Добрый путь

Добрый путь, добрый путь, возвращайся с деньгами и славой. Добрый путь, добрый путь, о как ты далека, Боже правый! О куда ты спешишь, по бескрайней земле пробегая, как здесь нету тебя! Tы как будто мертва, дорогая. B этой новой стране непорочный асфальт под ногою, твои руки и грудь — ты становишься смело другою, в этой новой стране, там где ты обнимаешь и дышишь, говоришь в микрофон, но на свете кого-то не слышишь. (И. Бродский, «Письмо к А. Д.»)

      Тодо пытается писать ему часто — даже чуточку чаще, чем раньше, — но выходит плохо. Потому что теперь каждый раз, когда он берет телефон и вспоминает Макишиму, на него наваливается глухая и неповоротливая тоска, которая придавливает к земле каким-то незнакомым чувством неизбежности. Тодо успел привыкнуть к этой тяжести за месяц отсутствия Макишимы, но ему всё равно трудно. Трудно всякий раз, как если бы все мысли о Макишиме, сам его образ в голове Тодо были сделаны из свинца.       Тодо пишет ему утром, когда просыпается, днём, когда кончаются его уроки, когда заканчивается его тренировка, пишет по вечерам. Макишима отвечает раз в день, е-мейлом, коротко и словно неохотно, но Тодо одновременно и в восторге от такого внимания, и в унынии от того, что не получается просто так забыть. Если бы Макишима, как раньше, усердно игнорировал все его письма, Тодо было бы легче. Потому что без Макишимы было тяжко и тоскливо, и хотелось рыдать — безостановочно и безотчётно. Хотелось куда-нибудь — ближе.       Раньше между ними были километры — одна страна, один остров. При желании Тодо мог бы ездить к Макишиме дважды в неделю. Почему же он приезжал так редко? Почему тратил впустую то, что было так щедро подарено?       Тодо жалел об этом, о том, что раньше сетовал на далёкость Макишимы, о том, что не ездил к нему часто. А ведь мог — и хотелось.       Теперь между ними пол земного шара: разные страны, разные часовые пояса... Теперь Макишима так далеко, что Тодо никак не дотянуться, какие бы усилия он ни прикладывал. Хотелось выть, кричать, плакать. Почему? За что, в конце концов?       Наивный Макишима в прокуренной туманами Англии, он учится, помогает брату, строит карьеру. Он отвечает Тодо раз в сутки, и этого мучительно мало, и это мучительно больно. Потому что Макишима не отпускает. И Тодо затягивает всё дальше, всё глубже.       В эту безнадёжную трясину. В эту пагубную любовь.       Но Макишима, конечно же, не слышит этого, не знает об этом.       Тодо не пишет ему в каждом сообщении «я люблю тебя». Он не начинает с этих слов, не заканчивает ими, не вставляет после каждого абзаца — как хотелось бы.       Тодо молчит — а это значит, что Макишима не знает. Он просто не научен слышать чужого молчания.       Но Тодо всё равно счастлив, потому что приучил того слушать хотя бы чужие слова. Это большое достижение.       Они созваниваются раз в неделю или в две недели. Изображение Макишимы кажется тусклым, он по-прежнему кривовато скалится, театрально взмахивает руками. Макишима похож на самого себя — и бесконечно далёк. И Тодо жрёт его глазами: виднеющиеся родинки, излом губ, прищур глаз. Он ловит всё то, что долетает до него с недосягаемой Англии. Всё то, что раньше упускал.       И по-прежнему много хохочет, громко говорит, срываясь то в тягучую манерность, то в детскую капризность. Он почему-то совсем не может вести себя с Макишимой нормально. Его будто сносит. Ему бы хотелось владеть вниманием Макишимы безраздельно.       Безумно хотелось. Поэтому Тодо старался, как мог, отвыкнуть от него, лишь бы ослабить тугой узел на своей шее из привязанности, из нехватки, из любви — к Макишиме.       Тодо старался, как умел, лишь бы заставить любовь в нём пусть не исчезнуть, но хотя бы замолчать, стать хотя бы чуточку терпимее, тише.       Тодо как будто пытался слезть с наркоты. И это было также болезненно и также безуспешно.       Макишима был так далеко, как сама бесконечность, он был совершенно недосягаем для Тодо; отстранён и отлучён. А Тодо так по-глупому не мог перестать его ждать или пытаться найти; не мог не идти следом, не смотреть на худую спину, не тянуть к нему рук...       И Тодо пытался разлюбить его, за каждым привычным «Маки-чан!» скрывая безысходное «я люблю тебя».       Это походило на круг. Замкнутый, неразрешимый.       — Маки-чан!       «Я люблю тебя».