Прогнившим рукам не дотянуться до сердца.

Сны безграничны. В них ты можешь позволить себе летать и падать, не разбиваясь. Смеяться и принимать невиданные до этого момента образы, смешивать стандарты и фантазии, не боясь быть высмеянным. Сны - это глоток свободы уставшего от реальности разума. Способ усвоение информации и перенос сознания в собственные миры. Чунхон живет снами больше, чем реальностью уже очень давно, несмотря на то, что свои дни рождения он празднует недавно. В этом году на его торте было семнадцать свечей, он не задул из них две, но не обратил на это внимание. Мама лишь потрепала его по волосам и поцеловала в висок. На утро Чунхон чувствует себя намного старше, чем когда-либо, впервые зашнуровывая свои высокие сапоги и выбираясь «в город». Точнее, в то, что от него осталось, с того момента как время стало оставлять на скамейках в парке только пыль, серыми слоями отмеряя время и утопая в нем. В городе давно уже никто не живет. Никто больше не смотрит на его высокие здания в поисках солнца, не слушает пение птиц, не видит прохожих, злясь на них или же улыбаясь. Теперь все люди большими группками перебираются только под землей, превращая бывшие тоннели в муравейник и продолжая устраивать войны из выживших. Из тех, кого она еще не успела забрать с собой, жадно сгребая жизни молодых и старых, женщин и детей. Для неё нет различий. Она лишь оставляет несмываемые невидимые следы. Чунхон видит их в каждом встречном взгляде, в каждом шраме и улыбки бледных лиц. В каждом оскале ярости и крике страсти за тонкой стеной. Истребление ведет за собой ускоренное желание к восстановлению рода. Страх и секс связанны куда как сильнее, чем кажется многим, и Чунхон слышит эти сплетения почти каждую ночь, сбегая от них в сны. Где руки мамы все такие же ласковые, поцелуи в висок разгоняют тепло где-то в линии сердечных ударов, заставляя ритм успокаиваться и дарить легкость. Чунхон летает во снах и никогда не разбивается, с какой бы высоты не срывался вниз. Он видит живые города и уже мертвых людей, снова обретших сердцебиение и души в давно прогнившей плоти. Они куда как живее тех, кто остался сейчас. Они настоящие. Он слышит, как они дышат, как поют птицы над их головами. И снова открывает глаза, накрываясь с головой мешковиной, заменяющей одеяло, и пряча грязные пряди. Время для него больше не существует, потому что у него нет часов, которые стали дороже бесполезных бумажек и пластиковых карточек в давно выброшенных кошельках. Богатые стали нищими, нищие же быстрее научились убивать. Выживать. Чунхон шагает по освещенной улице «мертвого» города и смотрит на практически белое небо. Вирус что теперь живет в воздухе и убивает медленно, давая прочувствовать оттенки боли и отчаянья. Позволяет себе красоваться, сжирая человека изнутри и разлагая снаружи. Превращая в безвольный кусок мяса, что будет пожирать самого себя, если не найдет никого другого. Он называет их блуждающими, и иногда, забираясь на крышу после нелепых погонь мертвых людей, смотрит на них свысока, как если бы был ученым и наблюдал за всем этим в микроскоп. Он поправляет маску и, перебирая пальцами в воздухе «ловит» фигурки и словно приподнимает их над землей. Точно так же он ловит ладонями Луну, и, конечно же, тут же отпускает. Ведь она совсем ему не нужна, он лишь доживает последние дни своей жизни, выбирая путь подальше от стонущих от боли и страсти людей. После смерти мамы его ничто не держит под землей. Там осталось больше живых мертвецов, чем наверху. Правда, они еще не знают, что в их глазах больше нет душ. Чунхон знает, что её нет и у него. Он забирается в здание бывшей больницы и, услышав шорохи, несется наверх по лестнице, на этаж, где ему захочется остановиться. Где он успеет захлопнуть дверь перед изуродованными лицами и устроиться у