Происхождение огня (The Origin of Fire)

Он чуть не умер. Я помню восстание, вспыхнувшее на улице; его лицо, бледное от шока; пятно его крови, расплывшееся по униформе, когда я его подхватил и вытащил с линии огня. Я помню звук транспортатора, бег в лазарет с ним на руках и взгляд на лицо доктора МакКоя — который подсказал мне, что лучше не задавать вопросов. Я помню, как вернулся — признаю это с некоторой неохотой — к своим обязанностям на мостике, как сканировал планету в поисках посредников, которые все еще оставались на поверхности, чтобы транспортировать их в безопасность корабля. Я помню, наконец, сообщение от доктора МакКоя, что Джим пришел в себя и будет жить. Он чуть не умер, и я помню каждую деталь. Чего я не помню — чего я, кажется, вообще не могу восстановить в памяти, — это точный момент, когда фраза «Он чуть не умер» необратимо превратилась в «Я почти потерял его». И все же я снова это говорю: я почти потерял его. И снова я чувствую тот же самый бесконечный холод, который всегда наполняет меня, когда я представляю себе вселенную без Джеймса Кирка. Он чуть не умер. Я почти потерял его. Через пять дней после бунта, который едва не унес жизнь Джима Кирка, я работал в своей каюте, намереваясь закончить научные отчеты, начатые еще до событий на планете. Долг командира вытеснил мои обязанности как офицера по науке на время этой революции, но сейчас политическая ситуация на планете несколько стабилизировалась, и посредники пытались установить мир. Таким образом, я сумел украсть у капитанского кресла несколько часов. Я не привык запаздывать со своей работой, так что решил, что отчеты должны быть закончены, прежде чем я лягу спать в блаженном одиночестве своей каюты. Тем не менее, когда капитан вызвал меня, я ответил немедленно: — Спок слушает. — Спок, мне скучно. Ты занят? Мгновение я обдумывал содержание этого вопроса и быстро пришел к выводу, что ситуация не требовала по-вулкански буквальной интерпретации. В данном случае, ключевое слово «скучно» подсказало мне, о чем спрашивал капитан: не о том, занят ли я, а о том, не составлю ли я ему компанию. Доктор МакКой наконец выпустил Джима из лазарета, но приказал ему неделю провести в постели. После энергичного протеста, в ходе которого МакКою пришлось прибегнуть к нескольким болезненным угрозам отстранить его от командования, Джим повиновался. Джим — превосходный капитан, но, согласно моим вычислениям, он занял бы место среди отстающих в способности отдыхать, как физически, так и психологически. — Нет, я не занят, капитан. Вы бы хотели сыграть в шахматы? — Звучит великолепно. Уступлю тебе право расставить фигуры, когда придешь. Я не всегда искусен в чтении эмоций людей, но даже я мог определить страстное желание в голосе Джима. Несомненно, он, как выразился бы доктор МакКой, «лез на стены» с тех пор, как был заперт в своей каюте. Я мог его понять: я сам не слишком умею расслабляться. Признаюсь, я взглянул, всего раз, на свои незаконченные отчеты, прежде чем ответить. — Я прибуду как можно скорее, сэр. Когда я вошел в его комнаты, я обнаружил Джима на кровати, окруженного подушками, с разбросанными вокруг тремя из его старинных книг. Я позволил себе секунду изучать его, частично — чтобы убедиться, что он действительно жив и выздоравливает; частично — потому что… …потому что я считаю тело и лицо капитана эстетически приятными. Нет ничего недостойного в том, чтобы ценить красоту; я не знаю, почему мне так сложно сказать, даже в собственных мыслях, что Джим красив. Он казался особенно красивым той ночью, без рубашки, растрепанный, растянувшийся на кровати вместе со своими книгами, расслабленный, не считая глаз. Его глаза завораживают. Они переменчивы, меняют цвет и настроение без предупреждения, полны жизни, богаты всеми эмоциями, которые я сам так тщательно отсекаю. Капитан — полная противоположность вулканцу: он не боится демонстрировать