда-то.       Франсуа никогда не думал, что кто-то способен вить из него тугую, жаркую плеть, вырывая из горла совсем не присущие ему звуки.       Его гость, кажется, всегда остается доволен - даже когда тает в воздухе на каждом рассвете - и его касания никогда не приносят холода.       Франсуа прекрасно понимает, что, несмотря на все тексты, он всё-таки сошел с ума. Призраки прошлого слишком часто навещают его, а один так и вовсе по ночам не отступает ни на шаг.       Почему-то, когда длинные сильные пальцы осторожно и бережно гладят его под грудью, заставляя на мгновение прикрыть серые глаза и показаться на редкость беззащитным, он всегда отвечает лёгким касанием к правой стороне горла.       Франсуа много позже поймет, почему.       А сейчас ладони вцепляются в полупрозрачные плечи, и тот, кто рождён в восемнадцатом веке, уже не помнит, как звучит его сегодняшнее имя.       Приходящий уверенно зовет его "Жак", и, наверное, в этом заключена вся правда.       И если кожа скользит по коже, а кости переплавляются в расплавленное жидкое серебро, то очень легко потеряться между мирами и временами - отвергнуть одиночество и быть с тем, с кем судьба предназначила разделять жар ещё до погребального костра.       Несмотря на все нечеловеческие черты, Франсуа не был богом - и это оставляло ему право на слабость.       На рассвете он лежит, глубоко и рвано дыша, бесцельным взглядом изучая потолок. Рядом ощущается движение воздуха, и ювелир быстро вскидывает руку, ухватывая призрачное запястье. Губы прижимаются к раскрытой ладони — чуть солоноватой от пота, сухой от долгих тренировок, с царапающими губы корочками жёстких мозолей.       Франсуа не хочет отпускать, но и не поднимает ресниц, ощущая на себе внимательный взгляд.       Сухие пальцы мягко гладят по щеке, прежде чем Франсуа с разочарованным вздохом вынужден отпустить такое знакомое запястье. Иллюзия уже исчезает, когда он открывает глаза и с трудом заставляет себя подняться с постели.       Как всегда — смятая, разворошённая, но на ней нет ни следа чужого запаха или присутствия. Франсуа проверял, и не раз.       Впереди трудный день, и ювелир не медлит, приводит себя в порядок, стараясь отогнать все мысли о жаркой ночи. Никто не догадывается, что у Магистра есть свои тайны, никто не может и предположить, что подобно другим Мудрецам, он подвержен тому же безумию.       Франсуа достаточно осмотрителен, когда говорит о Жаке де Моле. Никаких лишних деталей, никаких оговорок.       На столе ждут инструменты, и от рассвета Франсуа забывается, полируя серебро, черня мельчайшие детали рельефа. Всего лишь супница — но он отдаётся работе самозабвенно, чуть усмехаясь своим мыслям и вычерчивая на вершине крышки брокколи. Вкус отдаётся на языке так ясно, будто это было только за прошлым завтраком, а не почти пять сотен лет тому назад.       Пальцы снова темнеют от работы с металлом, и Франсуа чувствует себя так, словно проработал едва ли час. Только боль в спине и яркий солнечный свет за окном дают понять, что уже полдень.       Ювелира не отвлекают ни шум в поместье, ни слишком громкие голоса — есть лишь работа, которая позволяет отвлечься от всех лишних в нормальной жизни мыслей.       Когда дверь распахивается, пропуская ассасина с саблей наголо, Жермен искренне изумляется. Странно, он не ждал вторжения так рано... Но сразу берёт себя в руки, разыгрывая невинность.       Судя по всему, ассасин действительно не знает. Странно, учитывая, что некий молодой человек в синем капюшоне убивает его подчиненных, а фигура, сжимающая в руке его собственное серебряное изделие, идеально подходит под описание.       Что там говорил ла Туш?       