Затмение

Павел пошевелился и вскинул голову; хотелось протереть слипающиеся глаза руками, но руки были надёжно зажаты между коленями в тщетной попытке согреться, и вместо этого пришлось несколько раз зажмуриться. В последние ночи он дремал чутко, готовый вскинуться при малейшем шуме знакомых шагов, которые девять раз из десяти ему попросту чудились. И сейчас тоже приближение Сергея ему всего лишь приснилось. Ещё не рассвело, и в сарае с хранящимся уловом тому нечего делать до завтрака. Страх снова встретиться со своим бывшим старшим товарищем пересилили усталость, и Павел неохотно поднялся на ноги. От недосыпа и голода слегка кружилась голова. Он заставил себя съесть половину засоленной рыбины, и её вкус показался в этот раз особенно мерзким; горло конвульсивно сжималось, не желая пропускать в себя ни кусочка этой костлявой гадости. Немедленно захотелось пить, но с этим сложностей не возникало: снег был мягким и отлично таял во рту, вот только Павел всегда заталкивал его в рот с такой торопливостью, что теперь в его горле скребло, нос хлюпал и, кажется, начинало что-то булькать в груди — тихонечко так скрестись и сжиматься. Впрочем, съедаемый снег был, пожалуй, ни при чём; виноват был другой снег – тот, в котором Павлу время от времени приходилось если не ночевать, то отдыхать. Даже сидя на корточках и сгибаясь в три погибели, он умудрялся промокнуть, продрогнуть до костей. − Ненавижу, − почти неслышно выдохнул Павел, проследил за облачком пара, вырвавшимся изо рта, и принялся осторожно пробираться к выходу. Он был почти уверен, что если ещё раз столкнётся с Сергеем, непременно обзаведётся дыркой в черепе. Ему уже вполне хватило дырки в плече. Он прикоснулся пальцами к рукаву и тихонько взвыл, рискуя привлечь внимание. За пару дней боль притупилась, но вспыхивала теперь при каждом прикосновении, и не только к самой ране, а и к коже далеко вокруг. Наверное, у него начиналось воспаление. Павел был почти уверен, что сдохнет на этой проклятой станции — либо от заражения, либо от холода, и его сожрёт медведь — тот самый, который им уже интересовался. Или же он станет третьей причиной смерти. А всё из-за какого-то совершенно идиотского случая, до жути нелепого. Да, жалко семью Сергея, но ему-то за что пропадать? − Сволочь, − шептал Павел, торопливо удаляясь от станции. — Какая же сволочь. Ведь и правда — убьёт. Убьёт, чтоб его… Если, улепётывая в первый раз, он ещё смутно надеялся на то, что Сергей палил ему вслед исключительно из-за того, что был не в себе, то недавний случай убедил его в том, что тот и вправду собирается его пристрелить как собаку. А что? Терять ему нечего — почему бы не забрать с собой одного придурковатого стажёра, который так невовремя струсил, поддался почти необъяснимому помрачению. Павел опустился на колени и запихнул себе в рот целую пригоршню снега, поперхнулся, чуть не подавился и выплюнул всё обратно. Зря он начал ковыряться в ране; теперь его мутило, и, в конце концов, вырвало проклятой рыбой. От горького привкуса затошнило сильнее, но желудок снова был пуст, и Павел отделался несколькими сухими спазмами. − Всё из-за сраного гольца, − он не был уверен, говорил ли вслух или только мысленно. — Знал же, что нельзя, − нет, всё равно попёр на ловлю… Остался бы на берегу, ничего бы… не случилось. Он невесело хмыкнул над неудачной двойственностью последней фразы. Конечно, несчастный случай с родными Сергея случился бы так или иначе. Но вот он, Павел, не огрёб бы за свою идиотскую скрытность. Павел действительно старался жалеть погибшую жену и дочку Сергея. Но всё больше получалось жалеть себя. Странно ожидать иного, когда сидишь, застрявший в сугробах, заледеневший, измотанный, сгубленный собственной глупостью. Ну чего ему стоило — сказать? Может статься, одна произнесённая вовремя фраза сохранила бы ему жизнь или, если не думать о позорной смерти во льдах, хотя бы здоровье. Впрочем, в