свои чувства, что весьма удачно, потому что эти глаза беспощадно предавали бы его. Они загорелись, увидев меня. Короткую секунду я мог лишь стоять и смотреть на него, и в моей голове непрерывно крутилось: «Я почти потерял его». Мне пришлось сглотнуть, отвернуться, заняться доской. Мне пришлось подождать, пока фраза превратится в еле слышный шепот, прежде чем снова посмотреть на него. Мы оба играли плохо. Полагаю, его игра была не лучшей, так как он все еще был слаб от ранений; или, возможно, он был рассеян из-за невозможности находиться на мостике. Я же играл плохо из-за шепота, повторяющего одну и ту же фразу, и своих воспоминаний. Я сдвигал ладью и видел, как кровь Джима покидала его грудь. Я парировал атаку его коня и осязал его безжизненное тело в руках. Он угрожал одной из моих пешек слоном, и моей единственной реакцией было «Я почти потерял его». Когда мой взгляд упал, очевидно, по собственной воле, на то место, куда он был ранен, я был вынужден обратиться к самому жесткому контролю, чтобы мои руки не задрожали. Наконец, Джим вздохнул и откинулся на свои подушки. — Бесполезно. Я сегодня кошмарно играю, да и ты, боюсь, ненамного лучше. Давай отложим до следующего раза. — Согласен. Возможно, вы предпочтете поговорить? Он поморщился, скользя взглядом по дальней стене. — Я бы с удовольствием, если бы у меня была хотя бы завалящая тема для разговора. Я сидел тут настолько взаперти, что не могу поговорить ни о чем интересном. Он поудобнее устроился на кровати; я заметил, что его лицо выглядело несколько утомленно. — В таком случае, вам было бы полезно попытаться поспать. Это поможет вашему организму быстрее выздороветь. Полагаю, доктор МакКой имел в виду именно это, говоря о постельном режиме. Он нахмурился. — Думаешь, я не пробовал до твоего прихода? Честно, мне надоело спать. Я пытался читать, но я уже столько раз прочитал все свои книги, что меня от них тошнит. Я подумал, может, шахматы помогут, но это было фиаско. — Он вздохнул и добавил: — Тебе необязательно тут торчать — я знаю, со мной сегодня не особо весело. Иди, вернись в свою каюту и отдохни. Мой голос оказался столь тихим, что я его едва узнал: — Я предпочел бы остаться с вами, пока вы не уснете. Секунду он выглядел ошеломленным, а в следующую его завораживающие глаза смягчились. — Спасибо. Никто бы не смог обвинить тебя, что ты друг до первой грозы. Я увидел свою возможность и воспользовался ею. Сделав лицо как можно более непроницаемым, я сказал: — Я не понимаю, какое отношение осадки имеют к дружбе. Даже если бы это было фактором, система климатического контроля корабля гарантирует, что температура и влажность не будут варьироваться более чем на… Как я и надеялся, капитан рассмеялся и перебил меня: — Неважно. Всего лишь очередное земное выражение. Я просто имел в виду, что тут мог бы произойти потоп, пожар или мор, и ты бы все равно остался. — Он бросил на меня нечитаемый взгляд. — Я нечасто говорю, насколько я ценю это, но я действительно ценю. В конечном итоге, я наполовину человек. Таким образом, возможно, нет ничего удивительного в том, что я ощутил прилив удовольствия от этого заявления. Однако не успел я решить, посмаковать мне его или подавить, лицо Джима просветлело, и он воскликнул: — Знаю! Расскажи мне какую-нибудь историю. Это поможет мне уснуть. Боюсь, что я практически разинул рот; его требование было так неожиданно. Но он только улыбался мне в радостном предвкушении, явно даже не усомнившись, что я исполню его желание. И я, конечно, хотел подчиниться, хотел помочь ему уснуть и выздороветь, но мне было сложно найти приемлемый ответ. У меня нет воображения, так что немыслимо было бы пытаться придумать что-то самому. Вспомнив истории, которые рассказывала мне мама, я пришел к выводу, что это были земные детские стишки и волшебные сказки; следовательно, Джим их уже знает, и ему, несомненно, будет скучно, если я