Утреннее солнышко

Светит в окошко утреннее солнышко. Весеннее солнышко. Светать стало теперь спозаранку, только откроешь глаза – а оно тут как тут, светит-сияет, пригревает ласково в раскрытое окошко. А у окошка – вот не спится же, чудак-человек! – Феденька-солнышко, спросонок в одной рубашечке в окошко смотрит, и чего там такого выглядывает? В утреннем солнышке перепутанные черные федины кудри золотятся, словно сами из солнечного света сотканы. Аглицкая рубашка на нем срамная, такая короткая, что едва прикрывает федяшины прелести, к тому же сползла с одного белого плечика, да и то, что всё же скрывает – скрывает не очень-то, из такого тонкого, почти прозрачного она голландского полотна. Не подавая знака, что уж проснулся, государь любуется Феденькой, любуется стройными ножками, да черными кудряшками над белым воротом, да теми изгибами, что угадываются под тонкой рубашкою. Федя, что-то за окном приметив, выглядывает наружу, тянется, привстает на цыпочки… а срамная рубашечка-то приподымается. Феденька тянется, тянется изо всех сил, ложится грудью на подоконник, высовывается из окна… а подол-то ползет все выше и выше, ай, сейчас кое-что тайное станет явным, вот прямо еще чуть-чуть – и кое-что откроется взору… вот сейчас бы протянуть руку, и… уж так соблазнительно вырисовываются из-под рубашки две нежные округлости! Рука сама так и тянется. И тянуться недалеко, не в царской просторной опочивальне, на дорожном случайном ночлеге застало солнечное утро, только подняться да сделать шаг… а только лень вылезать из теплой постели, лень тянуться, да и любопытно, за чем таким Феденька тянется, а пуще того любопытно досмотреть, как ползет-задирается хитрая рубашонка… ну еще чуть-чуть… ну давай, Федяшенька… тянется Феденька, чуть не по пояс высовывается из окна, тянется и рубашечка, вот еще прямо чуть-чуть – и откроется самое лакомое… ан нет! Дотянулся-таки Федяша. Дотянулся и сорвал липкий березовый листочек. Выпрямился – так и рубашечка пала, сокрыв разом то, что сулила-сулила, да так и не показала. Здесь не царский дворец, здесь запущенная усадьба едва ль не в лесу, здесь березы подступают близехонько к терему, и длинные ветки повисли над самым окном – хорошенько потянуться, так из окна достать можно. Летом, верно, шелестят они ласково, рассеивают яркий свет, да дарит листва прохладу – а пока на гибких ветвях еще только-только проклюнулись листики, махонькие, ярко-зеленые, клейкие. Феденька растирает крохотный листик в пальцах, вдыхает его тонкий запах – молодой, листвяный, весенний… - С добрым утречком, Феденька! Поворотился на голос – улыбается солнечно, пальцы все в яркой зелени, зелень и на носу – перемазался. - Утро доброе, государь! И впрямь, доброе – вон какое нынче радостное да солнечное. Государь жмурится, потягивается сладко, приподнявшись в подушках. Зовет: - Иди-ка сюда, чудо… Идти-то от окошка недолго – два шага, и вот он и тут, на постелю голыми коленками лезет, прогибается в пояснице – ну чисто довольная кошка на солнышке, только что не мурлычет. Тут уж как удержаться, как не протянуть руку да не задрать ту срамную рубашечку, да не огладить того, что давно соблазняет? - Мырк… - откликается Феденька, по-кошачьи трется щекой о царево колено. Как тут не погладить в другой раз, да и не раз, да и не только погладить? Да только негоже миловаться с чумазым, только прежде надо стереть зеленый сок с лукавого носика, собрать с перемазанных пальцев, губами с каждого пальчика чисто-начисто… - Мрррр… А там уж можно и валить в подушки, можно целовать белое плечико, да коленки по очереди… да смотреть сверху вниз, в солнечно-улыбчивое Федино личико, да запах вдыхать… - Федя-Федя, а чем это ты так пахнешь, а? - Чем? – Феденька встрепенулся, сводит брови, пытаясь сообразить: что? в чем дело? Накануне вечером, с дороги, долго парился Федя в бане, умащивался розовой водою да росным ладаном. С ночи – прибавился запах страсти, плотского жара, распаленного мужского тела. И от надушенной аглицкой рубашки еще чуть-чуть, тонко-тонко, но веет еще до сих пор ароматом заморских духов. И свежесть березового листочка, растертого нынче в пальцах… Чем? - Сказать тебе, Феденька, что это за запах такой? - Какой? - А это, Федяша - запах молодости… Феденька жмурится блаженно, довольный. Улыбается. И зачем такому Феденьке рубашонка? Совершенно ни к чему, только зря болтается… скорее избавиться надо от лишнего… - Ай! – Феденька глядит с укором, свел соболиные бровки. – Ну вот, порвал. - Ништо! Я тебе из аглицких стран еще дюжину выпишу. Но гляди у меня! – теперь хмурится уже государь, супит кустистые брови. – Чтоб не вздумал так ходить на людях. Экая стыдоба – едва-едва задницу прикрывает… - И вовсе не прикрывает. Неужель не замечал, как немцы ходят? Рубашку-то они в штаны заправляют… - Тьфу, срамота! - А штаны коротенькие-коротенькие, почитай, только на том самом месте, которое ты помянуть изволил… - Экая неподобь! - …а дальше чулки в обтяжечку, узкие-узкие… - Бесовство богомерзкое! - …а на штанах тех спереди гульфик нашит, и туда чего-чего только не напихано, для объемности… Оба, не выдержав напускной взаимной серьезности, прыскают разом. - Долой одежи богомерзкие! – хохочет царь. А под одежками-то тело у Феденьки молодое, крепкое, наливное, что румяное яблочко… - Яблочко… - шепчет Иван. – Яблочко ты мое молодильное!