Это не предательство?

А они ведь даже не успели толком пожить вместе. Одиннадцать лет — разве это много? Всего четыре тысячи семнадцать дней (считала два високосных года), а ведь могло бы быть намного, намного больше! Дней, часов, минут, секунд. Утр и вечеров. Прикосновений и взглядов. Ссор и примирений. Смеха и слёз. Боли и радости. Всего, всего, что было связано с ним, а с ним для Жанны было связано всё. Жанна помнила, как удивлялись их общие друзья, когда Женя — всеобщий любимец, невыносимо обаятельный долговязый музыкант — чуть ли не с первого дня появления Жанны в их дружной компании начал ухаживать за ней. Да, это действительно было неожиданно для всех, в том числе и для неё. Она ведь даже не воспринимала его комплименты, жесты, знаки внимания и подарки как попытки завязать с ней роман, а уж как проявления романтических чувств — тем более. Она думала: друг. Очередной друг, каких у неё было великое множество. Такие друзья веселы с тобой, нежны, готовы разорвать любого на мелкие кусочки за косой взгляд в твою сторону, и вообще ваши отношения больше напоминают любовные, чем дружеские — если, конечно, не считать того крошечного факта, что на досуге вы болтаете об его девушках, ты даёшь ему советы и вроде бы даже искренне смеёшься над его: «Ух, Жанн, и почему я в тебя не влюбился, а?». А по вечерам, когда на тебя накатывает грусть, ты вспоминаешь все советы, которые давала ему по поводу отношений, все его шутки и прикосновения, и мечтаешь, чтобы хоть кто-нибудь применил это всё к тебе. Вот таким Жанна воспринимала Женю. Нет, а что ей ещё оставалось? Маленькая, полненькая «французская булочка», как её беззлобно и даже с нежностью называли друзья (она работала переводчиком текстов, её специализацией был французский, и к тому же она пекла очень вкусные круассаны) у неё никогда не было поклонников, зато друзей, благодаря жизнерадостному нраву, бесконечной изобретательности в плане различных авантюр и весёлым карим глазам — целое море. И всё это море изумлённо всколыхнулось, когда на совместном праздновании Нового Года Женя в конце своего традиционного тоста (ему всегда первому давали слово на праздниках) сказал: «А ещё, друзья мои, я хочу выпить за Жанну. За нашу французскую булочку. Жанна, солнышко, подними голову! Посмотри на меня, — она подняла, посмотрела и задохнулась, встретившись с глазами Жени. Теплее этих глаз она в жизни ничего не видела. Тёплым, невыносимо глубоким голосом, таким, что у неё внутри всё свернулось в сладко ноющий тесный клубок, а голову и, главное, сжали жаркие тиски, он тихо произнёс: — Жанна, ты удивительная девушка. И, кто бы что ни говорил, за твою улыбку можно Родину продать, а про родинку на щеке я вообще молчу, иначе брошусь на колени и буду признаваться тебе в любви до утра! Но мне не хочется стеснять этим наших друзей, поэтому… Жанна… Я не буду желать тебе счастья. Я постараюсь сделать тебя счастливой сам. Ты выйдешь за меня замуж?». Потом, уже после их свадьбы, Женя со смехом рассказывал ей, как все их друзья в изумлении хором вздохнули, а затем, когда Женя и Жанна с исступленной жадностью целовались, зааплодировали. Жанна тогда изумлённо распахнула глаза: она этого совсем не помнила, не слышала, поглощённая всего лишь её седьмым в жизни поцелуем. Женя был её вторым парнем за тридцать два года жизни. Жанне никто не верил, когда она об этом говорила, а поскольку говорила она легко и с улыбкой — воспринимали как шутку. А это была правда. До Жени парень у неё был только один, ещё в школе, коренастый рыжик Пашка, такой же аутсайдер, как она сама — всё как по списку: сутулость на грани сколиоза, вытянутое лошадиное лицо, рыжие волосы и брекеты. Никто не удивился, когда они сошлись — больше от отчаяния, чем от большой любви. Поэтому и целовались-то всего ничего, и Жанна помнила: это было ужасно противно. И ещё эти брекеты… Фу! Поэтому, когда они с Женей поженились, она очень боялась… Напортачить, что ли. Сделать что-то неправильно. Она ужасно боялась, что он её бросит, и ещё сильнее — что просто, без чужой помощи, только по её вине, разлюбит. Но… С Женей всё оказалось настолько просто и легко, что было даже