попытаюсь воспроизвести одну из них. Вулканцы знамениты своими научными исследованиями и философией, а не великими произведениями художественной литературы: у них попросту нет подобных книг. С неким отчаянием я окинул взглядом кровать Джима, чтобы увидеть, что он читал этим вечером, в надежде на вдохновение. Мой взгляд упал на прекрасно переплетенное издание «Мифологии» Балфинча. — Возможно, миф, — предложил я. — Древний вулканский миф о происхождении огня. Джим заинтересовался: — Как Прометей, — сказал он. — Да, — ответил я. — Но древние вулканцы иначе объясняли, откуда взялся огонь. — Расскажи, — потребовал Джим. Его внимательные глаза мгновенно вспыхнули интересом, а губы были чуть приоткрыты в ожидающей улыбке. При виде его энтузиазма я был вынужден подавить крайне нелогичный порыв улыбнуться в ответ. — Очень хорошо, — сказал я. — Это древний миф о Килтухе и Минторе, Братьях-по-Связи, и о рождении огня. Секунду я собирался с мыслями. Миф был очень древним, созданным задолго до того, как вулканцы избрали путь логики. Он рассказывался редко и только на старовулканском, так что мне придется попытаться перевести его на стандарт как можно точнее, не теряя смысла. Наконец, я начал. «Много тысяч лет назад вулканцы были немногим более, чем дикие звери пустыни. Они рождались в кланах, и эти кланы жестоко боролись друг с другом. Порой они сражались за клочок песка для жизни и охоты. Порой они сражались, потому что им нравился вид и запах крови их врагов. Для этих древних вулканцев война и жизнь значили одно и то же: одно было немыслимо без другого. Но жизнь их была не более, чем жалкое существование. В их языке не было слов „много” или „достаточно”, ибо они ничего не знали об этом. Они знали только вечный цикл крови, и голод, и холод». — Холод в пустыне? — пробормотал Джим. Он уже выглядел более расслабленным. Возможно, скоро он сможет уснуть. — Да, — ответил я. — Конечно, днем было очень жарко, но ночью пустыня становилась холодной. Страдали все. Члены кланов прижимались друг к другу в поисках тепла, потому что это был единственный способ согреться. Огня еще не было. — Мм, — сказал Джим. Я продолжил: «В клане Коме Йаша, в один месяц, в один день, в один час, родились два младенца: Килтух, дитя Эл’эса, и Минтор, дитя Та’ана. Килтух и Минтор росли бок о бок по обычаю клана. Вместе они учились охотиться, сражаться и вести войну. С того момента, когда они начали ползать, до достижения зрелости они были неразлучны, братья-по-связи с рождения. Среди Коме Йаша они были известны как Itisha-Ana — дословно, «Единые». Когда Килтух и Минтор выросли, они стали самыми удачливыми охотниками и самыми грозными воинами в Коме Йаша. Если Килтух вспугивал зверя из убежища, Минтор уже ждал, чтобы убить его. Если Минтор был окружен в бою, Килтух тотчас был рядом с ним, чтобы отразить врага. Они знали разумы и сердца друг друга так хорошо, что им не было нужды говорить или звать, даже думать. Где был один, там был и второй. Они действительно были Itisha-Ana, и их слава возрастала в их клане и в других. Однажды речной клан, Йатоми, напал на Коме Йаша. Битва была жестокой; скоро песок пустыни стал зеленым от крови бойцов обоих кланов. Килтух и Минтор сражались со своим обычным искусством, и сначала казалось, что никто не сможет победить их. Но клан Йатоми был больше и сильнее. В гуще битвы Килтух сражался с четырьмя Йатоми одновременно. Минтор был рядом с ним, но и на нем повисло трое Йатоми. Минтор видел, что Килтух вот-вот должен был пасть, и повернулся, чтобы помочь ему, но его самого ударили, и он упал на землю без сознания. Минтор был ранен, но выжил. Когда он очнулся, первые его слова были о его брате-по-связи. К его великой печали, ему сказали, что Йатоми увели Килтуха с собой, забрали в свой лагерь как пленника. Он знал, что Йатоми станут пытать Килтуха, пытаясь заставить его присоединиться к их клану и помогать