Обратный отсчет

«...И от всякого, кому дано много, много и потребуется; и кому много вверено, с того больше взыщут». Евангелии от Луки. Я открываю глаза и вижу небо. Огромное, синее, безбрежное. Когда-то давно, когда деревья были большими, а мои руки еще не были красны от крови, я часто поднимал глаза к звездам и солнцу. Поднимал, и просил, чтобы все было хорошо. Никак не могу вспомнить момент, когда я перестал смотреть на небо. Сколько мне было? Пять? Шесть? Я слишком рано начал осознавать себя, слишком рано повзрослел и слишком рано постарел. Тот путь, что растягивается на полвека, я прошел за двадцать лет. Хорошо ли это, плохо ли – судить не мне. Но если не мне, то кому? Я видел силу, что способна сотворить целый мир. Я владел силой, что могла уничтожить целый мир. Я больше не верю в богов. Наверное, я слишком стар. Во мне больше нет огня, нет сил гореть. И единственное, что скрашивает горечь моего отчаяния – это искра надежды: я верю, что когда-нибудь этот мир изменится к лучшему. Не для меня, разумеется, для других. Но изменится. И этой надежды достаточно, чтобы двигать мое закостеневшее тело вперед. Шаг за шагом, превозмогая боль и усталость. Я открываю глаза и вижу небо. Странно, что я все еще могу различать цвета и очертания предметов. Я вижу контуры огромных, полных предгрозовой влаги облаков далеко на востоке, вижу горящий ореол тусклого белого солнца, вижу частокол собственных ресниц… Я часто представлял себе этот момент. В детстве эти фантазии были подернуты флером героической романтики, почерпнутой из клановых легенд. Но со временем романтика и героизм поизносились, выцвели – за их аляповатой яркостью проступил истинный облик жизни и смерти. И облик этот явно уступал в красоте. Но брал за душу своей трагичностью. Я лежу в грязи и саже, чувствуя, как горящее острой болью тело мягко проваливается в милостивую пелену онемения: исцарапанные ступни, икры, во влажных от крови бинтах, бедра в разорванных штанах, пах, живот, сведенный судорогой мышечной усталости, солнечное сплетение, грудь… Смерть милосердна – она приносит избавление. Мне больше не о чем волноваться, я закончил свой путь и выполнил то, что было предопределенно задолго до моего рождения. Но вот странность: когда уходит боль, приходят воспоминания. Я разлепляю стянутые коркой крови и пыли губы, чтобы сделать глубокий вдох, но теплый воздух выжигает легкие огнем и перед глазами темнеет. Кашель мучителен, от него спазмами простреливает все тело, но я сосредотачиваюсь, хватаясь за кромку ускользающего сознания. Один, два, три … Второй курс Академии – сконцентрироваться на счете или диалоге. Главное – не отключаться. Ни в коем случае. Четыре, пять, шесть… Кашель удается купировать, но я чувствую, как заполняются кровью изъеденные болезнью легкие. Сколько еще?.. Рука в моей руке с каждой секундой все теплее, а затихающее биение чакры в моих танкецу все слабее. Это хороший знак, еще чуть-чуть и я смогу закрыть глаза насовсем, а пока… Я открываю глаза и вижу небо. Так что же осталось?.. Семь, восемь, девять, десять… А теперь обратный счет. Я начинаю вспоминать. Десять… Дыхание выравнивается, тянущая боль в груди ослабляет свою хватку. Я начинаю вспоминать… *** Девять. Мне четыре и я впервые вижу смерть. Война не щадит никого, а обезумевший Девятихвостый, в ярости которого сгорает селение, и подавно. Квартал Учих разрушен до основания, но подземные убежища, чьи охранные печати помнят Великих Основателей, стоят, не дрогнув. Здесь душно от дыхания десятков людей, а стоны раненых сливаются в единый, полный боли и страха. Я слишком мал, чтобы сражаться, но уже слишком велик для того, чтобы остаться в стороне и забыть войну как страшный сон. Поэтому я обречен помнить все. Помнить ужас, заполнявший меня до краев и горячую, остро пахнущую оружейным железом кровь, что толчками лилась из раны, которую мне велено было зажимать. Я старался и давил изо всех сил, но кровь все текла и текла, словно вода сквозь песок, просачиваясь через слои бинтов и мои пальцы. Как сейчас помню отчаяние и беспомощность, захлестнувшие меня в тот момент: чья-то жизнь утекает из твоих рук, но ты бессилен. Я не знаю, кто был тот человек, что умер у меня на руках. Знаю лишь то, что он был не из нашего клана – слишком светлые волосы и чужой мон, нашитый поверх чунинского жилета. Но разве это что-то меняло? Скоро, очень скоро я перестану делить людей на своих и чужих, а пока… *** Восемь. Мне пять, и я впервые держу в руках тканевый сверток, в который завернуто то, что вскоре станет смыслом моей жизни. Саске уже месяц, но он все еще мало похож на тех жизнерадостных младенцев, что нарисованы в книгах: непропорционально