Into the Dark

Заранее встав у дверей, глядя вниз на пару невысоких ступенек, люди неторопливо, один за другим выходили в открывшиеся двери и терялись позади уходящего автобуса. С минуту царила тишина будничной усталости, которая вскоре сменилась восторженными восклицаниями. Узенькие глаза девочки, ехавшей с бабушкой, женщиной приземистой, седой, блеснули изумлением. Не в силах совладать с охватившим ее восторгом, девочка жадно всматривалась в окно. Она суетливо оборачивалась и призывала бабушку посмотреть в окно, на что та по-доброму улыбалась, говорила что-то тонкими побледневшими губами, отчего внучка изумлялась еще больше. Маленький хвостик забавно пушился на ее макушке. Темнота вечернего города, расположившаяся за окном и, казалось, едва поспевавшая за автобусом, манила красотой, крикливостью ярких бесчисленных фонарей. Они мелькали, исчезая, появлялись вновь в загадочной глубине темноты. И эта волшебная темнота, испещренная пестрыми огнями фонарей, вывесок, домов, становилась крохотной частью тебя, человека, на короткое мгновение взглянувшего в окно. Она освобождала от мыслей, переживаний, не оставляя от них и следа. Она была чуждой, враждебной будничным заботам и дневному свету, который настырно сдерживал ее в потаенных уголках города. Город изо дня в день утопал в шуме нескончаемых разговоров спешащих людей, сигналах машин, кряхтящих серым густым дымом. А когда час темноты наступал, она медленно, тяжелой поступью ступала по улицам, поглощала суету и ближе к ночи баюкала город в долгожданном покое. Забившись в самый конец автобуса, бестолково комкая ненужный клочок бумаги в кармане кожаной куртки, Аомине вздохнул. Единственным, кто виноват в сложившемся положении вещей, был не кто иной, как сам Дайки. В конце концов, это он вместо подготовки к двум серьезным, сложным экзаменам гонял на байке по ночным улицам Токио. Несколько гонок у фыркающего от поражения Кагами он, конечно, выиграл, благодаря удачу, но, как оказалось, она улыбалась ему только на трассе: экзамены он с треском провалил. Отцу объяснять что-либо было бесполезно: вранью сына, прослывшего среди преподавателей университета неисправимым лентяем, он не верил. И дабы стимулировать Аомине к последующим стараниям в учебе, успешной пересдаче экзаменов, отец сменил замок на гараже, тем самым лишив сына доступа к байку. Для Аомине, трудом и потом заработавшим деньги на покупку байка, это оказалось стимулом весьма весомым. Отец дал ясно понять: до тех пор, пока сын, дышавший одной только мыслью о трассе, не возьмется за учебу, будет добираться до университета на автобусе. Обвинять отца Дайки может быть бы и хотел, однако злиться на него, также как и спорить с ним, было бесполезно. Вошло три-четыре человека, которые неспешно разбредались по салону к свободным местам. Аомине, на мгновение лениво оторвавшийся от раздумий, поднял глаза, поймав взгляд вошедшего юноши: невысокого блондина, одетого в школьную форму светлых тонов и несшего за спиной гитару в массивном черном чехле. Парень, пройдя чуть дальше, больше не обращал внимания на Дайки, на лице которого выражение дерзости и самоуверенности сменилось недоумением. Он сел недалеко от Аомине. Блондин, подобно многим пассажирам, не выказывал интереса по отношению к ним, не рассматривал никого из присутствующих, в отличие от девчушки, внимательно и с лёгким недоумением глядевшей на каждого, кто входил. Аомине мог хорошо его разглядеть, будучи незамеченным, потому как юноша уперся бесстрастным взглядом в окно. Бесстрастность эта была иной, не похожей на унылость и безучастность прочих пассажиров. Не было в ней и печати грусти. Было нечто иное, что влекло Дайки, ничего не понимающего. И чем внимательнее, дольше Аомине вглядывался в его лицо, тем больше понимал: незнакомец бесконечно далек от всего, что его и Дайки окружало. В нем словно едва теплилась жизнь. Спустя пять остановок парень вышел. Аомине его больше не видел ни на следующий день, ни через три. Длительные часы подготовки к экзаменам в стенах библиотеки университета утомляли. До тех пор, пока перед самыми выходными юноша встретился ему вновь, Дайки и вовсе позабыл о нем: сказалась усталость, к тому же все мысли были направлены лишь на успешную пересдачу. Блондин, как и в прошлый раз, выглядел мрачным, безразлично глядел в окно, пока не покинул автобус, поправляя гитару за спиной. Он заходил на две остановки позже Дайки и выходил на остановку раньше. И когда Аомине увидел его в третий раз, то решился подсесть к юноше, хотя причин для этого он не находил. В автобусе для отмеченной в календаре середины недели было непривычно пусто. Парень, разумеется, не сразу заметил появление Дайки рядом с собой. Аомине поздоровался. Незнакомец, похоже, услышал. Очень быстро обернулся, удивленно глядя на Аомине. - Привет, - произнес блондин, убирая наушники в карман. - Мне кажется, или ты с каждым днем все печальнее и печальнее? - Дайки, конечно, понимал, что его действия выглядели довольно-таки странными, тем не менее, как и с чего начать разговор с незнакомым юношей он не знал. Он озвучил первое, что пришло ему в голову. - Как знать. - Школьник пожал плечами. - Ты только не подумай, я не какой-нибудь там преступник, который выслеживает своих жертв в автобусах. - блондин рассмеялся не потому, что очень хотелось, а потому, что иначе было нельзя. - Просто ты и в самом деле выглядишь очень подавленным. - А почему я