большого окна. В рюкзаке много просроченного шоколада из автомата супермаркета и газировки. Дойти дальше не получилось, но он не так чтобы и пытался. Шорох обёртки и улыбка. Чунхон не слышит криков за дверью, он помнит, что такое музыка и пытается напевать её в своей голове, размахивая длинными ногами, что не касаются пола, и сдвигая маску, украшенную клыками, на шею. Шоколад побелевший, но вкусный. Мелодия смутно знакомая, но только его. За окном еще совсем светло, но больше он сегодня никуда не пойдет. Может быть, останется тут и до завтра, если настойчивые блуждающие не уйдут или не сожрут друг друга. Может, обезумит от этих бесконечных стонов и, вышибив стекло, что заменяет стену, вышагнет из окна. Раскроет руки и воспарит, пока тело не встретится с реальностью, ломая кости и выворачивая их. Продирая кожу белыми штырями ребер и ломая черепную коробку. Чунхон не строит планов, не мечтает о чем-то большем чем то, что у него есть, и не боится смерти. Он сворачивается на узкой кушетке и закрывает ладонями уши. Его мечта: умереть во сне, в момент, когда он будет особенно высоко. Глаза открываются неохотно, а шорохи за дверью больше не существуют. На улице так же серо, как и прежде, и не понятно, проспал ли Чунхон весь день или же пару секунд. Хотя это не так и важно. Рюкзак за спиной легче на пару грамм, но на отдохнувшей спине он словно новые крылья. Идти становится намного легче, если не знаешь, куда ты идешь. Ведь если нет цели, нет и сроков. Нет разочарований. Только шорохи шагов по пробившей растрескавшийся асфальт траве, вдохи и выдохи сквозь маску и пустота. Почему-то блуждающие не так часто встречаются на пути, когда город остается за спиной. Чунхон идет до тех пор, пока ноги не начинает ломить в коленях, и все же падает на скамейку, что так долго зарастала пылью. Ему хорошо, почти как во снах. Ноги приятно гудят, словно благодаря за отдых, и это уже не малая награда за десятки пройденных улиц и спетых мелодий в голове, текст для которых давно потерялся под коркой сознания. И, кажется, что именно для этого и стоит жить. Чтобы чувствовать. Закрывать глаза и разглядывать собственные веки, в мерцаниях белых точек ища узоры и облизывая губы. Вода закончилась пару часов назад. И возможности её найти еще не было. Да и будет ли она? Чунхон слышит шаги и лязг металла, но не открывает глаз. Он никогда не хотел смотреть в глаза смерти, больше желая услышать шёпот жизни. Но почему-то в его голову врывается низкий хрипловатый голос, заставляя вздрогнуть и распахнуть глаза. - И, правда, живой. Надо же. Моргать получается по два раза, как раньше, когда он еще не умел управлять своими снами, находя в них спасение. А теперь он даже не знает: сон перед ним или настоящая винтовка, улыбающийся мужчина и темнеющее небо. И, кажется, можно поспорить, жив ли сам Чунхон, который не считает себя таковым. Но во взгляде напротив столько души, что, кажется, хватит на двоих, а может даже и больше. - Немой? – Мужчина смешно выгибает бровь, и маска с нарисованными клыками, прячет ответную улыбку. – Меня Енгук зовут. Если понимаешь, что я говорю - моргни. Чунхон моргает, но больше из-за солнца, что последним лучом слепит ему в глаза так, что приходится щуриться. - Чунхон. Таких широких улыбок он не видел и во снах. Наверное, её обладателю даже больно так растягивать мышцы, демонстрируя ряд белых зубов. Наверное, это можно назвать оскалом, когда дикое животное тебе улыбается. Чунхон никогда не видел такого, правда, но представлял именно так. Он смотрит на протянутую руку, вытягивая ладонь в ответ. - Смерти ищешь? - Скорее жду. Назвавший себя Енгуком сжимает его ладонь и тянет на себя. - Мне одиноко здесь, может, ты согласен пожить еще немного? И Чунхон почему-то согласен. Может быть, он цепляется за собственное существование, которое