большая, абсолютно лысая, в выпуклых венах голова и щуплое тельце, слабо барахтающееся в слоях пеленок. - Какой он у нас красивый, - воркует кто-то из тетушек, склоняясь над сморщенным личиком младенца. Я внимательно смотрю на родственницу, силясь разглядеть в ее лице тень сарказма, но не найдя ни капли иронии, я перевожу взгляд на брата. Тот спит, беспокойно подергивая выпростанной из-под ткани крошечной рукой. В этот момент что-то надламывается во мне и теплая тяжесть, из-за которой затекала поясница, неожиданно становится легче. *** Семь. В Академии я впервые сталкиваюсь с ярлыком «гениальности». Но это ни капли не похоже на похвалу – скорее на клеймо, что раскаленным железом отсекает всякую возможность перейти черту между мною и другими людьми. «Гений» - больше похоже на обидное прозвище, что выкрикивают из-за угла, а потом, поймав мой взгляд, хохоча, убегают. Я не могу удержаться, и рассказываю об этом Шисуи. Тот, не по годам рассудительный и как всегда чуть насмешливый, отвечает просто: - Это зависть, Итачи. Привыкай. И я привык. Я не помню никого из тех, с кем учился в Академии, лишь многим позже, уже став капитаном и просматривая сводки по раненным и погибшим, я зацепляюсь взглядом за знакомые цифры: год выпуска – тем летом мне как раз исполнилось семь - и группа, с которой я сдавал выпускные экзамены. Имя и фамилия этого чунина не сказали мне абсолютно ничего. Но в тот момент я понял, что же все-таки значит гениальность для мира шиноби. Нет, это вовсе не повод для гордости. И даже не причина для тихой, самовлюбленной радости. Это всего лишь залог того, что перед тем, как твои останки отправятся в селение с командой нин-медиков, ты успеешь выполнить миссию. *** Шесть. Если вы любите что-либо очень сильно, не пытайтесь, никогда не пытайтесь узнать, как именно это устроено. Потому что любви всегда сопутствует наивность и романтизм. Я любил Коноху. Наверное, такой любовью дети любят своих родителей. И, возможно, именно поэтому я оказался не готов к тому, что она скрывала от посторонних глаз. Решение о переводе в АНБУ принял Фугаку, он же достал нужные бланки и помог их заполнить. Ожидание было недолгим – личное дело, характеристики сослуживцев и шаринган стали идеальной комбинацией. Всего полгода испытательного срока, и меня уже допустили к миссиям под грифом «секретно». После церемонии посвящения, разумеется - обет верности скрепляется печатью молчания, после огненного прикосновения которой я не мог есть почти неделю. Но физическая боль и в разы увеличившиеся нагрузки оказались сущим пустяком в сравнении с тем, что открылось мне на изнанке внешнего благополучия селения. Страшилки, что ходили об отделе Ибики и их авторы с буйной садистской фантазией и рядом не стояли с тем, что творилось в застенках АНБУ на самом деле. Пытки, шпионаж, похищения, шантаж, интриги – вот и вся начинка того, что именуется «политикой». За месяц до своего двенадцатого дня рождения я был допущен в святая святых – кабинеты отдела дознания. Помню, как я был удивлен, не обнаружив там ни сырых камер, ни бурых от крови и ржавчины цепей… Но завидев в полумраке блеснувшую платиной гриву капитана Яманака, я понял кое-что другое: имея возможность залезать людям в голову, не обязательно марать руки, залезая им в брюхо. *** Пять. Я всегда думал, что впервые убью в бою. Ну, знаете, ярость сражения, адреналин, «убей или умри»… Но все оказалось совсем не так. Миссия в стране Камня: строжайшая секретность, вплоть до самоуничтожения членов группы в случае неудачи и, конечно, никаких свидетелей. Мы работали стандартной связкой – вчетвером. Двое выполняют, двое прикрывают – арифметика как всегда проста. Но все вышло совсем не так, как планировалось… В роскошной кровати, под резным слоновой кости балдахином, дайме оказался не один. Его жене было уже далеко за тридцать, но лицо ее все еще сохранило в себе отпечаток какой-то детской красоты: огромные, «оленьи» глаза, белоснежная кожа и крошечный, словно у дорогой фарфоровой куклы розовый рот, искаженный в беззвучном крике. Я знал, на что шел и не строил иллюзий. Но мое сердце зашлось в бешеном ритме. Однако… сердце сердцем, а рука, натренированная тысячью повторений, была тверда. *** Четыре. Шисуи стоит на коленях, и по его лицу течет кровь. Я видел многое, но от вида глазного яблока, с сияющим рубином шарингана в протянутой ладони друга мне становится нехорошо. Больше всего на свете мне хочется кинуться к нему, чтобы исправить все то, что сейчас происходит, но… - Это твой долг, - говорит Шисуи. И я сглатываю горький ком, стоящий поперек горла. Долг… Я смотрю в обезображенное лицо друга и вижу, как из запавшей, почерневшей от сгустившейся