им в их войнах. Минтор знал также, что Килтух никогда не согласится на это и потому неизбежно погибнет мучительной смертью в руках Йатоми. Ослабленный собственной раной, но думая лишь о Килтухе, Минтор облачился в свой красный плащ, который означал его принадлежность к клану Коме Йаша, взял свое оружие и отправился через пустыню в поисках своего брата. Он шел четыре дня. Ему не нужно было пытаться идти по следам Йатоми, чтобы найти Килтуха, ибо разум и сердце его брата взывали к нему через расстояние и безошибочно вели его в нужном направлении. К концу четвертого дня Минтор отыскал лагерь Йатоми. Он почувствовал, что Килтух жив, но страдает от пыток и ослаб от голода. Кровь Минтора загорелась от гнева, и он смело вошел в лагерь и крикнул: «Я вызываю вашего лидера, Зула, на Kalifi Oyaka, во имя Килтуха из Коме Йаша». — Что такое Kalifi Oyaka? — спросил Джим. — Дословно это значит «Великолепное испытание». Это был вызов, порой применяемый для разрешения конфликта между двумя людьми без вовлечения кланов в общую войну. Бросая этот вызов Зулу, Минтор, по сути, возлагал ответственность за похищение его брата на него лично и снимал вину с клана Йатоми. Для лидера клана было бы позором отвергнуть подобный вызов, так как лидер всегда должен был ставить благо своего клана превыше собственного благополучия. Видя, что Джим снова закрыл глаза, я продолжил. «Зул вышел вперед. В свое время он был суровым и умелым воином. Хотя его юность уже ушла, он был высок и силен и ежедневно использовал свое оружие на войне или охоте. Он усмехнулся, увидев Минтора, раненного и ослабленного походом через пустыню. «Каковы твои условия, маленький Коме Йаша?» — с издевкой спросил он. «Жизнь Килтуха», — сказал Минтор. «А если победа будет моей?» — спросил Зул. «Если ты победишь и я выживу, мы оба присоединимся к Йатоми», — ответил Минтор. Зулу это понравилось. Он был уверен, что сможет победить Минтора, и решил сделать это, не убивая его. Таким образом, два знаменитых и искусных воина присоединились бы к его клану, и могущество и слава Йатоми увеличились бы. Так Kalifi Oyaka был брошен и принят. Желая лишить Минтора храбрости перед испытанием, Йатоми притащили Килтуха к месту борьбы. Связанный, избитый, покрытый кровью, он едва мог стоять. Минтор видел состояние своего брата-по-связи, и его ярость возросла. Как принявший вызов, Зул выбирал оружие. Он мудро избрал лирпу, зная, что ослабленному Минтору будет трудно сражаться тяжелым оружием. Но гнев Минтора придал ему сил, и скоро между двумя воинами завязалась жестокая битва. Йатоми окружили площадку, крича и воодушевляя своего лидера, наслаждаясь свирепостью боя. Никто не замечал Килтуха, старавшегося освободиться из своих пут. Даже Минтор в его ярости, поглощенный поиском слабостей Зула, не понял, что Килтух освободился и приближался к месту битвы. Kalifi Oyaka продолжался, и ни зрелый, ни юный противник не мог одержать верх, пока самоуверенность Зула не предала его и он не совершил ошибку. Минтор воспользовался шансом: быстрым движением он глубоко рассек острием лирпы правую руку Зула. Боль от раны и потеря лица перед членами его клана воспламенили Зула; он мгновенно забыл свой обет пощадить жизнь Минтора и начал сражаться с ним яростно, клянясь оборвать жизнь молодого Коме Йаша здесь и сейчас. Минтор начал утомляться под натиском Зула. Хотя он сражался доблестно, его удары и блоки становились все более слабыми и все менее точными. Зрители видели, что было лишь вопросом секунд, когда Зул победит, а Минтор падет мертвым. Скоро этот момент пришел: Зул метнул лирпу, подобно копью, целясь прямо в сердце Минтора. Минтор, задыхающийся, полностью обессиленный, ничего не мог сделать. Но Килтух бросился из толпы и прыгнул наперерез оружию. Лирпа вонзилась в его бок, а не Минтора. Килтух упал, тяжело раненный. Минтор в ужасе прижал Килтуха к своей груди, уже не волнуясь, падет ли