Сиятельный Питер и его отмычки

Рядом с Питером Эдмунд позволяет себе забыться и расслабиться, опускает плечи, отпускает от себя магию, и за ним, таким непривычным и странно четким, невообразимо сладко наблюдать. Питер любит эти моменты даже больше их вечных споров на грани ярости, ломких дождливых вечеров и тренировок на мечах. Сейчас они в этом пропитанном простой, обычной темнотой, помещении одни, и кроме них здесь только груды доспехов и звонких кольчуг, которые лежат и ждут, пока про них кто-нибудь вспомнит. Питер с Эдмундом же, напротив, стремятся забыть себя из чужих мыслей в этой тихой комнате, за толстой запертой дверью, преградами в виде разбросанных мечей и всевозможного тряпья. Там, расставив все ловушки и задвинув все засовы, Питер склоняется над Эдмундом и расстегивает кожаные ремни, раздевает его, вскрывает тяжелую стальную скорлупу, чтобы внутри найти Эдмунда. Эдмунд, по началу просто смертельно уставший, с мокрыми от пота волосами, сидит на столе, свесив ноги, и пытается не рухнуть с него на пол. Внутри доспехов ему в самый раз, но носить их постоянно – невозможно тяжелая ноша. Ноют раны и ушибы, хочется почесать под лопаткой и спрыгнуть со стола легко, позволить магии облизать ладони, быстро шагнуть в тень, а не громыхать через весь замок от того, что порталы вдруг взяли и невзлюбили его, завернутого в медь. С каждой снятой с него деталью, с каждой отодранной почти от мяса стальной пластиной, Эдмунд становится все легче и легче, зажигается, вспыхивает утраченным в тяжелом сражении энтузиазмом, вспоминает вдруг все те новости, которые не успел рассказать Питеру во время сборов, которые были утром или несколько месяцев назад (не важно, Эдмунд любит плести шали из времени. Оно для него – такой же расходный материал, как воск и мед, и Питеру иногда просто не дано понять таких вещей), и начинает говорить. Размыкает спекшиеся под тяжелым забралом губы, в которые Питер так хочет поцеловать его (но пока нельзя), откидывает с глаз слипшуюся в сосульки чёлку, щелкает языком и разливается, растекается по пространству сотнями слов. Кидает в магию (та покорно подхватывает и возвращает на стол) свои боевые перчатки из дубленой кожи, надежные, скрипучие, идущие с ним из битвы в битву. Сквозь них его слушается не только меч и булава, но даже изредка и магия, от чего Эдмунд любит эту часть своей защиты особенно. Но он все равно кидает их, выгибает пальцы до хруста, до натянувшихся белых перепонок между пальцами, и довольно хлопает в ладоши, призывая свою силу. Но потом разговор утекает в другое, не магическое русло, и он забывает про это, начиная делать руками именно то, от чего у Питера пересыхает во рту. Эдмунд дирижирует ходом разговора. Подгребает интерес и азарт ладонями. Взмахивает, крутит руками так, будто наматывает на них мысли, неловко режет воздух локтями, совсем забывшись, и Питер видит, чувствует эти призрачные нити настоящей заинтересованности. Они между пальцев Эдмунда, плавают вокруг него в воздухе и подныривают под руки в те моменты, когда ему этого хочется, пускают его фантазию в вскачь, вызывая искренний смех. Прикрыв глаза, Эдмунд рассказывает про новые созвездия, которое небо подарило ему в одну из безоблачных ночей, и Питер видит эти святящиеся точки у Эдмунда в волосах. На сгибах пальцев, в соцветьях синяков, под потеками крови. Рассказывая, Эдмунд забывает себя и становится той дверью, за которую однажды так вовремя заглянула Люси и нашла зиму позади шуб. За напускным пафосом и слоями другой брони, которую снять намного сложнее, чем доспехи, Питер видит настоящего Эдмунда, мечтательного и увлеченного. И продолжает распутывать ткань, ремни, кольца кольчуги. Они надежно защищают Эдмунда от всего на свете, кроме Питера, который, кажется, единственный знает, что и куда продеть так, чтобы Эдмунда было не свергнуть. Именно поэтому он сам всегда собирает его на битву, с замиранием сердца завязывая последние узлы, и просит у старых духов о том, чтобы самому же потом и развязать их на живом, пусть и изрядно помятом, но дышащем Эдмунде. Чтобы больше никогда не держать его тяжелую голову у себя на коленях и не вслушиваться в пространство, пытаясь найти там дыхание. Питеру хватило и одной смерти Эдмунда для того, чтобы понять – тот дороже всего золота на свете, желаннее, чем трон, важнее, чем корона. И теперь во время каждой битвы Питер вначале судорожно ищет среди врагов завернутую в мех Джадис, и, не находя её, спокойно рубит неприятеля в кровавое крошево. После того, как Питер кидает на пол последние тряпки и отходит в сторону, окончательно свободный и легкий Эдмунд быстро помогает ему раздеться с помощью магии. Тянет его в сумрак, за преломления пространства, и Питер еле успевает набрать воздуха в легкие, прежде чем они ухают в горячий от солнца водяной поток. Они долго плещутся, как малые глупые дети, смывая с себя кровь и усталость, и даже в это время Эдмунд не замолкает. Отплёвываясь от водной пены и закрывая глаза, он шепчет уже совсем другие истории, и Питер вновь не может унять дрожь в руках. Круглые камни приятно трут ему ступни, вода обтекает, баюкает, а Эдмунд разламывается и тает в его руках, как кусок льда в кубке с грогом. Эдмунд горчит неуверенностью, непониманием, как Питер может быть таким слепым, как может не видеть всей его черноты, неправильности (ведь колдунам положено быть именно таким, иначе магия просто играючи обманывает их), почему вновь и вновь закрывает глаза на труху вместо души, на чужую кровь, смешанную с вином, отчего верит твердо и непоколебимо. Вместо ответа Питер молчит и поднимает руки над плечами Эдмунда, вода бежит сквозь пальцы, капает на плечи, и, выплеснувшись, уносит с собой очередной кусок брони. Солнцу внутри Питера нечего сказать в ответ на эти сомнения. Оно знает единственную верную правду – гореть именно рядом с Эдмундом для Питера больно и правильно, и никаким битвам это уже не изменить. И каким бы ни был исход сражения, каких бы жертв с его стороны он не стоил, важнее всего для Питера - дышать после всего этого пылью в забытой маленькой комнате, Эдмунд, сидящий напротив, и тяжелые доспехи, которые он вновь сможет снять с него.