должен верить в то, что ты не преступник? Дайки усмехнулся: - А я что, похож на него? - На преступника нет, а за плохого парня вполне сойдешь. - незнакомец кивнул, указывая на черную кожаную куртку и пару цепей на темных джинсах. - Ну... это мне нравится больше. - На лице Аомине заиграла широкая самоуверенная улыбка. Так они и познакомились. Два человека, абсолютно разных, едва ли в чем-то похожих. Их разговоры, не посвященные какой-либо конкретной теме, случались всякий раз, когда им удавалось встретиться. За этими разговорами не такая уж и долгая дорога до дома, от силы умещавшаяся минут в двадцать, казалась куда дольше и приятнее, нежели раньше. Кисэ, ученик третьего класса старшей школы, домашний тихий юноша, едва ли способный расстаться с гитарой, которая всегда покоилась за его спиной. Аомине был иным, не знавшим покоя, жившим непреодолимой жаждой скорости и свободы. Рассказывать о себе Рете особо было нечего. Да и сам он считал это делом бесполезным, потому как истории Дайки о приключениях, в которые он попадал бесчисленное количество раз, казались школьнику куда более интересными, впечатляющими, нежели его скучные рассказы о занятиях в школе. Рёта становился живым, искренним. Но стоило им попрощаться, Кисэ оказывался на пустующей остановке, на которой зачастую выходил лишь он один, как тут же серел, становился невеселым и отрешенным. Совсем скоро Аомине сумел пересдать экзамены. Но, даже получив из рук довольного отца ключи от гаража, Дайки не спешил вновь возвращаться за руль байка. Автобус, конечно, не радовал, но встречи с Кисэ спонтанные, необдуманные стали для него чем-то важным, как, в общем-то, и сам юноша. Однажды Рёта, непривычно лохматый, сонный, усталый подсел к Аомине, выдавив из себя улыбку и тихое "Привет". Кисэ хотел было добавить, что ему совсем не хочется спать, но не успел, так как задремал с такой быстротой, точно провалился в глубокую черную яму, из ниоткуда взявшуюся под его ногами. Положив голову на крепкое плечо Дайки, который почему-то и не был удивлен, Рёта чувствовал себя спокойно, защищенно. Он бы и дальше дремал, если бы не Аомине, вовремя разбудивший его перед самой остановкой. И все же на вопрос, почему он такой мрачный, Кисэ не отвечал, отмалчивался, переводил тему. - Помнишь, ты когда-то спрашивал, почему я такой мрачный? - один раз негромко начал Кисэ, словно готовился сказать что-то важное. Аомине молча кивнул, и автобус, стоявший на одной из остановок дольше обычного, тронулся. Рёта сжал кулаки, ногти болезненно впились в кожу ладоней. - Моя мать около месяца находится в коме. Если раньше врачи давали хоть какую-то надежду на то, что она придет в сознание, то сегодня, после того, как ее состояние резко ухудшилось, они уже и не верят в то, что это возможно, - он не стал продолжать. Сжал губы в попытке не разреветься. Аомине не знал, что сказать. Аомине не знал, что следует говорить в таких случаях. - Ты можешь ничего не говорить. Я понимаю, говорить что-либо бесполезно, это ничего не изменит, - произнес как и прежде Кисэ тихим дрожащим голосом без всякого выражения. - Почему ты не сказал мне раньше? - отозвался Дайки. - Я и сам не знаю. Отец не может говорить со мной о маме: в аварии, из-за которой это случилось, погиб его лучший друг. Ему тяжелее вдвойне. А не говорить об этом я не могу, молчать как-то уж очень это больно. - Рёта горько усмехнулся, зажмурив глаза. - Больно так же, как и допоздна сидеть в ее палате, умолять врачей позволить находиться там дольше часов посещения. Как играть ей на гитаре, читать детские книги, которые она читала мне на ночь, и знать: она не слышит. Больше они не говорили. Ехали в тишине. Кисэ только сухо попрощался и вышел из автобуса. В тот вечер на небе дрожали звезды, далекие, холодные, и Аомине впервые почувствовал себя никчемным, не способным помочь. Через два дня Дайки с трудом смог разглядеть Рету на остановке, сидящего на скамейке и не вошедшего в автобус. В последний момент Аомине успел выпрыгнуть в закрывающиеся двери. Несколько секунд, озадаченно щурясь, Кисэ разглядывал парня, подошедшего, с тревогой смотревшего на него. Дайки сел рядом. Затем Рёта придвинулся вплотную и, уткнувшись в плечо, разревелся. Горько, скуля громко, навзрыд. Аомине закрыл глаза. Его охватило паралитическое бессилие, душившее, наполнявшее до самых краев. Кисэ стиснул в пальцах прохладную кожу куртки. Дайки медленно, понимая, что реальность жестокая, темная не отступила, открыл глаза. - Я с тобой. - Дайки все понял без слов, объяснений: сегодня мать Кисэ скончалась. Он крепко обнял Рёту за дрожавшие плечи, бережно сжимая холодные хрупкие руки юноши в ладонях. Кисэ выглядел подавленно, сидел ссутулившись, весь перекрученный, тяжело дышавший. В какой-то момент Дайки перестал понимать, что происходит. Помимо желания защитить, отгородить от той боли, что будет преследовать Рёту, возникало что-то еще, чем хотелось окутать юношу, в чем хотелось ему признаться. Аомине исступленно, крепко прижался к губам Кисэ, чьи щеки были мокрыми от соленых слез. И когда воздуха, казалось, разделенного на двоих, осталось катастрофически мало, Рёта отстранился, открывая заплаканные глаза...

***

На улице неторопливо плыл седой заснеженный декабрь. Тускнел необыкновенно красивый закат. И последние лучи заходящего солнца столбенели в прохладном воздухе, на прощание касаясь скрепленных рук тех, кто отныне брёл до остановки вместе.