под ударом лирпы. Но когда Зул увидел связь между братьями, его жажда крови Минтора утихла. Он оставил лирпу на земле. «Забирай его», — сказал он Минтору, повернулся и ушел в свой лагерь. Минтор унес своего названного брата в пустыню. Он шел до тех пор, пока не смог больше идти, пока тьма и горький холод не окружили их. Он уложил Килтуха на землю и осторожно укрыл его алым плащом Коме Йаша. Он бодрствовал всю ночь, прижимая Килтуха к себе, дабы согреть его. «Не покидай меня, брат мой», — снова и снова умолял он Килтуха. Но в самый холодный час, близко к рассвету, глаза Килтуха открылись. Он в последний раз взглянул в лицо Минтору и испустил дыхание. Минтор упал на его тело, беззвучно рыдая в холодной пустыне». Я замялся. Внезапно я ощутил сожаление, что выбрал этот миф: когда я описывал смерть Килтуха, в моей голове кометой пронеслось изображение Джима Кирка, умирающего в моих руках. Мне пришлось сглотнуть наполнившую мой рот горечь, прежде чем я смог снова заговорить. Джим спокойно лежал, закрыв глаза, но я знал, что он не спит. Он ждал окончания мифа. Я закрыл глаза, чтобы не видеть его слишком неподвижного тела. Тщательно модулируя голос, чтобы скрыть свои постыдные эмоции, я заставил себя продолжить: — Согласно мифу, первое пламя на Вулкане возникло из всепоглощающей скорби Минтора, которая овладела им из-за потери Килтуха и связи. — Я рискнул еще раз взглянуть на Джима. Он почти уснул, но не совсем. Он все еще слушал. Я перевел взгляд на свои руки и продолжил: — Поэтому до сих пор, глядя в огонь, мы видим эти цвета: желтый и оранжевый — пески вулканской пустыни, красный — плащ Коме Йаша, зеленый — кровь Килтуха. А в сердце огня, где пламя всего жарче, — чуть голубоватые капли слез Минтора. «…Голубоватые капли слез Минтора». — Джим не сказал этого, но подумал, и я слышал это так же четко, как будто это сорвалось с его губ. И он уснул. По его просьбе я приходил в каюту Джима каждый вечер, который он вынужден был провести в постели. К моему облегчению, он не просил больше ничего рассказывать и довольствовался шахматами. И я обнаружил, что могу концентрироваться на игре, если только не смотрю слишком много ему в глаза. На самом деле, он тоже на меня не смотрел: его взгляд был прикован к доске, и он держал свои мысли при себе. Мы играли почти в полной тишине. Прежде бывало, и не раз, что мы играли часами, едва ли обмениваясь парой слов, и я всегда находил это расслабляющим, даже успокаивающим. Но я ощущал, что что-то изменилось после того, как я рассказал миф. Тишина между нами была барьером, а не связью, и я должен признаться, что это казалось мне досадным. Нелогично, я знаю, — но Джим сказал бы, что «просто что-то не так». Молчание было неловким; мы были странно сосредоточены на самих себе в компании друг друга. Я искал в своих скудных вулканских запасах способ пересечь пропасть, но в голову мне приходило только осторожно прощупать мысли Джима. К своему разочарованию, я обнаружил, что он закрывал их от меня. Я не знал, какие дальнейшие действия предпринять, поэтому я выжидал. Я ждал, что Джим опустит щиты или скажет мне, что его беспокоит. Я ждал третий вечер и четвертый. Я ждал почти весь пятый вечер, вечер перед тем, как он должен был вернуться к службе. И наконец, срубая его коня ладьей, я понял, что не могу больше ждать. — Я бы хотел знать твои мысли, — сказал я, удивляя нас обоих своей прямотой. И он взглянул на меня, и я уверен, что мое сердце остановилось. Люди называют глаза зеркалом души. Я всегда думал, что это нелепое образное выражение, типичное для столь эмоционального вида. Но тем вечером я понял, что это правда. Я смотрел в глаза Джима, прямо в его душу… и видел что-то, чего никогда раньше не видел. Что-то, что лишило меня способности говорить и даже дышать. — Что бы ты сделал, — медленно спросил он, — если бы со мной что-то случилось? Я застыл, чувствуя себя пойманным в