крови глазницы тянутся розоватые нити, к которым раньше крепился глаз. - Это твой долг, - повторяет Шисуи, и запятые в шарингане на уцелевшем глазу приходят в движение. У меня еще есть доля секунды, чтобы закрыть глаза, но я не делаю этого. Чужая техника срабатывает как надо: я подаюсь вперед и, превозмогая дрожь во всем теле, бережно забираю глаз с окровавленной ладони. Он все еще теплый и я, боясь нечаянно повредить ему, держу его так же, как и Шисуи до этого – на раскрытой ладони. - Я знаю все, - продолжает Шисуи и его зубы становятся красны от крови. – И я не держу на тебя зла, Итачи. Я хочу, чтобы у тебя все получилось. Безымянный шиноби, защищающий мир из тени… Это строка из старинной легенды, которую мы читали когда-то давно, когда были детьми. Я не знаю, как Шисуи получил мангеке шаринган, но чувствую, что друг действительно понимает меня. Когда я пишу фальшивую предсмертную записку, мой разум чист и спокоен. Я сохраню секрет Шисуи. *** Три. Июнь. Мой тринадцатый день рождения. Я только-только получил свиток капитана, поэтому на праздник в поместье стекаются родственники со всего квартала. Дяди, тети, десяток абсолютно одинаковых кузин, которых я различаю между собой только применив шаринган, бесконечные поздравления… Я улыбаюсь и выслушиваю хвалебные речи. Удивительное дело, но до похвалы снизошли даже чванливые старейшины. Неужели у наших стариков такая короткая память? Неужели все забыли про Шисуи? Я тру все еще зудящие от нового шарингана глаза и понимаю, что меня это ничуть не трогает: с некоторых пор все мои мысли заняты только одним. Я сжимаю кулаки до побелевших костяшек и гоню от себя тяжкие думы. Не сегодня, только не сегодня – рефреном стучит у меня в голове. - Ты мрачный, - бросает Саске, словно бы невзначай задевая меня плечом. Когда сок из его стакана выливается мне на штаны, я вспоминаю, что брат обижен: он недавно освоил катон и сильно огорчился, когда я отказался потренировать его. - Кто бы говорил, - поддавшись порыву, я быстро, применив скорость тайдзюцу, тыкаю его пальцами в лоб. Никто из родственников ничего не замечает, но черные глаза в возмущении расширяются, занимая половину лица. - Ах ты!.. – не находя слов, выдыхает Саске, однако я ловко ухожу от скандала, присоединившись к разговору отца. В тот вечер мне каким-то чудом удается оттеснить мысли о неизбежном в дальний угол сознания, и на какую-то минуту я даже поддаюсь этой иллюзии нормальности. Но только на минуту. Потому что стоит мне коснуться плеча, как свежая татуировка отзывается болью, напополам с мучительным чувством вины. *** Два. Это был первый и единственный раз в моей жизни, когда сознание сжалилось надо мной, оставив в памяти лишь череду размытых кадров. Вереница лиц, слившаяся в маску ужаса и страдания, липкие лужи крови по гладкому паркету, семейный гроб, забрызганный алым… Саске. Я – худшее, что случилось с тобой в жизни. Но ты жив, и это главное. Знал бы ты, сколько раз я прокручивал в голове все возможные исходы и вероятности. Знал бы ты, сколько раз я хотел остановиться, повернуть назад… Но я слишком сильно люблю тебя, чтобы подвергать той опасности, что крыло в себе мое непослушание. Слишком люблю. Поэтому я хочу, чтобы ты никогда и ни при каких обстоятельствах не узнал правды. *** Один. Я верю в тебя, Саске. И только из-за этого сею в твоем сердце ростки ненависти. Когда-нибудь пробьет мой час, и я предстану перед лицом последнего из клана Учиха. Перед тобой, Саске. *** Я открываю глаза и вижу небо. Где-то вдалеке раздается слабый всплеск знакомой чакры - это Кисаме, он все еще сражается, и даже на таком расстоянии я чувствую неприкрытое торжество Самехады. Но я не ощущаю восторга самого напарника. Это странно, необычно… Но, как бы там ни было, его кровавый путь продолжается. Мысли о Кисаме заставляют меня встрепенуться – выплыть на поверхность мутного озера благостного забытья. У Хошигаке скверный характер, каменное сердце и грязный язык. А еще – легкая рука и мягкая, словно у кошки поступь под которой не скрипнет даже самый старый пол. Он был добр ко мне как никто другой. Наверное, тому, что мой план удался, я во многом обязан именно ему - Демону Тумана. Холодно. Как же здесь холодно. Я не чувствую ничего, кроме горячей ладони в своей руке. Саске. Биение его пульса громче стука моего сердца. Осталось совсем чуть-чуть, последние искры чакры лениво пульсируют, затухая. Я вижу только половину неба. Это значит, что вращение запятых в поврежденном шарингане остановилось. Я опускаю взгляд и смотрю на переплетение наших рук. Черных от грязи, мозолистых, в бурых подтеках крови… Я закрываю глаза, и мягкое тепло затапливает меня с головой. Ноль.