Нет, ассасин не знает. На его открытом лице совершенно искреннее желание узнать правду, да только Франсуа - последний, кто эту правду ему скажет.       Но если покинуть этот особняк - может, призраки перестанут приходить каждую бессонную ночь?       Да и эта чистая искренность сыграет ему на руку.       А потому Франсуа сплетает такую тонкую игру, какой позавидовала бы любая серебряная вязь на его изделиях. Ассасин ведет через хорошо знакомые комнаты, и кровь расцветает на мебели огненными всполохами пламени.       На месте человека в капюшоне возникает другой - он выше, шире в плечах и сражается в свой последний раз с таким отчаянием, какого никогда не понять этому мальчику, сколько и скольких бы он ни потерял.       Дымовые бомбы, незримые глазу бесшумные стрелы, которые ассасин выпускает из правой руки, плюющиеся искрами шутихи... Театральное представление, и не этот мальчик, а он, Франсуа, здесь в главной роли.       Всплески крови - всего лишь декорации.       Когда ассасин по его указанию срывается с места и исчезает на улице, в горло вжимается холодная сталь. Франсуа позволяет себе отсчитывать секунды. Мальчишка-убийца возвращается быстро, стремительно расправляясь с охраной. - Отпустите ювелира, и без глупостей, - требует ассасин.       Сталь давит под кадык, и внутри словно срывает пружину. Франсуа сам не понимает, как хватает мастихин — или тот был в руке с самого начала? - и вгоняет точно под подбородок солдата. Кровь заливает руку, и Жермен отшатывается в сторону, делая испуганное лицо и восклицая самым натуральным тоном: - О боже, я убийца! «А вы мастер плести ложь, мой Магистр», - насмешливо звучит в голове, и Франсуа чудится, что за спиной слышатся шуршащие шаги того, кого в этой комнате быть никак не может.       Если бы не ассасин напротив, Жермен бы обернулся.       Желание глянуть через плечо давит на горло тем сильнее, чем дальше Франсуа удаляется от места, которое звал домом столько лет после того, как ему ясно показали: с чужой болью он не нужен, с чужой памятью - сломанная шестерёнка системы.       Вот только де ла Серр никак не мог понять, что на деле всё наоборот, и это Жермен - единственный, кто сохранил свою верность изначальной Цели.       А маленький мальчик с остро заточенным тонким лезвием в качестве игрушки и вправду верит каждому его слову.       На допросах перед Инквизицией притворяться, что ему неведомы столь желанные ответы, было куда сложнее. Франсуа ничего не стоит дать ассасину ложный путь, выдав за единственно-верный, направить к уничтожению последней преграды на своем пути.       Пусть мальчишка скорее всего узнает правду, зато Революции уже ничто не сможет помешать.       В следующий раз Франсуа видит ассасина спустя пару лет, и тот ничуть не повзрослел.       Обвинения в смерти де ла Серра летят в лицо весьма справедливо для того, чьи желания ограничиваются одной такой же маленькой девчонкой.       Да, за эти пару лет Франсуа без труда выяснил, кто вытащил его из собственного дома, как не вытащили никогда из подвалов Тампля, и узнал, какого именно родного человека убил "создатель серебряной булавки".       Арно отчего-то ничуть не удивлён, что Франсуа обратился к нему по имени - да ассасин и не заметил, пожалуй, потому что ему не важны детали, не важна Идея, не важна не-личная Цель.       Бездумная машина для убийства. Прямо как та, на площади, за спиной Франсуа, блестящая таким же остро наточенным лезвием.       И пусть король ждал смерти в той же башне, где некогда сам Франсуа - Жак? - просил о ней, гильотина милосерднее и нежнее, чем жаркое красное покрывало пламени.       