даже жизнью-то и не назвать. Может, так спасается его бьющееся в агонии подсознание оглушенное инстинктом самосохранения. Он не знает и сам, не смотря на то, что упрямо идет вслед за своим странным, теперь уже, знакомым. Енгук говорит не очень много, но Чунхон слушает его голос и ему хватает с лихвой. Он не помнит, как давно разговаривал с кем-то, он не уверен, что помнит, как строить диалог, и молчит. Всю ночь и немного следующего дня, что проводит в странном рыболовецком магазине, где продаются и снаряжения для охоты. Здесь есть немного электричества и еды, даже много воды, хотя умываются они все равно влажными салфетками. Енгук обещает показать ему неподалеку речку. Он смеется, что видел там черепаху размером с человека, и Чунхон смеется в ответ. Они оба знают, что мутировали только люди. И оба этому даже немного рады, пусть мысль эту и озвучивает только Енгук. Они смотрят через зарешеченное окно, как блуждающие сталкиваются и расходятся вновь. Куда-то идут, зачем-то разворачиваются, и даже обходят брошенные машины. Их не так много, как в городе, где был Чунхон, но и людей под этим городом явно нет. Остались только они вдвоем, в обители мертвых, но живых существ. Чунхон дергается от странного звука и с удивлением понимает, что тот, кто его нашел, не искав, немного храпит, забываясь сном и немного даже улыбаясь. Он смотрит на смуглую кожу шеи и думает, что мог бы его и убить, если бы захотел. Только вот это ему не нужно, в отличии от многих других, желающих заполучить такие сокровища, как генераторы или чистая вода. Люди, по своей сути, те же самые блуждающие, только с лицами поприятней. Чунхон засыпает скорее по привычке, нежели из-за потребности. Енгук может убить его во сне, но не делает этого. Мальчишка просыпается от мурлыканья какой-то мелодии. - Зачем ты меня привел сюда? Мужчина даже не вздрагивает, продолжая что-то перебирать. Чунхону за его спиной не видно, что именно. - Я же говорил, мне одиноко. - А если я укушен? - То ты превратишься вот в тех ребят. – Темноволосая голова кивает в сторону окон, и Чунхон знает, что там увидит, но все равно смотрит. Прямо за окном мужчина с остекленевшими глазами и оторванным подбородком. Язык метрономом болтается из стороны в сторону, обрисовывая известный только ему такт. И, кажется, что Чунхон уже давно привык видеть такое, только подбородок немного сводит, и приходиться касаться языком зубов, чтобы вспомнить, что собственная челюсть все еще на месте. - Но ведь ты можешь быть тогда тоже укушен. Например, мной. - Могу. И тогда тоже не буду одиноким. Улыбка этого мужчины и правда странная, но Чунхону она нравится. Как и то, как он хрипло смеется, как откидывает длинноватые волосы, оживленно рассказывает о прошлом, словно нет настоящего. Чунхону нравится жизнь в этом странном мужчине. И он незаметно становится её частью, оживая заново. Болезненно возрождаясь, раздирая легкие смехом, заставляя тело ломаться от тепла, пальцы выкручиваться от каждого касания к смуглой коже, а сердце разрываться где-то на уровне горла от осознания. - Истребление ведет за собой ускоренное желание к восстановлению рода. Они сидят на крыше их магазина и смотрят, как день становится ночью, принимая в свои объятия раскаленное солнце, передавая вместе с прохладным ветерком нотки гнили от застаревших жертв. Енгук лишь пожимает плечами, продолжая так же спокойно щуриться на уже спрятавшееся за низкими домами светило и наслаждаться рассеивающимся теплом бетона, что только недавно был практически обжигающим. Он украдкой смотрит на мальчишку перед собой, который почему-то так мало спит и всегда смотрит на него грустными глазами, пусть и улыбается так часто. Енгук не верит его улыбкам, некоторым его словам, и точно не верит в это высказывание, но кивает. - Ты имеешь в виду секс? - Да. Желание. Быть