__________________
Неаполем всегда правили иностранцы. По крайней мере, так говорят Санче на уроках элементарной истории, которых она удостаивается. Она дочь короля, а значит, чтобы стать сносной брачной партией, ей требуется образование. Но помимо того, что она женщина, она ещё и незаконнорождённая, так что в особо обширных занятиях нет необходимости. — Германцы, французы, испанцы, — перечисляет её законнорожденный братец, демонстрируя свои записи и хихикая. — Пока неаполетанская кровь, трахаясь, не проложила себе дорогу к трону, сестрёнка. Кстати, король Ферранте — тоже бастард. Кроме его собственного потомства, никто больше не смеет упоминать об этом в Неаполе, но это правда. Ферранте — незаконнорожденный, и именно поэтому испанцы утверждают, что неаполитанская линия Дома Арагонов оборвалась. Вот почему они заявляют, что настало время вернуть престол им, вновь обрётшим мощь и могущество, покорившим мавров, изгнавшим евреев и утвердившимся на новых территориях над морями. Вот почему французы хотят того же, старательно упирая на то, что Дом Анжу управлял Неаполем до Дома Арагонов. Когда Ферранте взошёл на престол, Папа отказался его признать, и никто не ожидал, что он удержит своё королевство, но потом его научились бояться. В течение многих десятилетий он вызывал в каждом страх и трепет, его незаконнорожденность захлебнулась в крови, усохла в мумиях, в которых он превратил своих врагов. Но теперь он стар, и, если говорить честно, ни у кого из его детей нет ничего, что могло бы кого-либо заставить бояться их. — Ну, что же, — Санча мало знает об истории, но в настоящем разбирается много лучше, чем представляется большинству, и когда надо, у неё не менее острый или сладкий язычок, чем у собеседников, — нам придётся трахаться, чтобы удержать неаполитанскую кровь на троне. Мой брак усилит нашу позицию, братья, и вам предстоит добиться того же. Раньше они обсуждали возможность её брака с тем или иным низшим нобилем, но когда кардинал делла Ровере прибыл в Неаполь, ища помощи и разглагольствуя о новом Папе из Борджиа, стало очевидным, что они могут замахнуться выше. У каждого Папы, которого они помнили, были бастарды, включая доброго дядюшку последнего кардинала, который и сделал его кардиналом, но Родриго Борджиа, провозгласивший себя Александром Шестым, стал первым, кто даже не побеспокоился как-то скрыть этот факт; напротив, он гордился своим потомством, и пока делла Ровере чадил о коррупции, что позволяет Папе сделать одного своего сына кардиналом, а другого — гонфалоньером римской армии и герцогом в придачу, идея обретала всё более конкретную форму: почему бы не заключить брачный союз с одним из незаконнорожденных сыновей Папы? Тогда он удержит её братьев на троне, а что касается самой Санчи, ей никогда не придётся испытывать недостатка в деньгах. Это будет лучше, нежели любой другой союз в христианском мире. Герцогство, даже королевство может обнищать. Церковь — никогда. Постоянный доход, оплаченный верующими. И как папской невестке Санче будет, чем поживиться.* * *
Мать Санчи, Трогия Гацелла, сейчас растолстела, но морщины на её лице были от смеха, что значит немало, учитывая веру Ферранте в то, что друзей надо держать рядом, а врагов — ещё ближе, и такая мелочь, как общая дочь, не остановила бы его от убийства, почувствуй он такое желание. У Трогии не было ни семьи, ни какого-либо влияния, чтобы защитить себя. «Никогда не думай о завтрашнем дне, — посоветовала она дочери в последнюю их встречу годы назад. — Завтра ты можешь умереть. Веселись сегодня, возьми всё, что сможешь, и заставляй мужчин смеяться. Может быть, ты выживешь, а может, и нет, но ты будешь счастлива.» Её отец, запертый в своём стареющем теле, не может посоветовать ничего. Что же касается её братьев, есть два Альфонсо, один законный и один бастард, как и она, и Феррандино, и они слишком обеспокоены тем, что произойдёт, если французы или их жадные арагонские кузены решили идти на Неаполь. Прежде, чем переходить к действиям, они хотят породниться с Папой, а через какого