немного странно Просто они по-прежнему оставались друзьями. До хрипоты спорили о политике Наполеона и о происхождении человека, также до хрипоты ругались на тему «кто сегодня будет мыть посуду» или «ты когда-нибудь научишься ставить чашки донышками вверх?!», смеялись над глупыми суевериями друг друга, но покорно оставляли на кухне ночью молоко и хлеб для домового, а перед Новым Годом на подоконнике — письмо Деду Морозу. И ведь знали, что хлеб и молоко съедались Женей, а письмо ночью деловито читалось и пряталось в тайничок Жанной, чтобы затем выполнить все написанные там пожелания, и всё равно продолжали это делать, превратив суеверие в семейную традицию. Они до ноющих губ целовались, а начальник Жанны вскоре привык к почти ежедневным опозданиям женщины и следам чужих поцелуев у неё на шее. По утрам Женя безумно любил находить ту самую точку у неё на спине над лопаткой, прикасался к ней губами или кончиками пальцев, и мир за пределами их постели с запахом свежеиспечённого печенья и Жениного одеколона прекращал для неё существовать. По вечерам они с Женей вместе смотрели фильмы, укрывшись вместо пледа несколькими толстовками сразу, часто засыпали вот так, а ночью Жанна просыпалась в кровати от духоты — Женя был ещё тот мерзляк, и, думая, что, раз он, мужчина, так страшно мёрзнет, то как же тогда мёрзнет Жанна?! — и укрывал её двумя толстыми одеялами круглый год. Жанна не знала, задыхаясь в одеяльных и Жениных объятиях, злиться ей, или разрываться от нежности к мужу. А после его похорон не знала, лезть ей в петлю, или просто выпить мышьяк. Когда Женя умер, Жанна вдруг поняла, что, кроме него, жить ей было не для кого. Родители женщины давным-давно умерли, а друзей за одиннадцать лет осталось всего двое из той компании, что когда-то, смеясь (немного пьяно, но искренне счастливо) аплодировала их первому с Женей поцелую. Собственно, благодаря этим друзьям Жанна и не полезла в петлю, хоть и всерьёз подумывала взять — да и выпить мышьяк. Или валиум. А потом представила, как Женя скрещивает руки на груди и поджимает губы. Как говорит: «Я тебя с облачка столкну, если ты это сделаешь!» и дерзким, мальчишеским движением смахивает со лба прядь каштановых волос, по-прежнему густых в его сорок два года… …Нервно рассмеялась и со всего маху запустила баночкой валиума в окно, смутно расслышав со своего второго этажа, как она стукнулась об асфальт, подпрыгнула и стукнулась ещё раз. «Французская булочка» осталась собой. Весёлой, живой — по крайней мере, внешне — искренней и всегда готовой выслушать. И даже слёз по вечерам и ночам не было. Тех самых, которые в подушку, ага. Женя не любил, когда она плакала. Не любил, когда запускала себя. Не любил, когда ему за весь день ни разу не удалось заставить её улыбнуться. Не любил… Он многого чего не любил. И она в нём тоже. Но они продолжали очень сильно любить друг друга. Первые месяцы после похорон были очень тяжёлыми для Жанны. Её ежедневно терзали мысли, сотни, тысячи мыслей, и теперь она уже не могла уткнуться в мужское плечо, пахнущее капучино, и прекратить о чём-либо думать. И она думала, потому что не могла не думать, и мысли эти жестоко разрывали её голову на тысячи кусочков. Она думала: как же глупо Женя умер. Не какой-нибудь там рак мозга, лёгких, печени. Не неизлечимая болезнь, и даже не пьяный придурок на Лексусе, и не «уличный боец» в спортивках, настигший его в подворотне, не крушение самолёта или поезда. Просто и банально: инфаркт и сонные, едва волокущие ноги врачи, которым, если по-честному, плевать, выживет ли доставленный к ним мужчина, или отправится к праотцам. Она думала: а ему там хорошо?.. Или нет никакого «там», и Женька, её Женька, просто растворился в темноте? Жанна тогда вдруг поняла верующих, хоть и не стала одной из них. Они говорили: душа бессмертна… Хах. Так ведь намного, намного легче, правда? Прийти на могилу и говорить с ним, говорить, говорить… И верить: он тебя слышит. Она думала: не сумасшествие ли это — слышать его голос по ночам? Не мазохизм ли — по-прежнему накрываться двумя одеялами, даже летом? Не шизофрения ли — пытаться говорить его интонациями, повторять его жестикуляцию, смотреть