ловушку зверьком. — Я имею в виду, — продолжил он, не отводя от меня взгляда, — если бы меня убили во время той перестрелки на планете, что бы ты сделал? Я признаю — здесь, в уединении своих собственных мыслей, — что я был в ужасе. Если бы этот человек острым ножом вскрывал мою грудную клетку, он не смог бы раскрыть меня более полно или более мучительно. Я пытался вернуть свое хладнокровие и вдохнуть, медленно, через приоткрытый рот. — Ты не можешь ответить, да? — сказал он. — Ты не можешь представить себе существование без меня. — Нет. — Даже теперь я не знаю, отвечал ли на его вопрос или пытался остановить его. Конечно, он воспринял это как ответ. — Нет, — повторил он, вставая со своего стула и начиная мерить шагами каюту. — И ты знаешь, когда я пытаюсь вообразить мою собственную жизнь, в которой нет тебя… — Он повернулся ко мне с такой печальной улыбкой, что мое горло сжалось. — Я ничего не вижу. Ничего, кроме пустоты. Точно так же, как когда я пытаюсь осознать, как огромна вселенная: я просто не могу. Я не способен на это. Он подошел ко мне, посмотрел на меня. Я поднял голову, чтобы встретить его взгляд; уверен, мое выражение лица было глуповатым от шока и, возможно, легкой паники. — Почему ты рассказал мне о Килтухе и Минторе? — спросил он, по сути, вынимая нож и раскрывая разрез. Я попытался собраться. — Ты попросил рассказать тебе историю. Я… я хотел помочь тебе отдохнуть. — Но почему именно эта история? — настоял он. Я снова попросту не мог ответить. Молчание, долгое и тяжелое, повисло между нами непроницаемой серой пеленой. От тишины нас спасла человеческая храбрость Джима: я видел в его глазах неуверенность, страх и, наконец, решимость. Глубоко вздохнув, он протянул руку и коснулся моей щеки, лаская ее с нежностью, которая превратила в пыль мой знакомый, логичный, тщательно выстроенный мир. Я был беззащитен под этим касанием, таким нежным и таким разрушительным, и мне никогда прежде не было так страшно. Он наверняка ощутил мою дрожь. Казалось, он смотрел на меня вечность, не шевелясь. Затем он сказал, так тихо, что мне пришлось прислушаться: — Не пойми меня неправильно. Это прекрасная история. Но, думаю, вулканцы все перепутали. Скорбь — лед. Любовь — пламя. Он поцеловал мой поднятый навстречу ему рот. Ни в стандарте, ни в вулканском, ни, возможно, в любом другом языке нет слов, которые могли бы описать этот поцелуй, то, каким он был и что сотворил со мной. Я могу лишь сказать, что хотел, чтобы он длился вечность, хотя я и убеждался все больше, что он разрушит меня раз и навсегда. Думаю, я ответил на поцелуй; я знаю, что, когда он отстранился, его лицо было румяным и более прекрасным, чем когда-либо. Мое сердце неконтролируемо колотилось. У меня мелькнула шальная мысль, что оно и должно: все остальное тоже вышло из-под контроля. Мое сердце просто присоединилось к остальной вселенной. Джим упал на колени. Положив руку на мое бедро, он наклонился ко мне. — Я не буду спрашивать, — чуть задыхаясь сказал он, — не разрушил ли я этим все, что было между нами. Я знаю, что нет. Я знаю, что мы… Мы как Килтух и Минтор, верно? Братья-по-связи? — Да, — прошептал я. — И… любовники. Они ведь были любовниками, верно? — Да, — снова сказал я. Старовулканская версия действительно была недвусмысленна в этом аспекте; я выбрал те слова, что, я думал, будут безопаснее, когда переводил. Маленькая ложь, обратившаяся против меня. Джим кивнул. — Я был уверен в этом — иначе это бессмысленно. Такая любовь и такая скорбь могли быть только там, где двое отдаются друг другу без остатка. — Секунду он молчал, изучая меня взглядом, возможно, снова набираясь храбрости. — Это та же любовь, которую я испытываю к тебе. Та же скорбь, которая поглотила бы меня, если бы ты исчез из моей вселенной. — Я видел в его глазах вопрос, прежде чем он его произнес, и внутренне напрягся, потому что в сотый раз за эту ночь не мог