сына — не имеет значения. Санча подкараулила их ватиканского посла и слышала, что герцог Гандии, Хуан Борджиа, гонфалоньер папских войск, которого изначально предлагал её брат, надменно отказался жениться на незаконнорожденной, так что его заменит младший сын, Джоффре, о котором даже ещё не сплетничают — он совсем ребёнок. Именно поэтому она позволяет прибывшему Хуану Борджиа трахнуть её в отцовском музее мумий, и не забывает упоминать его собственное бастардство так часто, как только может. — Я — любимый сын Папы, — кричит он, вжимая её в стену. «Ты инструмент, выбранный мной для моего удовольствия, — думает Санча, — и я заставила тебя дышать пылью и гнилой плотью. Тебе даже недостало терпения, чтобы сначала отвести меня в кровать.» — Ну, тогда это объясняет, почему он выбрал твоего брата, чтобы тот последовал по его стопам, мой господин, — произносит она вслух. — Мой отец тоже не хотел бы подобного для своих любимцев.* * *
— Я буду скучать по тебе, Санча, — говорит её незаконнорожденный брат Альфонсо, чья обходительность заставляет людей любить его и уверяет их законных братьев, что он не пойдет по стопам своего отца и не хочет трон Неаполя себе. Он единственный рождён той же матерью, что и она. — Не забудь напомнить Папе, что он обещал нам поддержку, — как никогда серьёзно говорит Феррандино. — Может, твой муж и младший сын, но я уверен, ты сможешь заставить их услышать твой голос. Они говорят, что Папа из Борджиа… любит женские голоса. — Другими словами, если старый козёл хочет распробовать тебя, откатай с него всё, на что он способен, — добавляет наследник престола Альфонсо Законный и хохочет. — С чего бы? — парирует Санча. Если чего она не может стерпеть, так это когда подобное воспринимается как должное. — Удовольствия это не доставит, а как его невестка, я и так уже владею всеми богатствами, какие только ни пожелаю. Почему меня должно заботить, что станет с вами или Неаполем? Наследный принц Альфонсо мгновенно трезвеет. — Как Неаполь может стоять или пасть, так и ты, сестрёнка, — произносит он уже без насмешки. — Если здесь станут заправлять французы или наши добрые испанские кузены, Борджиа ты станешь не нужна, и им даже не надо будет оплачивать аннулирование брака. Незаконнорожденный Альфонсо берёт её за руку и говорит: — Неаполь — наш дом. Ты же не хочешь увидеть, как он истекает кровью? Если честно, она не хочет. Но она также знает, что будь она законной, все трое по крайней мере делали бы вид, что она всё ещё девственница, — их возмущала бы сама мысль о том, что она может ею и не быть, — и их советы сводились бы к уговорам постараться подружиться с новой семьей. — Я женщина, братья, — находится она. — И, как женщина, привыкла к кровотечениям.* * *
Праздник по случаю её свадьбы проходит в самой известной церкви христианского мира, даже собор Святого Петра кажется незначительным в сравнении с великим кафедральным собором Неаполя. Существуют планы строительства нового здания, и её новоиспечённый молодой супруг, отчаявшись завязать разговор, с ощутимой нервозностью хватается за эту тему. Санчу ничуть не интересуют римские строительные планы, но она находит юного Джоффре милым. К сожалению, она также считает его чересчур юным, чтобы возбудить её, и может лишь надеяться, что это изменится, когда он вырастет. Сделать так, чтобы в брачную ночь её удовлетворил Хуан, легко, хотя он удивляет Санчу, прося быть добрее к его младшему брату. Это первый знак дружеского участия к кому-то, кроме него самого, который она видит со стороны Хуана. Это немного смущает — она не собиралась рассматривать его иначе, нежели просто инструмент. А сюрпризов оказалось ещё много. Когда мать Санчи потеряла благоволение короля, она незаметно исчезла из виду и покинула страну, и Санча, которой предстояло расти при королевском дворе или затеряться, как случается со всеми бастардами, что не напоминают отцам о своём существовании, редко её видела. В противоположность этому, леди Ваноцца могла более не разделять с Папой ложе, но всё ещё пребывала в Риме, не