Где брат твой Авель?
Ее тянуло к красоте, к зрелищности, хоть и понимала, что эстетика — последнее в ее деле. Сколько людей гибло из-за этой эстетики? Горазда меньше, чем те, кто гибли во имя нее. Сзади нее икона Божьей матери распростерла руки, словно зазывая Наташу к себе. «Еще немного. Еще чуть-чуть» — отвечала она ей успокоительно. «Потерпи еще немного». Она сидела в окружении потекшего воска, слабого огня и лампад. Все здесь мерцало грязным золотом и кроваво красным. Словно плоть господня разлилась по стенам и отобразилась в огнях. Это не католическая церковь, здесь все помпезно, нараспашку, здесь прекрасное соседствует с уродливым, здесь сотни святых смотрят со стен. Пономарь читал, изредка поглядывая на девушку, колено она не сложила, перед богом голову не склонила, пришла в храм, словно к старому другу — к равному ей товарищу. — У нас с ним, с Отцом, — произнесла она по-русски, стоило пономарю закончить, — одна работа. Мы кара. — Господь не только наказывает… — Но и прощает, — добавила Наташа, натягивая перчатки. Сквозь деревянный сруб звук доходил глухо, но что-то ей подсказывало, что Мэтт уже близко, уже разрушил церковную лавку и допрашивал священника. Бедного слуги Господня, который ничего не знал. Мэттью должен испачкать руки в его крови, должен совершить ошибку, чтобы совесть начала кипеть, шипеть, чтобы сидящий в нем демон злорадно скалился и протирал руки. — Да будет свет, — тихо произнесла Наташа, кивая своим помощникам, — провозглосил господь. Да будет кровь! Провозгласили люди. И двери тяжело открылись прямо перед сорвиголовой. Сзади него хлестал дождь, изредка молния царапало иссинее небо. Его руки были в крови, но он не сжимал кулаки. Расслабленный, угнетенный, он сделал пару шагов вперед, сердцем чувствуя, что оказался в эпицентре капкана. — Наташа, — в голосе не было ни удивления, ни печали, просто произнесенное имя. — Ты… И он не знал, что именно ему стоит сказать, как именно ее похвалить за то, что она виртуозно разбила его. На мелкие кусочки, острые осколки, что осталось от Мэттью одно пепелище. Она и явилась ему и спасителем, и стала погибедью. Надавила на больные точки, привязала нити к марионетке, что он даже не заметила, и начала свою игру в боль. — Зачем? — только спросил Мэттью. — Месть за братьев, — спокойно ответила она, двигаясь к нему. Он знал, что здесь было двое охранников, священник и она. Что всюду здесь пламя, и поджечь церковь из деревянного сруба — ничего не стоит. — Не правда, — запротивился Мэттью. Она остановилась перед ним в трех шагах. — И я не убивал их. Это все Фиск. Верно она хмуриться, будто насекомое жужжит над ухом. — Ты убьешь невиновного. Я могу тебе помочь расплатиться, помочь одолеть Фиска. Она достала из кармана пальто нож. Серебро. Заточен. Опасен. — Владимир помог мне выбраться, когда все горело, и сам пошел на гибель, помогая мне. Она лишь качнула головой. Сердцебиение было ровное. — Он пел…что-то про танки. — На поле танки грохотали, — напела Наташа, и невольно улыбнулась. — В его стиле. Мэттью сделал неосознанный шаг назад. Вопрос стоял не только о собственном спасении, а скорее о спасении Наташи. — Я знаю в каком ты аду, я знаю, какого это жить местью, —, но все это звучало жалко. Сердцебиение не менялось. Наташа оставалась статичной. — Я не хочу ранить тебя. Не делай этого. Наташа качнула головой и крепче взялась за нож. — Теперь ты видишь меня, отец? Видишь? — она подняла голову, обращаясь к изображению всевышнего или к потолку. — Ты видишь меня? И паззл сложился. Она не мстила. Она приносила жертву, как Каин приносил жертву господу, надеясь угодить, надеясь обставить своего брата Авеля. Мэттью лишь тот, кого кладут на алтарь богу. — Наташа…- произнес он угрожающе. Рука ее двинулась, пытаясь попасть в сердце. Мужчина отскочил, касаясь головой лампады. — Он тебя не видит. Вот теперь сердце ускорило бег. Девушка сделала еще один выпад, и еще один. Резкий, быстрый, разгневанный. — И не увидит. Он слеп. О ком он говорил? О ее отце или о том, кого она считала отцом? Господа бога, главу ее религии. Она хочет быть ему равным и видит лишь один выбор. Она не может ничего создать, ни свет, ни твердыню, ни человека из глины, способна только разрушать и карать. — И пусть ты убьешь Дьявола Адской Кухни, — он ловко схватил ее за руки, стараясь, чтобы его голова была напротив ее, —, но настоящий дьявол поселиться в тебе. Она плакала. От бессилия и злости, оттого, что болело сердце, оттого, что отец смотрел на то, как руки ее слабеют, как желание прикончить Мэтта медленно отступает. Наташа лишь пинает что-то, и пламя растекается по срубу. Запаха ладана слишком сильный, сладкий, от него голова кружится, от него другие запахи становится тише. Например, запах керосина. -Мир в огне, Мэттью, — усмехается она. — Как ты и хотел.***
В легкие лезет дым, и он все никак не может выплюнуть. Он все слышит крики, он все чувствует ожоги, и буквально видит, как горят ее серые глаза. — Почему ты всегда вляпываешься в подобные неприятности? — спрашивает Фогги. Звуки больниц Мэтту невыносим. В последний раз его запирали в палате только тогда, когда он ослеп. — Оказаться в горящей часовне? Как ты вообще туда забрел? Его больше интересовало, как он оттуда выбрался. Что он помнил? УДар по голове, кажется, лампадой, реальность покачнулась, запах гари ударил по носу. Все горело. Он слышал крики охраны, пономаря, слышал, как кто-то орал на улице. А затем его тело будто перестало двигаться, словно мгновенно обесточили и решили каких-либо сил. ЗВуки стихли, наступило молчание. — Да еще в запертой! — Кто…кто-нибудь пострадал? — Мэттью попытался встать, но Фогги с силой надавил на его плечо. — Сколько человек погибло? — Трое. — Среди них была девушка? — взволнованно спросил Мэтт. Фогги поднял брови, возмущенно вздохнул, видимо, обижаясь на очередную тайну друга. — В газетах о девушке ничего. Мэттью неловко улыбнулся, через силу, кладя голову на подушку. — Жива, значит.