нужным и важным. Оставить хоть что-то после себя. - Любить? - Да. Бороться за выживание. Чунхон отводит взгляд, болезненно щурясь на первые звезды, и тянет руку за одной из них. Чтобы дотянуться и спрятать в кулаке, тут же отпуская. Но вместо космического холода вечернего неба, пальцы ловят изящные руки. Опуская обратно, к теплому бетону и необходимой широкой улыбке. - Ответь, когда закончится эта война? Но Енгук лишь задумчиво поднимает к небу глаза, с горечью шепча: «Она бесконечна…» И их поцелуй только часть этой битвы. Первый. Робкий. Необходимый больше, чем вода, что кончается в подвале их убежища. До боли в груди и горького кома, застревающего в горле. До соленых слез на щеках Чунхона, что давно уже разучился плакать, и до мягкой улыбки, раскачивающего его в своих руках мужчины. - Я больше не хочу жить снами и умирать в реальности. Енгук не знает что ответить, сильнее прижимая такого высокого ребенка к себе и целуя снова. Пусть эта война хоть на какое-то время скроет его малыша от страданий той, что вокруг них. Где вместо желания жизни одна смерть, где застряли только они вдвоем, забывая о том, что есть еще люди. Им больше не понадобится их вмешательство. Они не знают, сколько у них времени, но этого все равно будет мало. Они сдались, сложили оружие, не ищут спасения, забывая о боли в руках друг друга. Предпочитая жить хоть как-то, но почему-то получается счастливо. Они практически не знают друг друга, но это не имеет никакого значения. Когда после очередной вылазки, они добираются до реки и плещутся там как дети. Хохочат, не боясь привлечь внимания бродящих, что в отличии от них не умеют плавать. Поднимают друг друга и швыряют в воду, наблюдая за сверкающими радугой брызгами, и кажется, что нет ничего кроме этих мгновений. Что среди смерти есть счастье. Любовь. То щемящее меж ребрами, что расправляет крылья, стоит только Енгуку перестать улыбаться, подплыв ближе к вмиг успокаивающемуся Чунхону. Притянуть того за темно-русые пряди ближе, чувствуя, как его ноги отрываются от песчаного дна. Совсем немного, и только потому, что ребенок обнимает так, что не выбраться, даже если захочешь. Они целуются до невозможного долго. До вечерней темноты и опухших губ. Счастливых искорок в глазах и обеспокоенных взглядах позже, когда они будут в каждой тени видеть опасность. Не замечая её перед своим носом. В виде старого знакомого, с языком-метрономом. Его раны с последней встречи разложились сильнее, а глаза полностью покрылись желтой коркой гноя. Их спасает только то, что ему сложно идти, после целого дня проведенного на иссушающем солнце. Еще немного и за этим мертвецом придет смерть, и только поэтому они сами остаются живы. Ирония. Енгук бы посмеялся над ней, если бы Чунхон так отчаянно не прижимал бы их дверь своим телом, зажмуривая глаза и впервые испытывая столько страха, сколько не собралось бы за все то время, что они знакомы. Концентрат которого Енгук пьет каждым жадным поцелуем, проводя языком по губам, стискивая в руках до боли, до коротких вскриков. До дрожи в пальцах и пощипывания в измученных поцелуями губах. Они впервые переступают границы этой войны за возрождение, только вот в их случае, она бесполезна. Но от того не менее необходима. Как дыхание, которого не хватает, стоит только забраться пальцами под футболку, оглаживая голую кожу. Царапая и стискивая. Притягивая ближе и утопая в эмоциях друг друга. Адреналин выламывает двери сознания, и они шлют все к черту, смешивая реальность с самым настоящим сном. Сплетая тела так сильно, что больше уже невозможно. Ведь им обоим больно от первого проникновения, но они словно лишь больше оживают от каждого её нового проявления: будь то ногти, впившиеся в лопатки, или зубы, прикусывающие за губу. Прогиб, что дарит наслаждение и тянущую боль мышцам. И