его взглядами, усмехаться его усмешками, щуриться, как щурился он (насмешливо, но с такой добротой и теплом во взгляде, что злиться невозможно), готовить две порции завтрака, наливать две кружки чая (один мятный, другой красный, она помнит это сейчас и будет помнить всегда), по-прежнему готовить его любимые блюда на ужин… И даже отмечать его день рождения? Он ведь был всего через три недели после его гибели… Она думала — чуточку позже, когда первая, самая острая боль улеглась, сменившись ноющей, бесконечной и бессмысленной: сможет ли она… Не полюбить, а хотя бы привязаться к другому мужчине? Как выяснилось спустя два с половиной года — смогла. Илья был… А каким он был? Даже если бы Жанну попросили (а просить, в общем-то, было некому), она не смогла бы его описать. Она помнила какие-то детали, мелочи… Всегда холодные руки, будто он только что вытащил их из ледяной воды. Светло-голубые пронзительные глаза под сенью угольно-чёрных ресниц. Такие же, как и руки, ледяные губы, чёрные волосы, зализанные назад, и поразительно гладкая кожа на шее. Кожаная куртка, сладко пахнущая жасмином, и поразительная въедливость прирождённого литературного критика. Казалось, он мог придраться к чему угодно — и придирался с садистским наслаждением. Он был жёсток, прям, и весь — будто бы выкован из прочной стали. Казалось, мягкого в нём не было вообще, всё — жилы, мышцы, стальные нервы… В противовес своему мягкому, текучему имени: Илья. Он жутко бесился, когда она пыталась называть его Илюшей. Он вошёл в её жизнь, властно распахнув дверь, и практически поставил перед фактом: «Ты будешь жить со мной, твоего мнения никто не спрашивал». Всё ещё оглушённая, парализованная морально гибелью любимого мужа, она послушалась. Не от любви, любовь в своей жизни она уже израсходовала, а снова — снова! — от отчаяния и безысходности. Хотя, конечно, теперь-то они целовались, но того тёплого ощущения отсутствия мира за пределами рук на её плечах или талии Жанна уже не испытывала, и сама Илью никогда, ни разу не целовала. Всегда он целовал её первым с какой-то умоляющей бессильной страстью, которую Жанна не замечала. Она ведь его не любила, и очень чётко это осознавала. Она была лишь привязана к нему и немного ещё благодарна, не более того. Зато Жанна, которой в двадцать три года поставили диагноз бесплодия, очень любила его сына от первого брака, Семёна, улыбчивого, милого мальчика с пухлыми щёчками. Он тянулся к ней, был ласков и мягок, и подолгу не желал её отпускать из спальни, когда Жанна читала ему сказки перед сном, а Жанна и не хотела уходить под чужой мужской бок, и часто оставалась с мальчиком на ночь, а поутру Илья ворчал, что Жанна его избалует — женщина только смеялась, в кои-то веки искренне и даже весело. Как-то раз Семён сказал ей, что папа никогда не целовал его. И в этот момент, пожалуй, Жанна и поняла, что Илья её очень любит. Безумно любит. Быть может, он любит её так же сильно, как любил Женя. От этой мысли Жанне на мгновение сделалось больно, но всё же в тот вечер она нерешительно, даже робко прошла в кабинет, где работал её — не муж! назвать его так Жанна не могла почти физически — сожитель и долго смотрела на его прямую, вечно напряжённую спину, на блеск седины в угольно- чёрных волосах. В глубокой нерешительности она подобралась к нему ближе и, наклонившись, мягко обняла плечи Ильи руками. — Что случилось? — спросил он, мягко и немного по-детски неловко прижавшись к руке женщины щекой, но не оторвав взгляда от экрана ноутбука. — Нет. Нет-нет, — пробормотала она и, повернув его лицо к себе за подбородок, мягко прильнула к тонким губам, сжатым в жёсткую линию. В какой-то момент рот Ильи изумлённо приоткрылся, обжигая её губы горячим выдохом, а в следующую секунду он уже со страстью целовал её, крепко прижимая к себе. А Жанна… А в голове у Жанны, как колокол, била мысль: Это не предательство! Это не предательство! Это не предательство! Господи, скажи мне… Скажи, что это не предательство. Ну же. Пожалуйста. А? Это не предательство… Не предательство. Не предательство! Нет, нет, нет, нет, чёрт возьми, нет! Не предательство… Ведь не предательство? Нет?