И пусть это убьёт меня

Из шкафа их выходит трое. Они падают на пол, измученные и почему-то вновь такие маленькие, короткие, слабые, и Питер с замиранием сердца видит, как Люси тихо стонет и поджимает ноги к груди, скатывается в маленький клубок. Прямо как в детстве. Словно им опять позволено прожить все эти ужасы, но теперь уже со знанием того, как бывает, когда дела совсем плохи. Ночью в их комнату закатывается, прорывается скрип. Это не ветки деревья и не ночные птицы, и когда Питер поворачивает голову и видит широко распахнутые глаза Сьюзен на соседней кровати, он понимает, что она догадалась. Во взгляде Сьюзен – только страх и глубокие моря отчаяния, но Питер не был бы самим собой, если бы позволил себе в них утонуть. Именно поэтому он поднимается с кровати, плотнее укутывает Люси, высвобождается от рук Сьюзен, которая цепляется за него, пытаясь предостеречь, остановить, не позволить злу случиться, и идет к окну. Смело, как учил его когда-то Эдмунд, он одним широким движением распахивает шторы и широко раскрывает глаза, не позволяя себе зажмурится. И пусть у него за спиной годы правления и сотни выигранных битв, смотреть на мертвого брата все равно каждый раз страшно. Эдмунд висит в пустом пространстве перед окном, прижав к нему синюшные ладони с растопыренными пальцами, и улыбается. Вместо зубов у него теперь – страшно острые клыки, как и у всех тех, кто забрал его к себе, украл однажды, и не пожелал отдавать обратно. Их зрительный контакт длится несколько секунд, а затем Эдмунд с громким чпоканьем отклеивает руку от стекла и приветственно машет Питеру. У них двоих, в отличии от сестер, особая связь, которая, наверное, и утянула за собой Эдмунда сюда из Нарнии, и где-то глубоко внутри себя Питер даже этому рад. Знает, чувствует – не сможет он один, без горя по брату, не захочет забывать. Именно поэтому Питер, воровато обернувшись на вжавшую от страха голову в подушки Сьюзен, поднимает тяжелую, налитую медным звоном меча, руку, и прикладывает к оставшейся на стекле руке Эдмунда. Тот в ответ довольно щурится, закрывает клыкастый рот и со скрежетом сжимает пальцы. Если бы стекло не разделяло их, они бы уже давно переплелись пальцами, до боли, до врезавшихся в кожу когтей, но Сьюзен коротко всхлипывает во тьме позади Питера, и Эдмунд отшатывается. Тьма быстро обволакивает его, укрывает, прячет от всего мира, и Питер устало прикрывает глаза, успокаивает сердце и заново учится дышать. Каждая новая встреча с Эдмундом для него теперь – как испытание на прочность. Нельзя слишком громко думать. Нельзя волноваться, нельзя надеяться, нельзя пристально смотреть в глаза. За нарушение - глубокие росчерки от когтей по всему телу и умирающие слуги, друзья, теперь – случайные прохожие или одноклассники в школе. От Эдмунда не спрятаться и не скрыться. Он – нечто болотное и склизкое, с чешуей за ушами и тиной в волосах. Питер для него светит, как факел в ночи, и Эдмунд, пропитанный его запахом еще до смерти, покрытый с головы и до ног, испачканный в нём, теперь уже не может отпустить его. Не может ошибиться в запахе, не может ошибиться по стуку сердца, да и не хочет, на самом то деле. Питер в свою очередь умело отвлекает его внимание только на себя, умоляя не трогать сестер, которые тогда, давным - давно, были против их отношений, не позволили им быть вместе достаточно долго, не приняли и не поняли, оттолкнув тем самым Эдмунда в последний раз. Дальше был тот затяжной бой на болотах, сильный противник и замешательство Питера, до остановки сердца, до дикой боли в голове в тот момент, когда он понял – Эдмунда больше нет поблизости. Он тогда бродил до самой темноты по колено в жиже, отбросив врага одним сильным ударом, перерезав глотки всем мешающим, и звал брата дрожащим голосом. Тогда, охрипнув окончательно, он сипло позвал Аслана, но вместо последней надежды вернулся Эдмунд. Мертвый, невменяемый, он возник у него из-за спины, обвил холодными пальцами шею, больно повернул голову за подбородок и укусил за нижнюю губу, пробуя кровь Питера на вкус. У нового Эдмунда больше нет ни души, ни мыслей, ни кожи на спине. Через позвоночник – сразу к ребрам, покрытым алым скользким мясом, и Питер больше не обнимает его, боясь причинить бесчувственному телу боль. От того, живого Эдмунда, остались только воспоминания, которые и держат его в рамках, пригоняют, как прибой тину, к берегу, на котором неизменно стоит Питер. Питер – это больше, чем имя, это единственное слово, которое научился выть Эдмунд. Теперь именно именем Питера звучат все его просьбы или приказы, его приветствии и прощания. Его он зовет, прячась в темных шкафах, скрипя лестницами, лежа под кроватью, на которой спит Питер. Этим словом теперь исцарапаны все стекла, изрезаны все деревья, оно настолько глубоко у Эдмунда в сердце, что не вытравить даже стоялой водой. Сколько бы Питер не прятался в Нарнии, в холодных переходах Кер-Пероваля, не жег костры, скупал обереги и платил магам-шарлатанам, Эдмунд всегда следует за ним по пятам. Выжидает момент, когда Питер по особенному беззащитен и устал, подкрадывается сзади неслышной поступью и утыкается лбом в плечо, вкладывая в расслабленные руки морошку или