подобрать подходящий ответ. — Так почему мы не давали друг другу этого? — Этого? — спросил я, пытаясь потянуть время, чтобы привести мысли в порядок. Он коснулся пальцем моих губ. — Этого. Этого поцелуя, этого касания. Мы предложили друг другу наши разумы, наши сердца… наши жизни. Почему мы не предложили это? Джим медленно встал, увлекая меня за собой. Я был заворожен. У меня кружилась голова. Мне было страшно. Близость Джима поглотила меня так же полно, как пламя Килтуха и Минтора: моя эрекция вжалась в его живот, когда он притянул меня к себе в тесном объятии. — Вот что мы такое, — прошептал он, касаясь губами моей шеи. — Братья-по-связи. Любовники. Itisha-Ana. Низкий стон вырвался из моего горла, когда я обрушился на него, целуя глубоко и голодно. Весь вечер мои губы не могли предложить этому человеку никаких ответов, но сейчас они были мудры, и уверенны, и точны. Я чувствовал его ответ на губах, его ищущий язык, то, как он открывался мне навстречу. Я дрожал от абсолютной правильности поцелуя и чувствовал, как мой страх сгорает в огне, наполнявшем нас обоих. Он толкнул меня, руками, всем телом, чистой силой воли, в сторону кровати. Я наткнулся на ее край и с благодарностью упал на нее, уже не уверенный в способности стоять. Он тотчас упал на меня, нетерпеливо дергая мою рубашку, шаря по застежке брюк, запуская руки, стягивая и снимая с меня одежду, пока я лежал перед ним, задыхающийся и раскрытый. Он сел рядом, обозревая меня, — его взгляд был так же ощутим, как прикосновение. — Ты такой красивый, — хрипло прошептал он, протягивая руку и пробегая по моей груди, задевая соски, уже затвердевшие и жаждущие. Вдруг стало очень важно, чтобы его было как можно больше на моей коже. Я вслепую схватил его вытянутую руку и плечо, потянул его на себя, вцепился в его одежду. Он то ли выдохнул, то ли засмеялся, помогая мне снимать с него рубашку. Я слышал, как его ботинки упали на пол, и мы вдруг оба начали мешать друг другу снимать с него штаны. Он был более эффективен: он первым отыскал застежку, быстро расстегнул ее. На секунду он выгнулся на кровати, дернул ногами, и штаны пропали. Он был обнажен и в моих руках. Во вселенной не может быть ничего прекраснее, чем держать в руках своего t’hy’la так, как я держал той ночью Джима. Я помню, как поражался тому, что ничего из этого не казалось новым, хотя я никогда прежде не целовал его и, конечно, никогда не касался ровной, прохладной кожи его груди и бедер. Куда бы ни падали мои губы, чего бы ни касались руки, все было привычно, знакомо… то, что было, всегда было моим. Джим. Мой брат-по-связи. Мой t’hy’la. Мое второе я. Он знал, конечно, на свой человеческий манер, правду. Он знал, что я его, всегда был его, и он заявлял права на меня уверенными руками, и потом… О! Воспоминание еще имеет достаточно власти, чтобы зажечь меня! …потом своим ртом, губами, языком. Я уже давно отбросил всякое подобие контроля: я кричал его имя, когда его рот спускался по моему члену, извивался под ним, когда он проводил языком по моей воспаленной плоти. Его пальцы впивались в мои бедра, ягодицы, и я яростно толкался в него. Несколько коротких, ярких мгновений я не знал ничего, кроме его рта, изгиба его плеч под моими руками… и моей жажды, копившейся в моем животе и паху, пока я наконец не смог больше этого выносить. Я толкнулся снова, глубоко в его горле, и вскрикнул, изливаясь. Но он не освободил меня; напротив, он дал мне второе наслаждение. Он держал мой обмякающий орган во рту, посасывая и извлекая из него последние оставшиеся капли. И я смотрел на то, как он делает все это со мной; я разрывался между стремлением продлить это ощущение и желанием дать ему все, что он только что дал мне. — Джим, — наконец прошептал я. Он отстранился, взглянул на меня и улыбнулся. Я потянулся к нему. Он придвинулся ко мне и поцеловал — я чувствовал собственный вкус на его губах, чувствовал его