только богатая, но и уважаемая — её детьми, Папой и, похоже, текущей любовницей Папы. Последнее поражает Санчу больше всего. Милого между любовницами короля Ферранте, не говоря уже о его законной жене и ком-либо ещё, было немного, а Джулия Фарнезе, в отличие от Ваноццы, принадлежит к старой римской знати. И всё же уважение и почтение, оказываемые Джулией Фарнезе женщине, которая, по слухам, прежде чем стала любовницей кардинала Борджиа, была куртизанкой, кажется, непритворны. Но если и не так, то Джулия Фарнезе лучшая актриса, какую Санча когда-либо видела. Взгляд же Ваноццы, её новоиспечённой свекрови, настолько остёр, что им можно резать стекло. Она не просит Санчу быть милой с Джоффре. Вместо этого она рассказывает полную намёков историю о собственном мужем, который, по словам Ваноццы, не зажёг её сердце, но был и остаётся её хорошим другом. — Любовники могут истощить вас, — говорит она в заключение, и если она имеет ввиду Папу, то это не так очевидно, как если бы она смотрела в его сторону. — Друзья так не поступают. Но чтобы стать достойной дружбы, вам следует проявить лояльность и уважение, моя дорогая. Санча воспринимает это как указание не так открыто позорить Джоффре, стать его другом, раз уж она не может стать его возлюбленной. Однако Хуан, дрейфовавший достаточно близко, чтобы подслушать их, хмурится и разражается напыщенной речью, как только его мать обращает своё внимание на что-то другое. Но не о том, что Ваноцца заметила нечто, происходящее меж ним и Санчей, о нет; тема его обличительной речи — неуместность продолжения связи Ваноццы с «этим пастухом», и под этим прозвищем он подразумевает мужа своей матери. — Как может она быть столь эгоистичной? Это лишь даёт пищу сплетням! — мечет он громы и молнии. Именно так Санча узнает, что поговаривают, будто один из сыновей Ваноццы мог быть от мужа, а не от Папы, и что Хуан, посчитавший, что он слишком хорош, чтобы женится на незаконнорождённой, постоянно боится, что этим ребёнком может оказаться он сам. — Полагаю, вы были бы счастливы, — невинно замечает Санча. — Вы же так ненавидите, когда вас зовут бастардом. — Этот деревенщина мне не отец! Его слишком легко разгадать. Она начинает терять к нему интерес. Чезаре, теперь — Чезаре, старший брат, которого Папа явно натаскивает, чтобы он однажды наследовал ему. Он — что-то иное. Не произнёс ни единого не попавшего в цель слова, но даже если он так же полон злости, Чезаре не демонстрирует этого. Подобно остальным членам семьи, он довольно приятен взгляду, и если бы Санча была замужем за ним вместо Джоффре, она полагает, ей бы не понадобилось искать тех, кто бы компенсировал неопытность мужа. А ещё была госпожа Лукреция, приехавшая на свадьбу из Пезаро без мужа, о котором, похоже, никто и не вспомнил. Её лицо было того типа, что воспевают поэты, и это бело-золотое великолепие, по мнению Санчи, сражало наповал, в отличие от её собственного лица. Лукреция напоминала ей тех ангелов, что год за годом продавали на улицах Неаполя для Рождественских представлений. Нельзя было точно сказать, где золото, а где окалина, и покрывает краска глину или нечто более твёрдое, пока вы не дотронетесь, не сожмёте их слегка. — Я так счастлива, что у меня теперь есть сестра, — говорит Санча, заключая Лукрецию в объятия, слегка сжимая её руки. — Как и я, — отвечает Лукреция. Что-то холодное, неподдающееся определению в голубом блеске её глаз. Но она не уходит и ждёт, пока Санча не оставляет её, чтобы поприветствовать Джулию Фарнезе. По-видимому, Лукрецию обожают её братья, мать, отец и любовница отца, так что Санча решает, что не хочет с ней враждовать. Санча не может позволить себе врагов. Этот мальчишка, её муж, не может дать ей ни покровительства, ни защиты, Хуан только и знает, как трахать людей — тем или иным способом, и ни одного из них она не рассматривает как союзника. Что же касается Папы, то он очарователен и нравится ей, но Санча знает, когда мужчина находит её соблазнительной, а Папа совершенно не желает её в этом смысле. Так что придётся завоёвывать