чём его вина? Сказал бы он сразу, через неделю, через месяц — мёртвых бы это не вернуло! Павел ударил кулаком по снегу и попал по твёрдому насту. Вот тебе и практика, всем практикам практика. Сколько ещё дней до окончания, скоро за ними прилетят? Или он десять раз до этого успеет здесь помереть? Очень на то похоже. Как же холодно, и голодно, и плохо. Он опять закашлялся, и этот кашель совсем ему не понравился. Мокрый, натужный; наверное, воспаление лёгких. Есть ли жар? Он приложил ладонь себе ко лбу, и тот показался раскалённым — наверное, потому что пальцы замёрзли так, что любой предмет едва теплее снега едва ли не обжигал. Дело дрянь. Так недолго и калекой остаться — отрубят отмороженные пальчики и не поморщатся. И опять захлестнула безнадёжная горечь; неприязнь, отвращение заполнили отупевшее сознание. Павел уткнулся лицом в ладони, зашептал, согревая их дыханием: − Ненавижу, ненавижу… А ещё смеялся перед отъездом, мол, всего два человека на полярной станции — не боится ли пропасть без вести? Оказалось — стоило. Ещё как стоило! Но кто же мог предугадать такое немыслимое развитие событий: что его собственный начальник выгонит на мороз. Вернее, технически он сам убежал, конечно. Но ведь попробует сунуться обратно — кранты, в этом он уже убедился. Как не хочется умирать!.. А что, если ночью прокрасться на станцию, дать Сергею каким-нибудь камнем по голове — не до смерти, конечно, а впрочем, как получится — и запереть в комнате. Тогда можно будет и отогреться, и выпить чего-нибудь горячего, и позвонить на материк — объяснить, что, так и так, Сергей Гулыбин слетел с катушек, прошу досрочно освободить меня от практики. Ладно, ерунда всё это, дурь. И всё-таки невозможно было не думать о мести; один за другим ворочались в голове жестокие планы один невозможней другого, и Павел почти догадался, что из них двоих сошёл с ума скорее он сам — и не за последние сутки, а намного раньше, когда сочинял объяснения, как заправский писатель, и подсовывал в оборудование шарики из фольги. И всё равно – что, его теперь казнить за это?! Словно бы это он их убил! Да он, может быть, уберегал Сергея, чтобы он лишние дни не бесился попусту! Чувствовал, что тот озвереет! Такой сдержанный на вид, а псих. Павел поменял позу, пытаясь устроиться поудобнее. Кашель теперь одолевал сильнее, но в груди боль смягчилась, стала даже сносной, только приходилось чаще отплёвываться от гнусной слизи, быстро набиравшейся во рту. А вот рука, наоборот, стала тяжёлой и горячей — единственной частью тела, которую хотелось охладить, а не согреть. Да и есть хотелось — ещё бы не хотелось, с завтраком-то он расстался, а новую порцию опасался пробовать. И потом, снова рыба… «Сраный голец», − стиснув зубы, повторил Павел, и тогда ему в голову пришла весьма изящная схема. Нужно просто добраться до РИТЭГа, он здесь, неподалёку, и поджарить Сергею обед. Павел достал из-за пазуха несколько рыбин — помялись, но не слишком; главное — положить поближе, на самом видном месте. Уж если пропадать, то не в одиночестве. Из-за сбивавшегося в груди дыхания расстояние увеличивалось многократно; ватные ноги слушались плохо, и если бы не упёртая решимость во что бы то ни стало подкормить своего мучителя радиацией, Павел бы, наверное, не добрался до нужного места. Несколько раз сквозь прослойку его застывшей безумной решительности пробивалось мутное удивление: и откуда в нём столько яда, столько желания обвинить в своих бедах других? Но у благоразумия не было шансов задержаться; не сейчас, когда он волочил себя по рыхлому снегу из одной только жажды испортить чужую жизнь. Едва добравшись до генератора, он упал на колени, а потом — глубже; ему показалось, что он провалился под снег, ушёл под него с головой, навсегда, и в этой толще почему-то теплее, чем снаружи, а значит, он готов остаться здесь надолго. «Пиши тему сочинения: "Как я провёл…". И смайлик в конце», − сказал