Зачем он говорит с Арно, он и сам не знает. Может быть потому что спину из толпы прожигает такой знакомый и такой горький взгляд - как будто Франсуа что-то делает не так.       На этот раз не он на волоске от смерти, и в нос не забивается запах дыма.       Ювелир слишком долго ждал этого момента, и триумф, горящий в груди, сравним с жаром всепоглощающего пламени - теперь он казнит жестокую аристократию, а не они его, без причины и правого суда. - Жак де Моле, ты отомщён.       А горький взгляд всё так же безмолвно судит из толпы, и хочется обернуться и спросить, в чём же, да в чём же он не прав.       В том, что отомстил не только за себя, но и за всех тех, кто был предан тогда, ровно пятьсот лет назад?       Франсуа обращается с серебром, как никто другой, но тридцать серебряных монет давал не он.       Их давали за него. - Хорошего дня, - кивает он Арно, прекрасно понимая, что тот, не задумавшись, перебьёт всю стражу. - Убить его.       Перед тем, как хлопнуть дверцей кареты, Франсуа всё же оборачивается.       Из толпы на него никто не смотрит.       Ещё пару месяцев Жермену кажется, что видения его оставили, однако это почему-то не приносит утешения, а только вызывает смутную тревогу. Он снова думает, прокручивает в голове и не может понять, что же сделал не так.       А потом в один из вечеров тяжелых размышлений и приготовлений Франсуа снова ощущает за спиной присутствие. Перстень с крестом, который до этого Магистр вертел между пальцев, был со звоном отброшен на стол.       Ювелир дышит загнанно, впиваясь взглядом в замершую в кресле у прогорающего камина фигуру. Пламя играет на стальных звеньях кольчуги и наполняет серые глаза напротив тусклым, звериным блеском.       Франсуа почти падает на колени возле кресла. - Жак?       Негромкий вопрос, и ювелир хватается за протянутую ладонь, припадая к сухим жестким пальцам губами. - Я так скучаю, - шепчет Магистр в пустоту, и только сейчас позволяет себе все слабости разом. – Бернар, как же я скучаю.       В исступлении ювелир поднимается с колен и тянет закованного в кольчугу тамплиера к себе. Тёплые, такие по-живому тёплые руки смыкаются за спиной, сжимая ткань камзола и ероша волосы. Серые глаза смотрят с тревогой, а Франсуа продолжает говорить, будто где-то внутри сорвало все заслоны: - Ты знаешь, я не могу даже прийти на твою могилу, ведь её никогда и не было. Да и куда могли они скинуть тело после того, как штурмовали Тампль? В ближайшую реку или в общую похоронную яму - не важно, Бернар, даже кости твои рассыпались давно уже в прах. Осталось лишь это…       Тонкие пальцы ювелира зарываются в гриву темных русых волос, чуть спутанных из-за неровности волнистых прядей. Поднимаются выше – к высокому лбу; обводят каждую морщинку, - следы горестей, тягот и размышлений. - Как же я скучаю, Бернар де Краон, - снова повторяет Жермен, и он закрыл бы глаза, да дорожит каждой секундой слишком сильно. - Идём, Жак, - мягкая улыбка успокаивает больное сердце, а тамплиер легко тянет сюрко и кольчугу через голову. – У нас мало времени этой ночью.       Франсуа поддается своим слабостям, своей глупости, и верит в каждое слово, вновь бросается в омут видений, жаркого дыхания и тёплой, живой плоти под рукой. Кожа к коже, а губы сохнут, трескаются от постоянного покусывания. Но Франсуа больше не может, он устал скрываться и бороться с тем, что он есть.       Ведь он Мудрец. А все Мудрецы неизбежно страдают от памяти и от своей любви.       Теперь Бернар появляется редко, раз в неделю, а то и две. По-прежнему уходит с рассветом, но чаще кажется обеспокоенным и встревоженным. Порой Франсуа пытается задавать вопросы, но те явно не совпадают с теми, которые когда-то задавал Жак де Моле, а потому ответов ювелир никогда не получает.       