Осторожно, двери закрываются, следующая остановка...

После работы я любил присесть у барной стойки в «Шляпе и усах» и пропустить стаканчик чего-нибудь алкогольного, покрепче, или подороже — смотря по средствам и по душевному состоянию. Сегодня я взял водку. Бармен, толковый мужик по имени Илья, взглянул на меня со смесью испуга, удивления и любопытства во взгляде. — Сергеич, ты чего? — спросил он, тем не менее наливая мне водку. Волнение за постоянного клиента волнением, конечно, но и заботу о выручке никто не отменял. — Ты водку в последний раз брал, когда Лена умерла. Я тяжело взглянул на приятеля. «Вот уж спасибо, друг сердешный, что напомнил», — буркнул я про себя, опрокинул в себя стопку и жестом приказал налить ещё. — С сыном что-то? — уже не на шутку встревоженно поинтересовался Илья. Я шевельнул плечами. — Нет, с Женькой всё нормально. Просто… — я тяжело вздохнул и задумчиво покачал в пальцах стопку с прозрачным ядом. С другой стороны… Кому ещё рассказать?.. Больше никто не поймёт. Я поёрзал на стуле, устраиваясь поудобнее. Илья живо улыбнулся и подпёр голову ладонями. В свои пятьдесят шесть этот мужик был любопытнее сороки. Мне оставалось только тихонько хмыкнуть и начать рассказ: — Ты же знаешь, этот автобус я гоняю вот уже… Сколько? Пятьдесят с гаком, кажется. Всех пассажиров знаю в лицо, знаю, кто когда сядет, кто когда слезет. Я помолчал, опрокидывая в себя водку и занюхивая собственной рукой. Илья нетерпеливо стукнул пальцами по дереву. — Я ещё сопляком был, когда этот пацан стал ездить. Семилетка-пацанёнок, такой тёмненький, на лицо светленький, руки-щепки, нос в конопушках, глаза — как нёбушко. Утром садился на Авиаторов, сходил на Девятого Мая, где школа. А в обед, часа в два, возвращался. — Ну? Что дальше? — Илья нахмурился. Долгие паузы между словами ему явно не нравились. — Что-что! — я фыркнул. — Я видел, как он взрослеет. Пацан, потом парнишка, потом юноша, потом мужчина. Видел, как он жене своей предложение ехал делать, всю дорогу кольцо в руках вертел. Видел, как из роддома возвращался, счастливый, как — даже слова не подберу. Видел, как своего сына в школу возил, на моей же маршрутке. Сына в школу, а сам — на работу. Потом и сын его на моей маршрутке стал ездить. Каждый день он на моей «Газельке» ездил, понимаешь? Каждый день! А я, старый хрыч, так и не понял — почему. Ведь были же у него деньги, у него всегда и одёжка хорошая была, и сын его несколько раз спрашивал: папа, папа, почему ты на автобусе ездишь, а мама на машине? Он отмалчивался. И я сам не понимал: почему? Дай ещё водки! — Сергеич, ты так напьёшься, как свинья, — нахмурил брови Илья, — может, хватит? — Заткнись и налей водки. Ты не понимаешь… Он сегодня… Не сел. На маршрутку. Не сел. Только сын его и жена, оба заплаканные, оба в чёрном, сели часа в два дня, и сошли… Сошли… В горле моём встал комок. С огромным трудом я выдохнул: — На кладбище. Илья несколько минут смотрел на меня, моргая светлыми ресницами. Потом молча налил ещё водки, уже в стакан, и пододвинул мне, бросив: «За счёт заведения». Но я видел, что он не понимает, что он просто из вежливости сочувствует. И, выпив стакан, я негромко добавил: — Я слышал: его сын спрашивал у мамки, мол, почему папа на автобусе ездил всю жизнь, если были деньги на машину? А мать его заплакала и сказала, что женщина, которая объявляет каждую остановку на этой маршрутке, это его мама. Что она когда-то давно записала свой голос, и теперь он объявляет остановки. Давным-давно нет уже этой женщины — скончалась от какой-то болячки, а голос её живёт, и тот пацан, парнишка, мужчина… Слушал её. Каждый день. Вот и не покупал себе машину, и ездил каждый день именно на этой маршрутке, даже района не поменял из-за этого, хотя и мог. Вот теперь в глазах Ильи отразилось понимание. Я встал. Бросил на стойку деньги за выпивку, тяжёлой походкой вышел из бар и побрёл к себе домой. Казалось, сердце в грудине потеряло крепление, и от каждого шага бултыхается там, внутри, в крови и других жидкостях, и иногда плюхается о рёбра. Дома я выпил валидола незаметно от сына и лёг спать. Особая ирония судьбы заключалась в том, что на следующий день динамик, объявляющий остановки, сломался. Зашипел, колотясь в предсмертных судорогах, и затих, распространив по салону запах жжёной пластмассы. И я уверен: это потому, что слушать его теперь было некому.