его расположение как второй дочери, и с какой бы любовью он ни смотрел на первую, он без колебаний выдал Лукрецию за Сфорца ради их армии. Сентиментальность мужчин по отношению к их дочерям всегда уступает бушующей страсти. Конечно, хотелось бы иметь на своей стороне Чезаре, но пока невозможно сказать, будет ли он надёжен. Нет, женщины — её самая безопасная ставка. Она должна подружиться с Лукрецией, Джулией и Ваноццей. В своё первое замужнее утро, пока супруг ещё лежит в постели, Санча шокирует свою новую римскую горничную тем, что выходит на балкон в одной лишь ночной рубашке. — Хочу чувствовать кожей воздух, — говорит Санча. Служанка отвечает, что римский воздух зачастую скверный даже здесь, в Ватикане, особенно, если ветер дует не в том направлении. У Неаполя был свой собственный запах. В отличие от Рима, с древних времён там сохранилась система канализации с проточной водой, за что Санча не уставала благодарить провидение. Помимо этого, воздух Неаполя пропитался запахом моря. Здесь она не чувствует соли на губах после каждого вдоха. Не чувствует ничего, кроме оставшегося после ночи с Борджиа собственного высохшего пота. — Я скучаю по морю, — говорит Санча, чтобы хоть как-то объяснить служанке текущие по её щекам слёзы, ведь она не желает сплетен. И это правда. Она никогда не задумывалась об этом, принимая как должное. Море в гавани Неаполя и туман по утрам; своих братьев, не задумываясь об их силе и слабостях, потому что знала их как свои пять пальцев; отца, ужасного в своей мощи и ужасающего в своём разложении; мать, такую живую в их редкие встречи, и её гортанный смех, лёгкий, как солнечный свет. В её новой семье никто не смеётся. Они улыбаются: вежливо, таинственно, угрожающе, обнадёживающе, призывно, презрительно — такие разные улыбки. Но пока что Санча не слышала, чтобы Борджиа смеялись. Ей следовало чаще видеться с матерью. Глупость! Можно подумать, она её больше в жизни не увидит. — Я скучаю по морю, — повторяет Санча и старается улыбнуться, как Борджиа.* * *
Санча не ведёт переписку, не демонстрирует интереса к политике, но это меняется, когда обстановка за стенами Рима становится не просто плохой, а ужасной. Вместе со слухами о продвижении на юг французской армии приходят письма от её братьев из Неаполя. Чего они ожидают от неё? Что может сделать она здесь, в Риме, откуда разбегаются кардиналы под предлогом визитов в места, не посещаемые ими с незапамятных времён? И вовсе не из этих писем узнаёт она о смерти отца. Ей сообщает об этом лично Папа, чьи шпионы куда быстрее гонцов её братьев. — Когда умер Лоренцо Медичи, — вздохнув, говорит Папа после того, как приносит ей свои соболезнования, — твой отец, моя дорогая, сказал, что Лоренцо прожил достаточно долго, чтобы прославить себя, но недостаточно долго, чтобы прославить Флоренцию. Боюсь, то же самое можно сказать о Ферранте и Неаполе. Санча не знает, что ей чувствовать. Она немного помнит отца, когда он был ещё в себе. Это тёплые воспоминания, тёплые, как его большая рука на её макушке или под подбородком, когда он говорил, что рад, что она такая красавица. Но больше воспоминаний о страхе, который она испытывала при мысли о том, что если ему что-то не понравится, то её отправят к матери. В лучшем случае, она оказалась бы на улице, а в худшем, что ж, все знают... знали, что ожидало тех, кто вызвал гнев короля Ферранте. И наконец, была жалость — когда он уже не мог связно говорить, говорить вообще, слышать, но был всё ещё жив, напоминая ей давным-давно потухший вулкан, ярость извержения которого много лет назад затопила город, но теперь он покоится над заливом, покрытый пеплом и виноградниками. Нет, Санча не уверена, что по-настоящему оплакивает отца, просто из её жизни исчезло нечто постоянное, основополагающее, и она тоскует по этому. С другой стороны, она открывает для себя свои настоящие чувства к родному городу. Весть о том, что французами уже был взят первый город, разлетелась по Италии со скоростью пожара. Санчу не волнует, как часто раньше захватывали Неаполь. Это