Я пью за...

Сегодня я видел в городе индейца. Для меня это звучало так странно… Будто: я видел медведя, который покупал воздушные шарики и куриное филе, и был одет в синюю клетчатую рубашку. Она была измазана томатной пастой, а ещё он напевал что-то джазовое себе под блестящий чёрный нос. Но я видел! Не медведя, конечно. Индейца. Настоящего. Краснокожего. Как с картинок из детских книжек. Будто деревянного. Дублёного. Красного. Черноволосого. Черноглазого. С тонким как будто высеченным в дереве ртом. С тремя ярко-золотыми зубами. С тяжёлым кольцом на пальце. Тёмный, как брусника, рубин почти сливался с жёсткой кожей его сильных, широких ладоней. Костяшки выпирали, как кастаньеты. Он шёл по улице, и мимо проносились экипажи, иногда — машины. Ему смотрели вслед. Ему свистели вслед. Ему плевали вслед. А он — шёл. Высокий, статный, с гордо поднятым подбородком. С расправленными плечами. И дышал он глубоко и мерно. Будто наслаждался каждым вдохом. Будто дышал родными лесами среди городской вони. Будто шёл с охоты, неся на себе тушу убитого зверя, и со сдержанной мужской гордостью представлял, как благодарно будут на него смотреть его жена и дети. …А на деле он шёл в ломбард. Я знал владельца этого ломбарда. Это был отожравшийся и обнаглевший падальщик, редкий подхалим и плут. Когда я приходил к нему, проигравшись в карты, то неизменно возникло чувство, будто я несу оброк своему господину. Но… Индеец снял с руки кольцо с таким достоинством, будто это ростовщик нуждался в деньгах и долго молил его о подачке в виде дорогого, старинного кольца. И индеец протянул его ростовщику, как король протягивает шубу своему верноподданному. Ростовщик молча отдал ему деньги, и в глазах его чётко было видно почтение и страх, какой бывает у волка перед постаревшим, но ещё — ещё! — сильным вожаком стаи. Индеец кивнул и вышел. Ростовщик несколько секунд стоял неподвижно с растерянным лицом, затем тряхнул головой и вернулся к работе. А я — пошёл за индейцем. Он пришёл в бар, из тех, чья клиентура сложилась давно и прочно, и каждый новый человек вызывает то же удивление, что и любой новый человек в деревне на десяток домов. Бармен смотрел на него с удивлением и спросил его имя. Индеец покачал головой и протянул ему несколько монет. Он попросил виски. Сел за стол, такой же красный, как его кожа, и обхватил стакан руками. Я тихонько проскользнул в бар, одолеваемый любопытством. Кивнул бармену — привет! — и, тихо попросив «как обычно», подсел к индейцу. Он медленно поднял на меня взгляд. — Привет, друг… — сказал я дружелюбно. — Как тебя звать? — Ты зовёшь меня другом, не зная моего имени. Лицо индейца исказилось ухмылкой. — Зови меня Диком. Неозвученное «бледнолицый» так и звенело в воздухе. — Хорошо, Дик, — я продолжал улыбаться, хоть мне уже делалось неловко, — а я Том. Он кивнул. Мы молчали несколько минут. Хорошенькая официантка с блестящими каштановыми волосами принесла мне пиво. Я сделал несколько глотков и, осмелев от хмеля, спросил: — В честь чего пьёшь, Дик? Взгляд его глаз, тёмных, как ночь над его родными лесами, точно ожёг меня. Он пригубил виски и поморщился. На смуглой коже осталось несколько тёмных капель. — Мой отец был смелым воином. Он погиб под копытами того, что вы называете автомобилем. Он сделал глоток. — Мой жена была красива, как луна. Её красоту уничтожил человек по имени Коул Харт. Он провёл с ней ночь без её согласия. Она пришла наутро в крови и слезах. Донышко стакана глухо стукнуло о стол. — Я убил его, и мой младший брат взял вину на себя. Он был расстрелян, но никто… Никто не стал стрелять того, кто размозжил голову моего сына о стену. Моему сыну было всего лишь семь вёсен, Том. На столешнице остались неглубокие царапины от его ногтей. — Мой старший брат был добрым лекарем. Он пьёт спирт каждый день, он глотает его, как раньше глотал родниковую воду. Но та вода лечила нас, эта же — убивает. Слово «спирт» он произнёс как «шпырт». По моей коже пробежали мурашки. — Мой старший брат был добрым лекарем, — повторил индеец, — но теперь он равнодушен ко всем. Даже к своей дочери. Она умирает… Том, я хочу купить ей лекарства и еды. Для этого я заложил в ломбард кольцо, которое мой отец купил моей матери по её просьбе. Моя мать была доброй женщиной. Она сошла с ума, и теперь каждый может толкнуть её и назвать жалкой оборванкой. От ненависти, прозвучавшей в голосе Дика, зазвенел воздух. — Я пью… — он усмехнулся второй раз, но глаза остались недвижными и пустыми. — За то, что сегодня у меня родился сын. Я растеряно распахнул глаза. Разве говорят о таком с болью и горечью? — Сын? — спросил. — Но это ведь… Это ведь хорошо, не так ли? Поздравляю! Рассмеявшись с каким-то нервным облегчением я хлопнул индейца по плечу, и рука моя покрылась гусиной кожей, когда он взглянул на неё. Окинул оценивающим взглядом от пальцев до самого плеча. Будто примеривался, какой сустав лучше сломать. Я торопливо убрал руку. — Да… — сказал Дик. — Хорошо. Он сделал последний глоток и посмотрел на сальную свечу сквозь мутное стекло. — У меня родился сын. Он не слышал, как звучит томагавк, когда рассекает утренний воздух. Он не слышал барабана, зовущего в бой. Он не знает, как читать знаки деревьев, травы и неба, не знает, как подходить к медведю, чтобы он его не услышал. Он не видел настоящего рассвета, розового, как сырое мясо. Он не пил настоящей родниковой воды, он не видел, как скальп дымится в руках, не чувствовал его запаха… Лицо индейца исказилось болью. — Он не слышал наших песен, он не видел наших плясок, но мой брат уже попытался опоить его шмыртом… Он провёл по густым, жёстким волосам рукой, и мне почудились в них яркие, пёстрые перья. Он встал и гордо расправил плечи. — Я пью за рождение сына и за его смерть! Он ушёл. На столе остались мерцать три неглубоких царапинки и стакан дешёвого виски. Я смотрел через мутное стекло витрины, как индеец уходит прочь, и через пьяную перебранку, через пошлое женское хихиканье, через негромкий гул улицы, через собственное бешеное сердцебиение мне чудился негромкий посвист томагавка в зловещей утренней тишине.