удовольствие, сметающее собой все. В эту ночь Чунхон не видит снов, и впервые рад этому. Они просыпаются абсолютно голыми, не считая бинтов на предплечье Енгука и красноватых следов на бледной коже больше не ребенка. Они не могут отпустить друг друга, прижимаясь даже после того, как онемевшие от усталости мышцы сводит легкой судорогой. Чунхон проводит рукой по бинтам, и на немой вопрос Енгук только обнимает его сильнее, проводя носом по светлой коже шеи и целуя явный след от собственных зубов. - За пару дней, как встретить тебя. - Ты боялся одиночества… - Потому что не хотел умирать один. Боялся, что сам не смогу выпустить пулю себе в лоб. А ты? Он проводит рукой по страшной, но прошедшей ране под ключицами. Следы от укусов не заживают, но если бы это было так, то тела многих выживших были бы в шрамах, а не медленно гниющими кусками мяса. - Три месяца назад. - И? - Не знаю. Я ждал на поверхности, но так и не смог умереть. Они молчат еще сорок три минуты, наслаждаясь былыми оттенками беззаботного счастья, прикидывая, сколько таких мгновений у них осталось впереди. Пытаясь приписать к простым числам нули и понимая, что времени больше не осталось. И когда Чунхон впервые произносит предложение, окрашенное оттенками просьбы, Енгук не может отказать. Они бегают по улице, притворяясь солдатами, и пытаются не смеяться, грузно прижимаясь спинами о разогретые машины. Сливают все, что могут найти в бензобаках брошенных автомобилей. Радуясь любому остатку, словно золоту. Набирая даже больше, чем нужно, и играя в темные тени, проскальзывая мимо заторможенных от долгой жажды бродячих. Им хватает на дорогу и обратный путь с лихвой. Енгук лишь приподнимает бровь на просьбу одеться поприличнее, но даже расчесывает волосы, хохоча над тем, как Чунхон крутится перед зеркалом, закусывая губу и рассматривая засосы, что видны по всей шее. Но не прячет их, словно гордится, высоко задирая нос, и смешно смущаясь, наконец, ловя на себе взгляд самых живых в мире глаз. Енгук поспорил бы с таким сравнением, потому что силы не сходить с ума он находит только в этой по-детски радостной улыбке, что коверкает лицо младшего, вырисовывая ямочки на щеках и странные мелкие зубы. Впрочем, идеальность этого светлого образа затмевает глаза настолько, что они едва ли не остаются в этом убежище. А к старым засосам прибавляются новые, не такие яркие, но, видимо, чувствительные. Ведь Чунхон проводит по ним пальцами всю дорогу, пока они объезжают брошенные посередине дороги машины, наблюдая, как за окном вырастают дома, что все выше и выше задевают небеса. И, кажется, если убрать хоть одно, облака свалятся на их головы, и завалят все той ватой, из которой они сотканы. Чунхон говорит это напряженному Енгуку, у которого и прав-то нет, но какая кому теперь разница? Главное, что он, наконец , смеется, чуть расслабляя плечи. Слушая странные описания обычных вещей и добавляя свои. Послушно сворачивая направо и останавливаясь, когда его об этом просят, внимательно глядя по сторонам. Он видит нескольких бродячих, что идут на шум, и пытается не смотреть на мертвые глаза и прогнившие лица, с вытекшими глазами или же и вовсе без них. Но почему-то взгляд всегда поднимается именно туда, чтобы убедиться, что в живом теле точно нет души. Пусть это и без лишних доказательств очевидно. Енгук нервно осматривается по сторонам, замечая еще одного мужчину с раздробленной рукой, что висит на последних уцелевших нитях мышц, и на женщину, что едва идет из-за торчащих ребер с левой стороны. Светлые раньше волосы выгорели и превратились в грязный пепел, что почти сливается с кожей, где не проступают паутинки синих вен. Она еле идет и падает, не прохрамав и пяти метров. Чунхон рядом вздрагивает и дергается к двери, но Енгук успевает быстрее, прижимая к себе мальчишку. И удивляясь, когда