Ich Will Deine Seele

- Ненавижу тебя, ублюдок. Гилберт зябко поводит плечами и шарит рукой по полу в поисках штанов. Его от ситуации вымораживает даже сильнее, чем от сквозняка. Слова стекают с губ сами собой, по инерции, капают выдержанной отравой с кончика языка. И в полной мере и лаконично отражают все его отношение к происходящему. И хер его разберет, кому эта реплика адресована. Когда вообще начало происходить подобное? Когда величайшая держава прошлого стала подстилкой коммуниста? Прошлого. Держава, мать его, прошлого. В висках бьется: больше нет. Теперь – только это жалкое подобие былых времен. Штаны оказываются найдены на люстре. Китель, к слову, там же. Брагинский хмыкает и закуривает, не озаботившись даже тем, чтобы накрыться одеялом. Пруссия хочет было едко поинтересоваться, не замерзнет ли он, но вспоминает сибирские лагеря и захлопывает рот с противным зубовным клацаньем. Пальцы, отмороженные еще тогда, начинают фантомно ныть. По спине несется табун мурашек, неприятных и липких, от одной мысли о чертовой стылой тайге. Никогда, твердит себе Гилберт, никогда он туда не вернется. Русский же только ленивым движением закладывает правую руку за голову и роняет небрежно: - Ты куда-то спешил, мне кажется. Байльдшмидт дергано застегивает пуговицы на форме, замирает, почувствовав цепкий взгляд на собственном затылке. Ощущает кожей, как тот смотрит, снисходительно так, что аж скулы судорогой сводить начинает. Резко разворачивается и скалится. Хозяин милостиво отпускает собачонку прогуляться по газону? Ха-ха, блять, замечательное сравнение. - Закрой пасть, пока я не прострелил тебе башку. Будь на месте Ивана кто-то другой, то этот кто-то охотно в угрозу поверил бы. Потому что в нынешнем состоянии альбиноса она была вполне реальной и осуществимой. Парабеллум лежал на тумбочке рядом, а тем, чтобы поставить его на предохранитель, никто не озадачился. Не та обстановка. Брагинский не отвечает, только хмыкает неоднозначно, ломая половинку рта в усмешке, и выдыхает порцию тошнотворно-крепкого дыма в лицо Пруссу. Тот в ответ перехватывает почти истлевший бумажный сверток и делает затяжку. Потом подрывается на ноги и стремительно идет прочь из комнаты. Кладет ладонь на полированную поверхность дверной ручки. - Гилберт. Замирает на мгновение, сглатывает. Не оборачиваться. Главное во всей этой дерьмовой ситуации – не оборачиваться. - Дверьми не хлопай. Блять. А не пойти бы?.. Байльдшмидт распахивает дверь, щурится на свет коридорных лампочек и отвечает уничижающее-вежливо: - Ну конечно. И шарахает деревянной поверхностью, так, что, кажется, прибалты этажом ниже в очередной раз боязливо вздрагивают. Да даже если так, то они-то точно не скажут ничего против. Или в барабане действительно станет меньше патронов. *** Слушать то, что несет воодушевленный Альфред, нет никакого желания. Собственно, что этот помешанный на фаст-фуде придурковатый очкарик может сообщить нового? Ядерные установки? Инновации в медицине? Достижения американских ученых в области клонирования карликовых буйволов? Да Прусс трижды ебал все это вместе взятое, если уж на то пошло. Ему-то, в сущности, какая разница? Сидеть на собраниях безмолвной, дерганной декорацией, маячащей рядом с сахарно улыбающимся Брагинским и возвещать в массы одним своим видом – «О, Небо, какого хрена?» Пускать пошлые шуточки в адрес Керкленда и смотреть, как тот багровеет от смущения и негодования. Играть на каком-то безумно-важном документе в морской бой с Франциском. И терпеть, из чертового нежелания опозориться терпеть руку русского на своем бедре, стискивать под столом рукав его пальто в попытках отодрать пальцы от собственного колена, сжимать зубы от боли, когда эти пальцы давят еще сильнее, до фиолетовых разводов на бледной коже. Блять. Туев хуериллион раз блять, чтоб провалились все они вместе взятые. Гилберт испытывает острое желание наконец выспаться, всыпать в себя пачку успокоительного и всадить нож в глотку Брагинского. Чтоб этот выродок собственной паршивой кровью захлебнулся и харкал изжелта-красной жижей на сапоги Байльдшмидта. Вот тогда можно будет с чувством полного удовлетворения жить дальше, познав дзен, Нирвану и прочую бурду, проповедуемую Китаем. А пока – терпеть, терпеть, срываться, расхерачивая к чертовой матери – отличная женщина, кстати, - все, что под