не должно повториться сейчас. — У Неаполя всё ещё есть мои браться, чтобы защитить его, — говорит она, хотя не способна представить ни одного из них на настоящем поле боя, — и, конечно, Вы, Ваше Святейшество. Именно ради этого она и выходила замуж. Вряд ли Папа жаждет видеть французов в Неаполе больше, чем её братья. — Мы молимся за Неаполь, — отвечает он, гладя на неё. Он ждёт чего-то, и Санча не знает, чего. Он не пугает так, как пугал её отец, не даёт волю эмоциям в отличие от Хуана, хотя смеётся и хмурится более открыто, нежели Чезаре. Как правило, он относится к Санче с той же рассеянной нежностью, как и к её молодому мужу, и потому легко забыть, что именно этот человек обыграл кардинала делла Ровере и всех остальных кардиналов в борьбе за престол Святого Петра и, как клялся делла Ровере, был ответственен за появление в Неаполе ассасина. Её законный брат был в ярости. Одна только мысль о том, что рядом находится не подчиняющийся ему убийца, ужасала его, даже если целью являлся кардинал. Она помнит собственную шутку о кровотечениях. Сейчас она уже не кажется такой смешной. Санча вдруг понимает, что если Папа не поверит в то, что её брат способен защитить Неаполь от французов, ни она сама, ни союз с её семьёй станут ему не нужны. — Уверена, Господь услышит Ваши молитвы, — Санча чувствует, как пересохло в горле. — Но если Вы благословите моего брата править Неаполем, французы просто будут вынуждены отступить. Король — помазанник Божий, и нет более святого помазания, нежели от рук Ваших. Ничто на земле не сможет смыть его. — Кровь сможет, — отвечает он беззлобно, лишь констатируя факт. Она вскидывает взгляд. — Моё дорогое дитя, король Франции уже не подчинился нашей просьбе не покидать своей страны. Похоже, в его намерения входит дойти сюда, разогнать остатки конклава и захватить нас. Что заставляет тебя думать, будто возложенная нами на голову твоего брата корона помешает ему эту голову срубить? В конце концов, именно так первый Анжу когда-то отобрал Неаполь у германцев. Снова эта бесполезная история. Санча живёт в настоящем. Она не спорит с историей, даже если она не всегда скучна. Однако есть кое-что, что она может сделать. Не родился ещё мужчина, не падкий на лесть, и Родриго Борджиа, Папа Александр VI, независимо от того, страшнее он её отца или нет, всё же мужчина. — Вы, — отвечает Санча. — Именно Вы, Ваше Святейшество. Он приподнимает бровь, но ничего не говорит. — Я не могу поверить, — она надеется, что в её голосе достаточно восхищения, лишь едва разбавленного поддразниванием, и почти слышит на задворках сознания смех своей матери «если ты можешь заставить мужчину улыбаться и почувствовать твоё им восхищение, ничто не потеряно», — что Вы позволите кардиналу делла Ровере и французам провести Вас и указывать посланнику Бога на земле. Там, в Неаполе, кардинал во многом обвинял Вас, но никогда не называл слабым или дураком. На самом деле сила его ненависти к Вам объясняется лишь его страхом перед Вами. Я всего лишь женщина, Ваше Святейшество, и могу лишь положиться на суждение учёного церковного мужа. И от того моя уверенность в том, что не позволите Вы французам отобрать Неаполь у моей семьи, ставшей и Вашей семьёй, святой отец. Его лицо оставалось неподвижным достаточно долго, чтобы Санча испугалась, что переиграла, уподобилась уличной комедиантке там, где надо было действовать тоньше. Но тут он улыбается, искренне забавляясь. — Кардинал делла Ровере всегда был склонен приврать, — говорит Папа, — а если чему Нас и научили женщины, которых Мы имели честь знать, так это то, что если какая-либо из них говорит «я всего лишь женщина», Нам следует остерегаться. Но ваша уверенность... не вполне необоснованна, моя дорогая. Мы теперь действительно одна семья, и Наша судьба тесно переплетена с твоей. Для Неаполя это может означать всё и ничего, но её собственное положение невестки Папы пока что в безопасности. Конечно, если французы свергнут или убьют его, Санча будет обречена вместе с остальными Борджиа, но она не позволяет себе задуматься над этим. «Одна цель за раз», — думает она, целует свёкру руку и удаляется.* * *
