Больше не нужен

Свежесть августовской аспидно-синей лунной ночи не встречала препятствий на своем пути — невесомая органза штор поддавалась ее власти, колышась на печальном летнем ветру. Во всем юношеском теле царил колкий холод, пронзая его матово-белое тело ледяными клинками. Бунтарская кровь холодела — объятия самого себя столь же сильно скованными холодом руками не приносили ни капли тепла. Абсолют одиночества среди бессонной ночи — все, что ему уготовано. Мутные сапфиры глаз не выражали ничего, кроме ежедневной усталости и отрешенности. Разум парня странно чист, серебряным покровом скрыто сердце, и только в душе до тошноты гладкий лед. Кожа пропитана сильным запахом смолистой хвои — раньше он этого не замечал, да и стал бы? Противно чувствовать, будто бы это естественно. Вечный резковатый запах хвойного дерева слишком привычен, слишком не похож на того, другого. Теплота Его рук передавалась Хидзирикаве от одного лишь касания. Он заменял парню нужду выражать собственные эмоции — Рен был ими: лаской, нежностью, счастьем и болью… Однако у Хидзирикавы не было сил контролировать себя рядом с ним, слишком сильна страсть в его глазах; Масато тонул в их глубине. Слишком чистые, прозрачно-яркие. Все в Дзингузди было «слишком». Приятели, даже почти друзья и одновременно самые главные враги друг друга. Любовники, давно перешедшие черту. Оба лишь усилием собственной воли сдерживали потуги одичавших животных, которых уже нельзя было заново приручить. Они — хищники, охотники за душами друг друга; а обязательства давно перестали значить хоть что-то. Рен никогда не отпускал его от себя, если подумать… если вспомнить. Водил за собой по кругу, заставлял петлять по жизни окольными путями; он старательно запутывал свою жертву потому, что не мог иначе. Это, пожалуй, и было одной из самых больших слабостей человека, чьи глаза напоминали Масато летнее безоблачное небо. Хидзирикава всегда знал и помнил о том, как этот парень управлялся с огнем страстей, умел плести интриги (он мог даже поклясться, что без этого Дзингудзи не был бы столь интересен и отвратителен одновременно). И уж точно он мог сказать о том, что «блондинка», не тот, с кем вообще могло быть хоть сколько-нибудь легко. Он, негромко хмыкнув, криво усмехнулся (любой вошедший в тот момент мог бы ошибаться, но, казалось, что изданный им звук до странности напоминал всхлип отчаяния). Синеволосый, прокручивал все совместные моменты в замедленном режиме, постепенно смирялся — по началу, парень и не распознал в нем хищника более опасного, чем он сам, — сейчас уже слишком поздно. Для них наступила точка невозврата. Бежал ли он? Несомненно, моментами, от себя, неосознанно — инстинктивно. Вот только как убежать от прекрасной опасности, если ею являешься ты сам: холодной, будто бы бесчувственной, расчетливой, временами даже омерзительной? Это загадка на миллион; и он бы был рад, если бы хоть кто-нибудь в этой холодной пустоте комнаты дал ему утвердительно-верный на нее ответ. Память как пряха сучила нить: перед глазами стояли морозные ночи, что настолько часты по обыкновению лишь весной — скрипящие, изнывающие холодом. В эти моменты существовала лишь одна пара счастливых влюбленных; иная их сторона, казалось, была не просто «не очень». Он отчетливо понимал — Рен, вопреки всем событиям, никогда не осознавал до конца, как мужчина может сочетать в себе холодность, неприступность и излишнюю гордость вкупе с бесконечной трепетностью и нежностью. Как он, Масато, мог быть до боли чутким человеком с черствеющее-гниющим сердцем? Как органично в нем могли сплетаться пылкость и мертвецкое спокойствие? Вопреки всему Хидзирикава успел подумать о том, что столь дьявольски привлекательным, как Рен, не дано быть никому. Подобное наводило на мысли о том, что он, возможно, связал себя с Дьяволом и, кружась с оным в смертельном танце, все дальше падал вниз, в адову пропасть. В этом тусклом сиянии звезд, новолунии в безмятежности впервые за долгое время никому из них не нужно было торопиться куда-то, прикрываясь срочными делами, не смотря на то, что оба знали — никаких дел нет. С его стороны только сосредоточенное молчание вкупе с напряженным взглядом вдаль, в тот момент он вглядывался в бездну синевато-аквамариновых глаз, которых не могло быть здесь. Парню казалось — бредить он начал уже давно. Вокруг был только холод сжимающихся стен — необходимая доза адреналина. Масато будто бы слышал перешептывания деревьев ночного парка за окном. Он мог бы сказать своему видению, что это стало привычкой, но синеволосый скорее смолчит, чем произнесет хоть слово. Этот немигающий взгляд — как пытка; Хидзирикава тонкими пальцами нашарил на постели пачку Dunhill. Машинально сжал зубы — снова еще одно его пагубное влияние. Извлекая из красной обертки сигарету, парень медлил; мгновение: слабый огонек зажигалки, затяг — в конце концов, так легче абстрагироваться, — и серебристый клубок дыма на выдохе, привычная горечь на языке. Никотин помогал не думать. Совсем. Затяг и медленный выдох куда-то в пустоту. Прикрыв глаза, Масато не двигается, не вдыхает, до момента потери контроля. А ветер доносит шепот листьев, и жалкое подобие диалогов. Если не замечать остального вокруг, то можно многое понять. «Можно выжить», — повторяет себе голубоглазый. «Ну как же, чертов джентльмен, ну как же», — почему-то вспоминалось не самое веселое. Стрелка на настенных часах порывисто и излишне шумно «отстукивала» уже второй час нового дня. Августовская лживая идиллия, как оказалось для парня. Что может быть хуже личного антидота к его спокойствию и рассудительности? Пожалуй, только лишь то, что он больше Ему не нужен — ему по душе блондинки. «…Sing alleluia, clap your hands; And sing rejoice, my darling. Donʼt stop and clap your hands for good. Remain my voice, keep crying».