Сергей прямо ему в ухо, но никакого Сергея, конечно же, поблизости не было. В ушах нарастал шум, превращавшийся постепенно в рёв автомобильного мотора, и Павел вдруг оказался за рулём, а руль выскакивал из негнущихся пальцем, и тормоза никак не желали слушаться — летящая по откуда ни возьмись нарисовавшейся дороге машина превратилась в неуправляемый кусок металла, и закупоренный в ней Павел столкнулся с чем-то огромным и твёрдым, смявшим его в лепёшку вместе со всеми страхами и жестокими мыслями. «Пашка! Смотри, сколько гольца наловил!» − счастливо выкрикнул Сергей, и Павел заткнул уши руками, чтобы ничего не слышать про чёртову рыбу, которую он готов затолкать Сергею в глотку. Мир вокруг дребезжал, и что-то вырывало его наружу, и голос Сергея понемногу становился реальнее. − Паша. — Чужие руки трясли его, и Павел из последних угасающих сил отбрыкивался, отбивался, потому что после жуткого ужаса разбивающейся на автостраде машины он в очередной раз, — но теперь необыкновенно отчётливо — понял, что не хочет, не желает умирать. − Уйди, сука, не тронь… − лепетал он, нелепо вертя головой и взмахивая тяжёлыми непослушными руками. — Не тронь меня, оставь… − Не трону, не трону, − пробубнил в ответ Сергей и опять как следует его встряхнул. — Прекрати уже брыкаться. Пригвождённый к земле этой усталой фразой Павел замер, заставил себя открыть глаза. − Я позвонил на материк, уже готовят вертолёт высылать, − продолжал говорить Сергей и растирал его побелевшие ладони в своих. — Нашёл, где пригреться… дозу уже схлопотал небось… Павел весь вскинулся на этих словах, ошалело заозирался, и в одно мгновение мороз пробрал изнутри. − Ненавижу, − выдохнул он почти плаксиво, искренне не понимая, как же так могло получиться, как все его беды разом преумножились, достигли критической точки. − Ничего, ты же не обнимался с ним… − Сергей будто не слышал заветного слова. — И вовсе тебе не нужно было от меня прятаться столько дней. Я сначала вне себя был, когда стрелял, это ты правильно убежал. А потом-то… с медведем попутал… да я и не знал, что тебя зацепил. − Так ты, − выдавил Павел, − не хотел меня застрелить? − Что за идиот мне в стажёры достался?.. На хрена мне тебя убивать? Мне, знаешь ли… достаточно уже… смертей. Павел прищурился, разглядывая постаревшее лицо Сергея, застывшее, каменное лицо, покрывшееся сеточкой прорезавших кожу морщин. Последние дни не только Павла доконали — Сергея тоже выхолостили, выжали до капли, а он своим побегом только лишний груз ему повесил. Но ведь он не знал… ведь он думал, что и вправду… да разве он думал?.. − Я не знаю, зачем всё это затеял, − признался он и впервые за долгое время не соврал. Он, наверное, никогда не узнает. Словно затмение нашло, словно он в трясину наступил, и та его засосала — медленно, так что он и сам не заметил. Не годился он для такой работы, одновременно запертый и потерянный в кажущемся бесконечным пространстве, свихнулся; его свело с ума, ослепило снегом. − Чего уж там… я, может быть, несколько лишних дней счастливым человеком был. — Судорога волной прошла по лицу Сергея. — А твою глупость я тебе простил. Простил. Павел сморщился, задыхаясь. − Я… знаешь, что я хотел сделать?.. − Знаю, знаю, − голос начальника был совершенно ровным. – Вон, на радиаторе рыбу разложил. Ужин мне, небось, готовил. Этого Павел совершенно не помнил — выпало из сознания. И когда только успел? Умирая, замерзая, страдая, бросил последние силы на бессмысленную, никчёмную месть. − Ненавижу, − на последнем издыхании повторил Павел — в десятый, сотый раз. — Ненавижу… себя. Его всего колотило, и Сергей, помедлив, опустился рядом, обнял, прижал к себе со всеми остатками нерастраченной теплоты, как хотел бы обнять потерянную семью; и Павел прижался к источнику своего спасения, веря, надеясь, что тот видел в нём не только погибших родных, но и его самого, глупого и трусливого Павла Данилова.