Папа приказывает Ваноцце уехать и увести Санчу с собой. Сейчас, в ожидании захватчиков, он не хочет давать им шансов захватить ещё больше заложников — достаточно того, что Лукреция и Джулия уже в плену у французов. Чезаре всё ещё пытается уговорить мать, сходящую с ума от беспокойства, как, впрочем, и все они. — Моё место рядом с моими детьми, — спорит она, — и... Она смолкает, но ясно, как день, что она волнуется о Папе. Санче всё ещё непонятны и чужды подобные отношения между родителями её мужа. Будучи королевской любовницей, Трогия могла любить или не любить короля Ферранте, но едва она ему наскучила, он отослал её. И даже пока она оставалась при нём, она никогда не называла его по имени, в то время как здесь Санча часто слышала, как Ваноцца в разговоре с Папой обращается к нему «Родриго». «Есть удовольствие, — думает Санча, — и есть взаимовыгодный союз». Это имеет смысл. Но зачем откладывать разрыв, когда удовольствие закончилось, а все выгоды из союза извлечены? Легче пытаться думать об этом, чем представлять себе разграбленный Рим, а следом за ним — и Неаполь, и себя саму на месте своей матери, обычной привлекательной женщиной, с надеждой ловящей взгляд богача, и это после того, как короли и королевы направляли послов, чтобы поздравить её в день её свадьбы. — Если Его Святейшество присоединится к нам, — слышит она собственный голос, — возможно, он найдёт войско и союзников в Неаполе? И мать, и сын уставились на неё, будто удивившись самому её существованию. Даже отправляющийся с ними Джоффре, до того изводивший Хуана просьбами оставить его в папской армии, выглядит поражённым. Такое напоминание о том, что она всё ещё не одна из них, могло бы уязвить её, но у Санчи достаточно других поводов для беспокойства. — Если Святой Отец покидает Рим, — видимо, Чезаре воспринимает её достаточно серьёзно, чтобы быть откровенным, — он не может вернуться, что даст французам поставить марионеточного Папу, как это было во времена Авиньона. Если ещё хоть кто-то приведёт сейчас очередной бессмысленный исторический пример, Санча закричит. К счастью, её свекровь подобный ответ не впечатляет. Ваноцца фыркает. — Он остаётся не поэтому, — говорит она. — Я знаю твоего отца, Чезаре. Всю свою жизнь он посвятил воплощению своего желания стать Папой, но теперь, когда оно исполнилось, он боится, что это не Божья воля. Всё, что ему надо, — это верить, что Бог с ним, иначе всё утратит смысл. Поэтому он остаётся. Он испытывает себя, чтобы понять, действительно ли он истинный Глас Божий на Земле. Таков твой отец, помоги нам Господь! Позже, когда они уже были в пути, Джоффре спрашивает: — Но ведь если бы Бог не хотел, чтобы отец стал Папой, Он просто мог позволить выиграть какому-нибудь другому кардиналу... — Бог мог бы, — восклицает Ваноцца со смесью раздражения и гордости, — Родриго бы — никогда. Сын мой, если бы твой отец был менее способным человеком, мы все были бы гораздо счастливее. Санча думает, что уж она-то точно была бы. Сейчас она была бы в Неаполе, а французы бы не маршировали по дорогам, поскольку кардинал делла Ровере был бы Папой и был бы слишком занят, чтобы приглашать их сюда. У неё был бы дом, глядящий на море, возможно, красивый мужчина, радующий её. Она бы позволила Альфонсам и Феррандино обрядиться в маски и гулять по городу, танцевать тарантеллу и быть живыми, живыми и беззаботными. Потом она спохватывается. В последнем паническом письме из Неаполя младший Альфонсо, её полный брат, написал о распространении болезни. Холера, возможно, чума, пока никто не мог сказать точно. Так что, будь она прямо сейчас в Неаполе, это было бы страшно, а не весело. — Тогда, что если это действительно суд Божий? — спрашивает Джоффре повышая голос от смущения. — Если отец не должен был стать Папой... или у него есть дети... что, если... «Суд Божий, — против собственной воли думает Санча, и что-то холодное ползёт вверх по её позвоночнику. — Над Неаполем — тоже. Разве не так