он не выдирается, глядя, как женщина на грязном асфальте булькает и клокочет судорогами обезвоженных и больше не активных мышц. Он не отводит взгляда ни на миг, и Енгук подсознательно понимает, что это важно и страшно. Машина наполняется безумием, и он чувствует его, стискивая руки сильнее, оставляя темные синяки на белой коже и слушая дыхание, что перебивает тихий голос. - Помнишь укус на моем плече? – Кивка в такой ситуации более чем достаточно. Безумие может разбежаться, услышав чужой голос. Но важно знать, а значит нельзя отворачиваться. – Его оставила мне мама. Она долго не показывала никому, что заражена, она врач, пусть и обычный терапевт, но профессионал своего дела. Такие люди на вес воды. Настоящей, вкусной, как та, что осталось совсем немного. И она не хотела, чтобы кто-то знал. Хотела помочь как можно большим, прежде чем организм не сдастся. Я видел, как она менялась. День ото дня я замечал, что движения становятся резче, а дыхание глубже. Её тело агонизировало несколько дней, но к этому времени мы почти выбрались на поверхность. Я хотел остаться с ней, а она не могла больше идти одна. Просила меня оставить ее, но чаще хрипела. И в одну из ночей, все же укусила меня. Енгук проводит пальцами по черной ткани футболки, под ключицей. И думает, что это, наверное, гораздо больше, чем потерять кусок руки. Гораздо больше, потому что эту боль тебе причинил самый родной человек. Он вспоминает всю тоску этих темных глаз на детском лице, и не может понять, как он выжил. Вспоминая, что он особо и не пытался, отдаваясь смерти, что в насмешку привела его к умирающему человеку. И хочется хрипло засмеяться, но ладони Чунхона на собственных пальцах заставляют молчать, пропитывая чужим безумием. - Я тогда понял, что не смогу вернуться назад, под землю, и ушел наверх. Ходил, как самый настоящий бродячий, искал маму, или хоть кого-то настоящего. Но не встретил никого живого, и даже мертвым я был безразличен. Они преследовали меня, только если я резко бежал, но не кусали. Словно я уже один из них. Я даже чуть ли не поверил, но прошло три месяца, и я, наконец, встретил одного из знакомых матери. Он и вернул меня обратно, наплевав на законы, и пряча от людей. Хотя я и наверху больше не прятался. Создание на земле хрипит, царапает асфальт вывернутыми пальцами, и Чунхон вспоминает, какие на самом деле у неё были аккуратные и мягки руки. Как она пела ему на ночь, даже когда он был уже взрослым. И он так жалеет, что не запомнил мелодии. Вздрагивает, когда слышит хрипловатый голос, что напевает что- то похожее, раскачивая из стороны в сторону. Успокаивая неизвестно кого. Кто в этом больше нуждается? Чунхон ловит чужие запястья и тянется за поцелуем, пропуская, кажется, последнее движение тела, что принадлежало его матери. Он прекрасно понимает, что ему придется пережить всю эту боль потери снова. И точно знает, что не сделает этого. Машина ломается на середине пути, и приходиться идти пешком, все время озираясь. Но видимо удача на их стороне сегодня. - А что если в твоей крови окажется антидот, который сможет всех нас спасти? Представляешь, ты станешь героем всего живого, и, может даже, не живого, но они уж вряд ли сообразят. Енгук, долго и умело строит теории, размахивая руками, и как-то даже смущенно признается, что в детстве любил фантастику. И про зомби, по сути, читал много, но этот жанр ему нравился меньше всех. Знал бы он, что некоторые книги можно было бы сейчас использовать как пособие по выживанию, перечитал бы все. Но он просто работал продавцом в магазине, что располагался недалеко от их убежища. Закрывал долги, оставленные отцом, и занимался музыкой. Не спал ночами, что-то рисуя и черкая в блокнотах, и сверял маркировки коробок. Получал выговоры, за то, что отключался на рабочем месте, а теперь начальник