Больше года терзаний выматывают его душевно больше, чем весь Террор и Революция.       В очередной раз за окном постепенно светлеет, а Франсуа лежит, забывшись в воспоминаниях, и чертит кончиками пальцев по широкой светлой груди с грубоватыми, бугристыми шрамами. Француз не желает думать, сколько ещё осталось времени.       И только жалко вздрагивает, цепляясь за руку де Краона, когда тот аккуратно садится и спускает босые ноги на пол. Ровная спина, чуть поблёскивающая ещё от пота, выдает настоящего тамплиера старой выучки.       Бернар никогда не горбился. - Останься… - Франсуа произносит это впервые за все годы, выжимая из себя слова, как прачка мелкие капли из скрученного в жгут полотна. – Останься здесь, Берни.       Тамплиер оборачивается, не успев натянуть сюрко, и неуверенно сжимает его в руках. Жермен чувствует, что не может даже вздохнуть – неужели подействовало? – и Бернар опирается ладонью о постель, наклоняясь к ювелиру.       Спутанные тёмные волосы щекочут кожу, и Франсуа со всем пылом отвечает на такой желанный поцелуй. Руки уже тянутся обхватить тамплиера за шею, но тот отстраняется, с улыбкой роняя весёлое: - До встречи в Акре, мой Магистр!       Жермен смотрит на то, как видение привычно уходит, и с обречённой тоской вдруг понимает – это сегодня его пребывание в Тампле закончится. Именно в этот день он умрёт от руки того мальчика-ассасина.       Франсуа с хладнокровием облачается в тёмные одежды и, с мечом Эдема в руках, поднимается на самый верх Тампля в последний раз. Как никогда ярко вспоминаются все события, связанные с этим местом.       Но особенно – допросы и Инквизиция.       Жак сломался лишь однажды, когда подписал лже-показания, от которых и отказывался потом до последнего.       Он сломался, потому что ему сказали, как погиб Бернар.       Он сломался, потому что никто даже не забрал его тела.       Однако было и другое. Франсуа на секунду растягивает губы в улыбке, вспоминая, как лазал по этим стенам молодой де Краон долгие пять сотен лет тому назад, вызывая у братьев по ордену смех и одновременно восхищение.       Сегодня по стене поднимается совсем другой юноша, но Жермен не удивлён – он ждал.       Ассасин тоже не удивлён. Его не шокирует ни упоминание Элизы де ла Серр, ни слова о Пьере Беллеке.       Он, кажется, поражён только той вещи, что Франсуа сжимает в руке.       Меч дрожит, будто за пять столетий отвыкнув от жизни. С каждым всплеском золотых, как восходы в Акре, нитей энергии, ювелиру чудятся другие - не свои, но совсем не чужие - пальцы, сжимающие рукоять.       Он снова говорит с Арно, но для чего опять до конца не знает. Возможно, чтобы не думать о прошлом. Не думать, что он первый, кто держит этот меч после того, как его сжимала широкая, сухая ладонь де Краона.       Франсуа долго не мог заставить себя коснуться золотого металла.       Его уделом было серебро, его предназначением - перерождение, а средством - костер, который в этом веке унес с собою всех, кроме него самого.       Арно ловок, но Бернар даже не взглянул бы на него. И когда острие скрытого клинка замирает в миллиметрах от груди, Франсуа думает лишь об одном месте - том, где он и в прошлой жизни хотел бы остаться.       Меч понимает своего владельца без слов, и тамплиер-без-Ордена уже смотрит на темные каменные стены.       Не стоило бы труда закрыть замок так, чтобы дверь не отперли ещё пятьсот лет, но Франсуа слишком устал бегать от смерти, что всё равно придёт за ним.       Он уже всё сделал, он показал будущему новому Ордену дорогу, с которой они сошли так давно, он дал толчок к новому развитию мира.       