они все говорили, все они, но лишь в отсутствие Ферранте. Бог не желает бастардов на троне. Испанских бастардов с итальянской кровью в жилах. Не на троне Неаполя, не на престоле Святого Петра». С каждым оборотом колёс роскошной кареты, что увозит их прочь от Рима, мысль оформляется всё чётче, отказываясь уходить: «Суд Божий» — пока её страх не усиливается настолько, что превращается в свою полную противоположность, и Санча не делает то, что всегда делала, когда страх был слишком велик, то, что сделала в детстве, когда её впервые привели в полную трупов комнату, застывших навечно за ужином Тайной Вечери. Она смеётся, потому что иначе можно только сжиматься и плакать, и тогда она закончит, как те трупы. Это первый урок из всех, которые она усвоила. — Что с вами, Санча? — обеспокоенно спрашивает Джоффре. Какая жалость, что она до сих пор находит его более забавным, чем свою комнатную собачку, и Санча начинает бояться, что это не изменится, как бы он ни повзрослел. С другой стороны, Ваноцца ничуть не обеспокоена. Её уста плотно сжаты. Санча напоминает себе, что Ваноцца до сих пор самая важная её союзница. Тем более, если падёт папский престол, а трон Неаполя будет потерян. Ваноцце принадлежат две таверны и что-то связанное с торговлей полотном. Она не скатится в нищету. — Милый мой, у Бога изысканный вкус, — богохульство у неё в крови. — Правосудие Его никогда не облечётся во французскую речь. Лишь в латынь, церковный язык. И Святой Отец говорит на нём лучше, чем кто-либо. Шуточные слова утешения и лесть — это лучшее, что она может сейчас сказать, но этого достаточно, чтобы Джоффре улыбнулся и чтобы Ваноцца смерила её оценивающим взглядом. — Вы сами назвали это испытанием, дорогая мать, — отважно заявляет Санча, — а Святой Отец наиболее облечённый властью человек. Разве из этого не следует, что он должен победить? Уголки рта Ваноццы дрогнули. — Если это в человеческих силах, так и будет, дочь моя, — говорит она с той язвительной нежностью в голосе, с какой всегда говорит с Папой или о нём.* * *
Поступок Папы настолько впечатляет французского короля, что тот просит Папу лично помазать его, и, поскольку он уже король Франции, это лучше, чем падение Рима и возвращение кардинала делла Ровера в качестве следующего Папы после низложения текущего. Либо это промысел Божий, либо самое действенное применение личного очарования, о каком только Санча когда-либо слышала. В любом случае она успокаивается, хотя и ненадолго — оказывается, французские войска всё ещё следуют к Неаполю с Чезаре в качестве папского добровольного заложника. — Мы слышали, что уверенность твоя в Нас не поколебалась в час нужды, — говорит Папа, когда она испрашивает аудиенции, чтобы вновь молить его о Неаполе. — Мы глубоко благодарны. Санча не может понять, смеётся он над ней сейчас или серьёзен. Неважно — похоже, Ваноцца рассказала ему о ней что-то хорошее, и это отличная новость. — Теперь рукой подать до часа нужды нашей общей семьи в Неаполе, — намекает Санча, всё ещё стоя на коленях перед ним. — Действительно. Мы слышали о том, что честный Неаполь страдает от болезни, — отвечает Папа, и лишь когда она уже почти приходит в бешенство от его уклончивости, что-то щёлкает, и она понимает: он знал об этом уже давно и нарочно скрыл от французов. Король Франции и вся его армия бегут навстречу тому, с чем не справятся все их пушки, чего не устрашат все их клинки. Холера или чума — неважно; единственное, что помнит Санча с прошлого нашествия эпидемии, так это то, что король и придворные бежали из города в деревню и пережидали там, пока болезнь не ушла окончательно. Её братьев не будет в городе. Французы могут входить в Неаполь. В нём они и умрут. — А Его Высокопреосвященство кардинал Валенсии? — осторожно спрашивает она об ушедшем с французской армией Чезаре; она видела, как тот уходил, и не может представить себе, что Папа оставит своего сына на милость французов, когда те обнаружат, в какую ловушку угодили. Папа сложил пальцы домиком. — Бог свидетель, Мы благословили принятое им