получил от него топором в голову. И стал первой смертью на руках прирожденного пацифиста. Но далеко не последней. Они почти доходят до магазина, но, кажется, у дверей слишком много «клиентов», и приходиться быстро сбегать в соседний дом. Енгук оставался и там. Даже для таких случаев прятал воду в понравившейся квартире. Чунхону неловко лежать на чужой постели, и это, наверное, самое глупое, что сейчас может с ним случиться. Это ведь даже за воровство посчитать нельзя, ведь красть не у кого. Он внимательно смотрит на счастливые лица с фотографий. И жалеет, что у него не осталось ни одного кадра на память. Жалеет, что не умеет рисовать. И что так быстро вспыхивает, когда Енгук выходит из подобия ванной, в уже расстегнутых, но не спущенных штанах. Мысли о простынях теряются в складках ткани и выветриваются в открытую форточку, так же как и громкие стоны Чунхона, что снова раздвигает ноги, проигрывая войну. Бой за боем. Мечтая терпеть такие поражения как можно дольше, только бы было так хорошо в ставших необходимыми руках. Чтобы медленно засыпая, чувствовать, как сильно Енгук прижимает его к себе, как жалобно и тоскливо смотрит на прокушенное до крови плечо, над ключицей. Смотрит на синяк на белом теле, и не может поверить, что это он. У них осталось только пара дней. Чунхон больше не спит. Ожидая, когда у вечно улыбающегося его мужчины начнется агония. И она начинается. Медленно. Тягуче. Давая рассмотреть все свои стороны и проявления. Енгук становится агрессивнее уже через день. Он кричит так громко, что бродячие приходят на его голос, но ему все равно. Он замахивается на своего совсем взрослого ребенка, а потом едва ли не плачет, вымаливая прощение. Чунхон тянется к нему, обнимает в ответ. Он знает, что так будет теперь только чаще. Понимает, что ничего не сможет с этим сделать, но ему все еще не хочется умирать. Разве что совсем немного. Енгук просит его убить все чаще. А Чунхон все еще не плачет. Целуя, наблюдая, как зараженная рука больше не слушается своего владельца, как синие вены бороздят кожу. И он клянется, что убьет. Что обязательно застрелит его, как только Енгук перестанет приходить в себя. Как только его глаза перестанут быть живыми. И Чунхон больше не смотрит в них, боясь снова увидеть слезы, или эту дымку мертвой души, что разрастается все сильнее. Енгук все еще зацеловывает укусы, что он оставил, а значит все еще хорошо. Значит, у них остались часы или минуты на счастье. Чунхон больше не хочет жить снами, потому что в них Енгук уже мертв, а он так и не научился летать, чтобы догнать его душу. И понимает, что все кончено, только когда сон становится реальностью. Жизнью, в которой его кровь могла бы спасти тысячи, ведь благодаря ей, даже Енгук продержался гораздо дольше, чем мама. Он отдал бы её всю, лишь бы не видеть ломанные движения любимого тела. Чтобы он обратил на него свой ничего не видящий взор, когда Чунхон будет размахивать перед его лицом руками. Ненужный ни живым, ни мертвым. Чунхон не плачет, когда отросшие волосы щекочут кожу, и солнце почти всходит над землей. Он воет в голос, расцарапывая себе лицо и руки. Сгибаясь до боли в позвонках. Потому что не смог выполнить обещания. Потому что боль в реальной жизни такая ощутимая, что хочется спать не просыпаясь. Хочется не открывать глаз больше никогда. - Ответь. Когда закончиться эта война? И, кажется, он даже слышит тихий хрипловатый голос рядом с ухом, принесенный теплым ветром. «Она бесконечна». Чунхон улыбается, чувствуя, как соль разъедает кровавые царапины, и делает шаг вперед. Он так и не научился летать. Не услышал звуков приближающихся вертолетов. Не исполнил обещание. Спасительная кровь растекалась рядом с ногами все еще сохранившего почти живой облик бродячего, но ему больше нет до этого никакого дела. Они проиграли войну.