Сам он уже не имеет значения.       Один всплеск золота разом заставляет заплакать все некогда оставленные здесь свечи, когда дверь с легким скрежетом отъезжает в сторону, чтобы впустить сразу двоих. Меч снова бьет в землю золотой молнией, рассыпая жгучие искры по замшелым камням, но ювелир остается в своем освещённом кругу и после того, как двое детей, задумавших поиграть в прятки, исчезают среди стелящихся по углам теней.       Круг вобрал в себя все девять, если задуматься, вот только старый клавесин, догнивающий свои года на правом ряду балконов, совсем не подходит Аду.       Если нажать на клавишу - он жалко застонет, как будто прося не будить былое, но Франсуа всё равно отчетливо видит молодого брата из Ордена, сидящего за ним и окруженного толпой таких же юных, и стоящего рядом Бернара, который мягко поглаживает лакированный бок инструмента и так же мягко улыбается. "Магистр, а Вы можете сыграть?"       Однажды Жермен попробовал. Привыкшие к металлу руки ещё помнили, что нужно делать, но клавесин лишь жалко всхлипнул, коротко застонал и затих. Ноты разлетелись по полу и так и остались там, когда Франсуа впервые в жизни действительно испуганно сбежал.       А сейчас две хрупкие фигуры отчетливо видны в своих укрытиях, но они не горят красным, даже когда вдогонку за ассасином в камень вновь бьёт столп золотых искр.       Жермен снова говорит, но на этот раз не с ним, а с ней, и совсем не надеясь, что его поймут.       Маленькая девочка, осиротевшая по его вине, никак не может прислушаться к убийце своего отца, но он всё равно пытается.       Она ведь всё же тамплиер, нет?       Меч дважды не дает заточенной стали достичь цели, но, исчезая в пространстве и времени, Франсуа упрямо отказывается давать ему спасти себя.       Когда в третий раз ассасин возникает из дымовой завесы, тонкое лезвие оглушительно громко скребёт по кости, и ювелир ещё успевает подумать, что именно такой Бернар де Краон видел свою смерть, перед тем как золотая волна сбивает обоих с ног.       Сил уже никаких не остается, а нутро печёт огнём. Жермен с трудом поднимается, волоча за собой меч, и оставляет глупых детей позади.       Ему нужно наружу. На воздух, на самый порог, туда, где, как Жаку рассказывали, Тома Карнейон убил Бернара. Франсуа знает, что ему хватит сил дойти и упасть на том же самом месте. И это всё, чего он желает сейчас. - Он уходит! Извини! – тонко кричит девчонка сзади, и ювелир прибавляет шагу.       Только вот Элиза быстрее, и Жермен уже не может не принять бой, хотя силы на исходе. Меч будто чувствует всепоглощающую боль Мудреца, а потому в тот же миг, как колени Франсуа подкашиваются, артефакт Эдема вспыхивает золотым ореолом, отшвыривая всех в разные стороны.       Ювелир едва не давится собственной кровью, но держится, просто потому что так надо. С трудом приподнимается на локте, заходясь тяжелым кашлем.       Быстрые, злые и оттого тяжёлые шаги приближаются, и Франсуа чувствует резкий рывок за плечо. Разноцветные глаза с болью сотен лет и жизней впиваются в молодое лицо, но мальчишка ассасин не находит в себе сил даже отвести взгляда от своего клинка. Злой трусливый ребёнок.       Жермен смотрит на это лицо, но ему уже всё равно. Боль от ран ничто в сравнении с тоской, которая гложит его все эти долгие годы. Pater, как же он скучал…       И когда ассасин со злобой и ненавистью вонзил клинок в истерзанную плоть, погружая мучительно медленно, Франсуа не закрыл глаз. Не закрыл, потому что только на секунду успел увидеть то, чего ждал так долго – море и чаек, круживших над высоким шпилем с крестом. «Дождись меня там, на библейской земле, Берни. Ещё немножко»

«Я тоже скучал, Франсуа…»