решение, — отвечает он. — Иногда лучше отступить. Быстро. Наш сын знает об этом. То есть он, должно быть, велел Чезаре бежать из-под французской стражи, едва лишь предоставится возможность. Санча не может сдержать подкравшейся улыбки. — Надеюсь, твои братья тоже знают об этом, — добавляет Папа, и её легкомыслие проходит. — Они знают, Ваше Святейшество. Конечно, они знают. Ладно, Феррандино и младший Альфонсо точно знают; Альфонсо Законный наверняка соблазнится возможностью вернуться пораньше, чтобы позлорадствовать над трупами французов, но остальные должны удержать его, конечно, удержат. — Раз так, — дружелюбно произносит Папа, — Мы можем возложить заботу о Неаполе на Господа и вернуться к остальным нашим семейным проблемам. На мгновение Санча теряет его мысль. Затем она вспоминает, что не только её замужество было под вопросом из-за французского вторжения. Сфорца так и не предоставили военную помощь, а посему муж Лукреции, Джованни, был совершенно бесполезен. Она также не видела причины его любить. — Моя дорогая сестра Лукреция не покинет нас снова, — осмотрительно уточняет она. — Конечно же нет, — удовлетворённо отвечает Папа. Санча заключает, что предстоит то самое аннулирование, которого так опасалась сама, услышав о свежезародившейся дружбе между Папой и французским королём. Однако, если её собственный брак с Джоффре до сих пор можно аннулировать без проблем, то Лукреция, если только глаза не обманывают Санчу, когда она видит свою золовку снова, несомненно беременна. Что ж, Папа есть Папа. И он очевидно желает своей дочери-бастарду родить бастарда, ничуть не стыдясь этого теперь, после того, как Господь подтвердил его право на папство. Санча помнит собственный ужасающий страх Божьего суда, настигший её в карете по пути из Рима, как и последовавший за этим приступ смеха. Когда, пребывая в хорошем настроении, Папа сказал: «У Нас есть многое, за что следует быть благодарными», — он, кажется, не шутил. У него действительно есть. Быть может, у них всех есть. Возможно, весь остальной христианский мир ошибается, и Господь действительно покровительствует бастардам, особенно бастардам испанского происхождения с толикой итальянской крови. Санча заключает, что это довольно хорошее убеждение. И с этой мыслью она уверенно может надеяться увидеть следующий рассвет. Она по-прежнему нуждается в Лукреции, и ещё ей нужно убедиться, что Папа не отвернётся от Неаполя, если вдруг его гамбит с французами сработает не так, как он ожидает. — Ваше Святейшество, — обращается она, — ничто не порадует меня больше, чем если Лукреция станет мне дважды сестрой. Любой из моих братьев будет счастливейшим из живущих. Как и мой город — кто лучше сможет управлять им, нежели Борджиа? Он снова одаряет её довольной улыбкой, совершенно не удивлённый, и Санча понимает, что, должно быть, он надеялся на это, как только стало понятно, что брачный союз со Сфорца не принесёт ожидаемых плодов. Способ сделать Неаполь ещё более зависимым от него, чем посредством брака Санчи, и королевство для Лукреции одним махом. — Мы подумаем. Кто может утверждать, что знает будущее? Но, возможно, на то и впрямь воля Божья. Если её брат женится на Лукреции — любой из её братьев — Санчу никогда не сбросят со счетов. Даже лучше, она снова сможет посещать Неаполь к своему удовольствию так часто, как захочет, а после провала со Сфорца Папа сам будет настаивать на семейных визитах к снова вышедшей замуж дочери. И Неаполь никогда не отойдёт французам ради их усмирения или, если на то пошло, к легитимной и совершенно чистой испанской ветви Дома Арагонов. До тех пор, пока кто-то из семьи самого Папы будет находится возле его трона или же на нём. На мгновение Санча опять чувствует всю полноту вкуса солёного бриза, ощущает на своей коже покалывание от поднимающегося с залива утреннего тумана. Она хочет улыбнуться и кивнуть, но не может, поскольку он прорывается наружу с неудержимой силой — смех, не имеющий прошлого и, возможно, лишённый будущего. Но этот смех — её настоящее, и с ним она чувствует себя целой.