вереск. Он, дарящий эти странные и трогательные, иррациональные для этого мира и ситуации подарки, уже давно научил Питера ловить сердце где-то под коленями. В Питере теперь больше смирения, чем в святых и грешниках, ведь он – последняя память для безумного Эдмунда. Теперь он живет за двоих (на самом деле он гниёт заживо), за двоих дышит небом и ест свою же боль горстями. Без Эдмунда не просто плохо – без его шуток, колкостей и поддержки невозможно, и Питер перекладывает свои воспоминания на новое тело Эдмунда, одевает его в доспехи их своей памяти, и ждет, молит непонятно кого о том, чтобы вернулось хоть что-то. У Эдмунда рот алее размолотой с сахаром клюквы, и гулкая пустота во взгляде. Он сворачивает птицам шеи с тонким печальным хрустом и вгрызается в их мертвые тела. Питер затем долго выбирает перья из его черных кудрей, ощущая себя утонувшей в болоте цаплей. С вырванными ногами, сломанным клювом и завязанной в узел шеей. Солнце, на которое раньше Питер смотрел во время особо глубокой задумчивости, больше не светит ему через высокие окна Кер-Пероваля. Пространство порастает камышом и шуршит, царапает Питеру горло, душу, тихо смеется тенями и спрашивает: «Долго еще так выдержишь?» Ураган в его душе только мутит воду и поднимает со дна забытые прикосновения. Запахи. Расшитые драгоценными камнями одежды, вечно разбросанные латы и щиты в их общих покоях, силуэт Эдмунда на фоне окна, его профиль, его анфас, его голую спину, укрытую одеялом. Чувство, которое живет теперь в Питере, нельзя назвать любовью или ненавистью. Оно огромное, словно сотни километров смертельной трясины, и даже птицы не летают над ним. Их всех съел Эдмунд, а Питер, раскрывшийся для него однажды, вывернувшийся наизнанку, не может заставить себя схлопнуться обратно. Питер терпит. Точнее – просто играет в жизнь дальше, перед зеркалом, перед самим собой и бесчувственными сестрами, которые вместо брата выбрали страх. Питер прячет все это внутри своего мирка, просевшего, заболоченного, смрадного и гадко мелкого. Нет в Питере больше глубины и скрытого смысла, он весь как на ладони – отчаявшийся и засохший, будто мумия под слоями черного болотного дерна. Но даже таким он знает - Эдмунда невозможно просто «терпеть». О нём нужно беспокоиться, вспоминать, рассказывать друзьям, сочинять сказки и легенды. Питер учит сестер чертить специальные круги из мела на полу и стоять в них в те моменты, когда Эдмунд особенно жесток или расстроен. Подсказывает, как лучше убрать колкие разбитые стекла с пола, гниль из простынь, страх из мыслей. Сам он только изредка балуется с мелом, в остальном полностью полагаясь на Эдмунда. Захочет – переломит его одним порывом, и будут они вдвоем выть в туманах и чавкать водорослями в ближайшей реке. Но Эдмунду пока нужен живой Питер, и пока это желание с ним, Питер может быть спокоен и расслаблен настолько, насколько это вообще реально. Но это мистическое бездействие все равно не может продолжаться вечно, и однажды все внезапно заканчивается. В один из гулких, одиноких вечеров, Питер словно невзначай шаркает ногой по кругу из мела, стирая границу, и садится на диван, включая фильм. Через несколько секунд половицы рядом начинают скрипеть, ткань на сидении справа шуршит, натягиваясь, и, моргнув, прищурившись, Питер видит нечеткий силуэт Эдмунда. У того по прежнему черные губы и провалы вместо глаз, но это все же он, тот, кого он оставил, завлеченный битвой, такой же, как он – одинокий и не желающий идти дальше. Эдмунд кивает на эти мысли согласно, ловит его пальцы, переплетая с пустотой, в которую превратился за это время, и кладет невесомую голову Питеру на плечо. Так они и сидят, смотря какой-то старый вестерн до глубокой ночи. Вместо прощания на этот раз Эдмунд просто тает, не оставив после себя ничего, украв ночные кошмары, забрав с собой холод и изморозь с окон. Не появляется он ни в следующую ночь, ни в полнолуние, и через несколько месяцев Питер уже не может усидеть спокойно на месте. В каждой тени на полу ему видится та, неправильная, слишком объёмная тьма, все запахи отдают тиной, а он сам словно обрастает изнутри чешуей. Кожа нестерпимо чешется, соскучившись по чужим прикосновениям, и, изголодавшись окончательно, Питер улаживает все дела, прощается с сестрами, которые уже давно перестали быть такими дорогими, оставив теплоту и любовь там, в Нарнии, у подножья тронов, еще в первую беспечную юность, и уходит. Спускаясь к причалу, Питер забивает себе легкие туманом до отказа, готовится к тому, что вскоре случится, но все равно вздрагивает, увидев бледные руки брата, торчащие из воды. Но, переборов себя, он спокойно вкладывает в них свои ладони, и улыбается вынырнувшему Эдмунду. Тот подплывает совсем близко, коротко целует в губы, легко и нежно, как давным - давно, в залитом солнце Кер-Перовале, и одним плавным движением утягивает его под воду. Время вязнет, становясь тягучим и ненужным. Питер, наконец, может чувствовать брата по настоящему, незамутнённо, укрывшись толщей воды и позабыв все заботы и тревоги. Город звенит над ними, но это уже не важно. На болотах в душе Питера теперь цветут белые, как кожа Эдмунда, лилии, и он так любит прикасаться к ним руками.