Единственная сказка

...Но время — зло для памяти моей, Чем больше дней — глубже рана в ней. © песня Но ты в другом, далёком доме и даже в городе другом. Чужие жадные ладони лежат на сердце дорогом. ...А это всё — и час рассвета, и сад, поющий под дождём, — я просто выдумала это, чтобы побыть с тобой вдвоём. © Вероника Тушнова

— И охота тебе слушать опять одну и ту же историю? Ведь я знаю много сказок, парень! Других сказок! Но нет — не таких, какие кропала, одну за другой, эта жеманная мещанка Беатрис! И не таких, какими пудрил мозги лондонским соплякам этот дохляк Джеймс... Кстати, ты бы ему понравился, точно говорю! Ты ведёшь себя точь-в-точь как главный герой его книжонок... Как там бишь его, забыл? А, срать. — Питер Пэн, сэр, — угодливо вставил ему под руку Говард. Он как испугался с того самого момента, когда кошмарный гость перешагнул порог их лавки, так и не пришёл ещё в себя — и поэтому старался то и дело поддакивать Хитчеру к месту и не к месту. Говард, видимо, надеялся, что это сможет сохранить ему жизнь и просто не понимал — чем больше он вворачивает свои замечания, скорее неуместные, чем нужные — тем сильнее только настраивает Хитчера против себя. Вот и сейчас — Хитчер, казалось, только-только заметил второго продавца в магазине и удивлённо обернулся к нему, недобро сощурившись: — Чё? — Э-э-э, я лишь... — забавно заблеял Говард, — ...я лишь хотел сказать вам, сэр, что я, как великий знаток отечественной литературы, позволил себе э-э-э... вмешаться в ваш рассказ... и напомнить вам, сэр, что главного героя сказок Джеймса Барри, о котором вы... — Да я же сказал, — хрипло продолжал Хитчер, как будто даже и не перебивая его, а просто неторопливым скрипучим голосом продолжая свой монолог, словно и не было ремарки Говарда, словно она — что-то вроде назойливого жужжания осенней мухи, забытой между стёклами... — Я же сказал, срать я хотел, как его звали. Это всё ерунда. И даже побасенки этого, как там его, Диккенса — тоже хрень полная. Я мог бы рассказать тебе настоящие сказки Лондона, того самого Лондона, который уже никогда не вернётся: сказки хлябей и туманов, сказки фабрик и дыма, сказки улиц и кабаков... Например, хотя бы мою сказку про угрей... — Нет, Хитчер, — блестяще улыбнулся Винс, мило помотав головой. Он, в отличие от Говарда, был абсолютно спокоен и наслаждался ситуацией, — Лучше повтори ещё раз ту же самую сказку, которую ты сейчас рассказывал. Винс знал, что перед его улыбкой никто не устоит, и что Хитчер, поворчав и поругавшись, всё же выполнит просьбу. — Ну хорошо, слушай, парень... Жил-был в холодной арктической тундре белый медведь... Уши у него были маленькие, и пристроены они были на его твёрдой башке так, что в них не задувал ледяной ветер, а нос у него был чёрный-чёрный — единственная чёрная точка на его белой шкуре — и, когда этот мишка собирался охотиться на тюленей, то закрывал свой нос лапой, чтобы совсем слиться с белым снегом вокруг. Был он самым-пресамым сильным во всей тундре, никто не мог ему противостоять, никто не мог с ним сравниться... Гордо вышагивал он по белым ледяным равнинам, и никто не был ему нужен, и все, кому не посчастливилось встретиться на его пути, трепетали перед ним... А уж если встанет он на задние лапы, выпрямится, ух! Сам будет как айсберг, которых, скажу я тебе, было там видимо-невидимо. Но однажды повстречал этот медведь... В сонном сыром полумраке Набутика хриплый голос Хитчера раздавался всё глуше и глуше и глуше. Он звучал, казалось, издалека — будто бы из-под толщи воды... В окно с самого утра, а, может, даже ещё с ночи, стучал дождь — очень унылый, должно быть, день для продавцов маленького магазинчика. Это если лукавить: смотреть на всё с точки зрения торговли и прибыли. А если быть честным и смотреть на всё глазами Винса, день просто замечательный... Он бездельничает, к ним заглянул Хитчер, чтобы переждать дождь, и не сидит молча, а рассказывает в который раз одну и ту же, самую любимую его, Винса, сказку про белого арктического мишку. Капли дождя всё стучат и стучат в стекло, но ведь он никогда не слышал стука дождя. Зато слышит в этот самый миг, как стучат смёрзшиеся снежинки о ледяную, вылизанную ветрами арктическую пустыню: мерно и ровно, дробно, тихо и неумолчно. Если напрячь воображение, то вполне можно представить себе и ту лавочку и тот дождь в том далёком городе под названием Лондон в самом лучшем районе который называется Кемден где он никогда не был и никогда не побывает. В городе, о котором ему рассказывал солнечный мальчик. Да, он помнит все его рассказы. До единого. А что не успел рассказать его яркий гость — то можно вообразить, думая о нём, потому что в арктической тундре время течёт медленно. Дни все одинаковые, как снежинки вокруг. Об их непохожести пусть талдычат учёные и поэты, а когда их вокруг тебя так много, то они — просто снежинки. Уникального и было-то за всю жизнь белого медведя, что один яркий день со смехом и танцами и одно объятие солнечного мальчика. Потом мальчик ушёл. И больше никогда о нём не вспомнит. Медведь знает это твёрдо. Ни разу за всю его удивительную солнечную жизнь в огромном мире, где снега намного меньше, где каждый день не похож на другой, где всё особенное и яркое. А он туда не попадёт никогда. Зато теперь всю свою долгую жизнь будет, тоскуя, воображать, как стучат капли дождя в стекло Набутика, а солнечный мальчик раз за разом просит Хитчера рассказать сказку про отважного, гордого, могучего белого медведя. Только про него одного — других сказок слушать не желает.