руку попадется. Врываться к этому сукиному сыну, размахивая кольтом. Разносить подчистую все стекла в помещении, опрокидывать мебель и нарочито демонстративно палить в карту РФ на стене, до тех пор, пока на том месте, где расположена Москва, не начнут дымиться опаленные края ламинированной бумаги. А потом, для завершения картины умильной семейной жизни – трахаться с Брагинским на его рабочем столе, чувствуя крепкий член в собственной заднице и ощущение зашкаливающего адреналина, вгрызаясь в глотку ненавидимого всеми фибрами души русского. Выть, когда тот надавливает на свежие синяки и ссадины и клясться себе освободиться. *** - Он меня заебал, понимаешь? Людвиг хмурит брови, отодвигает от Гилберта стакан и кивает. Мол, да, я все понимаю, но тебе на сегодня хватит. Кто тут вообще старший брат? Прусс недовольно косится на младшего, поджимает губы, но по поводу самовольного лишения Великого отменной выпивки не говорит ничего. - Ни черта-то ты не понимаешь, Запад. И для убедительности шарахает кулаком по столу. Стекло звенит и просит пощады. - Все меня, блять, кинули. Я один там сижу, как диверсант в плену. Я хочу отомстить, освободиться, понимаешь ты это? Я. Хочу. Освободиться! - Я все понимаю, - по выражению лица Людвига видно, что ему действительно жаль. Бесит, этакий сожалеющий младший братишка. Байльдшмидт срывается на ярость от вида опущенных плеч и излома светлых бровей, от горечи, написанной во взгляде. Перевешивается через стол и хватает Германию за грудки. - Мне не нужна твоя жалость, - каждое слово припечатывает не хуже отбойного молотка. - Ты размяк после поражения. Ты стал слабаком, - выдыхает с шипением брату в лицо. В голове витает алкогольный туман, развязывающий язык, поэтому альбинос уже не может остановиться, буквально выплевывая каждое слово. - Куда делся мой Людвиг? Где тот, кто жаждал войны, как и я!? Неужели величие Рейха для тебя просто пустой звук?! После капитуляции ты стал тряпкой! Звонкая, как воскресный колокол в часовне, пощечина. Гилберт делает судорожный вздох и отлетает назад на свой стул. Теперь уже Крауц нависает над ним, вцепившись в плечи старшего до побеления костяшек. В голубых глазах холодный огонь. Байльдшмидт как-то вяло отмечает, что уже забыл, когда Людвиг превзошел его по комплекции. - Я никогда не жаждал того величия, которого хотелось тебе. Я никогда не хотел идти по трупам. Я стараюсь сохранить страну! А ты!.. Ты упиваешься мнимой славой прошлого, жалеешь себя и баюкаешь это поражение. Альбинос отводит глаза, но Германия вцепляется ему в подбородок пальцами, заставляя снова смотреть на себя. - Возможно даже лучше, что ты больше не с нами. И, словно опомнившись, тут же добавляет тихое: - Прости. И снова эти жалость и горечь на дне лазурных глаз. Пруссию начинает мелко трясти. Да что, черт возьми, нужно сделать, чтобы выбить это сожаление из его башки?! Рывком подается вперед, вцепляется зубами в потрескавшиеся губы, сжимает на затылке светлые волосы. Кусает язык, стукается зубами и судорожно дышит. Он пьян, до одурения пьян. Удар. Гилберт оседает на пол, кашляет, матерится. А Крауц смотрит на это с титаническим ледяным спокойствием и цедит сквозь зубы: - Убирайся. Байльдшмидт с треском вылетает на улицу. Начинает орать, палить по стенам, получает отскочившим от стены рикошетом пулю в руку, воет, как затравленный зверь и проклинает все и вся. Людвиг не подходит к окну, но даже через всю комнату слышит, как надрывается старший, как он сыплет угрозами скорейшей расправы всем, кого на пьяную голову еще может вспомнить. Вдох-выдох. Не слушать его, Господи, дай сил не СЛЫШАТЬ его. Остается надеяться, что это ненадолго. Когда пелена слепой ярости спадает, Гилберт понимает, что всерьез и надолго поссорился с братом. С единственным, кажется, оставшимся у него, дорогим братом. Замечательно. Полный восторг. Зал рукоплещет стоя. Пиздец, блять. *** Иван меряет шагами кабинет. Один, два, пять, семь, девять… Развернуться, повторить, ступая след в след, будто не желая лишний раз касаться половиц. За окном дотлевает закат, солнце робким мальчишкой на прощание капает с оконных рам на темный пол и книжные шкафы, подсвечивая их лужами золотисто-медного цвета. Пятна расползаются, лижут соломенные волосы русского на макушке, выхватывают из темноты самые темные мысли. Где носит этого.. Вдох-выдох. Этого Гилберта. Прусс не возвращался неделю, хотя прекрасно знал, чем это может ему выйти, когда Брагинский, наконец, найдет эту бешеную псину. Россия цокнул языком – какое сравнение. При всем богатстве языка Толстого, Достоевского и Пушкина, единственное сравнение, которое было применимо Иваном по отношению к Байльдшмидту, – псина. И все в этом слове – и нежелание слушаться хозяина, и вечный оскал, и агрессия. Но все равно ведь, ублюдок, уже почти пятьдесят лет исправно приползал назад – из концентрационных лагерей, куда его вышвыривали за откровенное неподчинение, из угольных шахт, где ему доводилось бывать. Приползал, шавка высокородная, утыкался носом в ладонь, сипло дышал. Но лизать пальцы, как дворняга, давать теребить себя за холку – никогда. Иван оттянул ворот вязаного шарфа. Именно так – не ломался. И в этом была своя прелесть. Это делало его русским больше, чем сам Гилберт хотел бы думать. Воля к свободе. Однако в этот раз он превзошел все мыслимые границы. Первые два дня ему были готовы почти великодушно спустить на тормозах – альбинос отделался бы каким-то сломанным ребром, - но когда он не объявился ни на четвертые, ни на пятые сутки... Брагинский злился, прибалты шарахались, даже Наташа прекратила свои покушения на его холостую жизнь, явно заметив темный пламень ярости, окрепший и разгоравшийся все больше. Когда он его найдет... Как только он его найдет… А что будет тогда? Иван старался не думать. *** - А потом я всадил пулю ему в ногу. Он, помнится, еще визжал, как заправская сучка… Совсем как ты вчера. Розетт нахмурилась и поджала губки. Сравнение ее с жертвой кровавых разборок девушку совсем не радовало. Тем не менее, Гилберт щедро платил и был вусмерть пьян уже давно. Поэтому она предпочитала не возмущаться – ведь кто знал, когда ее клиент в следующий раз достанет свой… Металлический ствол. - И тебе что же, совсем было его не жаль? – приподняв брови, поинтересовалась она. Пруссия покосился на проститутку. Ума у нее если и было, то грамма на два – пуля и та весит больше. Хмыкнул неопределенно и снова приложился к бутылке. - Ничуть. Но знаешь, что мы все о войне, я смотрю, тебе эта тема не интересна. Поэтому давай-ка лучше ты теперь поработай ротиком. Девушка кивнула и сползла с мужских колен, раздвигая руками ноги клиента и начиная стягивать белье. По ушам резанул женский визг. И снова, и еще раз. Это повторялось, словно кто-то врывался поочередно в каждую комнату борделя, заставая шлюх за непосредственной работой. Гилберту казалось, что с таким-то родом деятельности не стоит так верещать из-за того, что в помещении появился кто-то еще. Розетт сразу же подобралась, оторвалась от своего занятия и встала на ноги. Байльдшмидт заставил себя вынырнуть из омута собственных ощущений, концентрировавшихся еще минуту назад в районе ширинки. Дверь комнаты распахнулась. В проеме стоял улыбавшийся своей любимой улыбкой маньяка-идиота Брагинский. Рядом, будто виновато опустив глаза, терся Бонфуа. Чертов хитрый француз, все-таки сдал его русскому! - Какого?.. - Заткнись, - ярость на сверхчастотах хрипами вырывалась из горла Ивана и никак не вязалась с его выражением лица. - Или что? – развязно ухмыльнулся альбинос, отставляя бутылку на журнальный столик. – Пристрелишь меня? - Я сказал тебе заткнуться. Апперкот в челюсть – Гилберт отступает на два шага, воет и хватается за лицо. В затуманенном алкоголем сознании мутнеет еще больше, картинка смазывается. Он разъяряется с полпинка - летит в своем слепом бешенстве напролом, видимо, надеясь сбить противника с ног, но русский выше, сильнее и, самое главное, трезв. С его-то любовью выпить. Подсечка, удар в живот – все заканчивается слишком быстро для зрелища. Байльдшмидт сплевывает кровь и тыкается носом в ворс ковра на полу. Заломленные руки ноют, Розетт приглушенно вскрикивает и пулей вылетает из номера. Франциск ловит взгляд Прусса – безумный, жаждущий расправы и… обиженный. Теребит прядь волос и тоже спешит свалить подобру-поздорову. Гилберт, воспользовавшись секундной заминкой, выворачивает руки и, перекатившись на спину, впечатывает кулак Брагинскому в нос. Тот терпит удар стоически, смазывает кровь пальцами. Иван смотрит на багряные подтеки на собственной коже, и все внезапно обрушивается на него: гнев, обида, разочарование, бессильная злоба, отчаяние и боль. Он вспоминает каждый сгоревший дом, каждую разгромленную деревню, каждого расстрелянного ребенка. Боль тысяч и тысяч советских солдат разом наваливается, и он видит их кровь – свою кровь! – в багряном омуте глаз Прусса. Лавина ненависти накатывает, подступает к горлу, не дает дышать. Эту агонию невозможно терпеть. Нужно вдохнуть, Дьявол, почему так сложно просто дышать? Шрамы на теле разом начинают ныть, а душа – биться в конвульсиях. Сколько раз ее рвали на части осколочной? Кололи штыками? В голове, продираясь сквозь пелену ярости и бездонного глухого антагонизма, бьется одна только мысль – «за что?» Иван бьет со всей силы, не жалея, превращая лицо альбиноса в одно сплошное месиво. Бьет, не разбирая, куда только достает. Прусс в ответ костит его на немецком, старается ударить в ответ, но не дотягивается, и получает на каждую свою попытку с лихвой, со всей дури. Русский приходит в себя, когда прижимает Гилберта к полу, сомкнув руки на жилистой шее. Тот уже почти не шевелится, вместо лица – бордовая корка присохшей крови. - Ничего не хочешь сказать? – и голос почти не дрожит, только в груди еще клокочет не успокоившийся гнев. Байльдшмидт поворачивает голову к нему, смотрит отстраненно и, разомкнув слипшиеся губы, на редкость меланхолично выдает: - Во время Первой Мировой мне разрывом снесло почти половину туловища. Ты действительно думаешь, что я боюсь боли? Брагинский смотрит на вековую усталость во взгляде, и волна гневного жара сразу сходит на нет, оставляя какую-то тянущую неопределенность. Наклоняется ниже, выпивает по капле сиплые, свистящие вдохи альбиноса, убирает руки с горла. Подается вперед, целует осторожно, по одной расстегивая пуговицы на рубашке немца. Покрывает россыпью прикосновений каждый оставленный только что кровоподтек, словно извиняясь. Гилберт привстает на локтях, хочет перевернуться на живот. - Оставь это показное радушие, - шипит Байльдшмидт. – Я не хочу видеть твою русскую рожу, когда ты.. - Смотри на меня. - Я сказал.. - Смотри на меня, Гилберт. Собственное имя отдается звоном в ушах – или это последствия встречи с пудовыми кулаками? – а по телу катится девятым валом удушливая волна. Иван, удовлетворенный тем, что Прусс перестает дергаться и укладывается обратно на лопатки, продолжает начатое – выцеловывает ключицы, ведет языком по груди, шарит теплыми, сухими ладонями по ребрам. Остатки пуговиц рассыпаются по ворсу ковра. Русский стягивает с Прусса штаны, снова целует. На губах оседает металл. На языке – горечь. Целовать Байльдшмидта всегда было чем-то сродни кубику адреналина внутривенно. Никогда не знаешь, когда этот пес покажет зубы. - Смотри только на меня. И Гилберт смотрит. Часто дышит ртом, хочет запрокинуть голову и стонать до хрипоты от ломоты во всем теле и ощущения горячих рук везде, но продолжает только кусать губы, глотая судорожные вздохи, и смотреть в глаза напротив. Смотрит, как Брагинский стягивает с себя пальто, водолазку, как перекатываются мышцы под кожей, как Иван наваливается всем телом сверху. Срывается на ор, когда под весом русского проминаются и царапают внутренности сломанные ребра. Кричит надсадно, но взгляда не отводит. Цепляется пальцами за ворс ковра, когда внутрь входят два пальца, шипит и скалится. Распирает изнутри. Ненавистью. Похотью. Болью. И чем-то еще, накрывающим с головой, сносящим крышу. Чем-то, сравнимым разве что со взрывом сверхновой. Брагинский закидывает ноги себе на плечи, намеренно оттягивает момент, улыбается с примесью безумия. И все тот же взгляд фиалковых глаз полыхает. Мир Гилберта резко сужается до двух точек. Фокус плывет, разрывает на части смутным удовольствием. И темп сразу бешеный, чтобы все, и полностью, и наверняка, и руки эти ненавистные везде. И даже сейчас, насмехаясь, перед самой разрядкой Иван снижает темп до максимально медленного, почти выходит из тела и резко подается до упора, так, что у альбиноса искры пляшут под плотно сомкнувшимися веками и выгибает электрическими разрядами до хруста позвоночника. Боль, мириадами иголок колющая тело, отступает на задний план, становится фоновой. Прусс стонет, развязно и отчаянно, вжимает икры в плечи русского, давится хрипом, севшим голосом просит большего. Полная потеря в пространстве. Дезориентация. А потом пустота. И теплые руки, кутающее измотанное тело в теплый драп.