твердость, упирающуюся в мое бедро и напоминающую, что его желание все еще не удовлетворено. Обхватив его ладонью, я завороженно смотрел, как на его лице проявляется удовольствие от этого прикосновения. Он запустил руки мне в волосы, и я медленно погладил его. Я потратил большую часть своей жизни, изучая различные существующие во вселенной силы: энергию атома, материи и антиматерии, гравитацию. Но в ту секунду я узнал, наконец, силу прикосновения — силу, которая хранилась в моих собственных руках. Я скользил ими по члену Джима и видел, как он кусает губу, откидывает голову. Я слегка сжимал его, дразнил пальцами и слышал, как этот сильный, привыкший командовать мужчина беспомощно хнычет. «Все из-за моего прикосновения», — с удивлением и благодарностью думал я, целуя его горло и его прекрасные губы. Я пробовал его повсюду, неспешно изучал гладкость и соленость человеческой плоти под моим языком и прохладу его кожи под моими ищущими губами. Я слегка прикусывал его сосок, и он изгибался и дрожал; я чувствовал, как его набухший член пульсирует в моей руке, и слышал, как он шепчет невнятные просьбы. «Скоро», — подумал я, двигаясь ниже, намеренно мучая его языком и зубами. — Прошу, — выдохнул он, и я завороженно смотрел, как блестящая капля предэякулята скатывается с кончика его члена. Она соблазнительно мерцала, и я поймал драгоценную каплю языком, не желая терять сейчас даже крохотную часть этого мужчины. Жидкость была скользкой, солоновато-сладкой; я вдруг понял, что мне нужно больше. Я взял его в рот. Завтра этот корабль может быть уничтожен — частички его, Джима и меня могут быть распылены среди звезд, рассеяны и в конце концов забыты. Действительно, будущее не несет определенности; с этой точки зрения, вероятность — единственное утешение для смертных существ вроде меня и Джима. Определенность обитает в прошлом. И я считаю себя счастливцем, ибо в моем прошлом мне были даны эти истины, к которым я могу прибегнуть, к любому оставшемуся у меня кусочку: вид лица Джима, раскрасневшегося, страстного и почти невыносимо прекрасного. Его шелковая дрожащая кожа под моей рукой. Окружающий меня мускусный человеческий запах. Вкус его теплой сути на моем языке. Звук его голоса, кричащего мое имя. Что бы ни пришло в непредсказуемом и часто жестоком будущем, у меня не будет причин для сожалений, ибо я обладаю этими истинами… которые даровал мне мой t’hy’la в ту первую ночь и в остальные. Я до сего дня не знаю, сколько мы спали после того, как наконец устали и насытились. Я помню, что, когда я проснулся, Джим еще казался спящим; он лежал лицом ко мне, одной рукой обнимая меня, будто это было его старой привычкой. Я потратил некоторое время, изучая изгибы его щек и губ, поражаясь невероятной длине ресниц. Я позволил себе короткую, нелогичную минутку насладиться знанием, что я имел право смотреть на него, лежать рядом с ним, касаться его. Мой взгляд упал на его грудь, на повязку, которая прикрывала рану, чуть не отобравшую его у меня. Я тотчас ощутил знакомый озноб, всеобъемлющий холод, не совсем вытесненный прошлой ночью. Я осторожно протянул руку и легко-легко коснулся этого места кончиком пальца. Его глаза распахнулись в ту же секунду: он все-таки не спал. — Я почти потерял тебя, — прошептал я, как бы объясняя. Он тяжело вздохнул и притянул меня ближе к себе. — А я почти не нашел тебя, — сказал он, прижимаясь губами к моей шее. Я чувствовал, как его губы изогнулись в улыбке. — Просто замечательно, что в этой жизни «почти» не в счет. Я прижался лицом к его макушке. Ощущение его волос на моей щеке, понял я, было удивительно успокаивающим, почти таким же успокаивающим, как объятие. Мы лежали так некоторое время, слушая сердцебиения друг друга и думая о своем. Почему-то я начал размышлять о Килтухе и Минторе. Мысли Джима также обратились к мифу. Он поцеловал мою шею и пробормотал: — Itisha-Ana… вот что мы такое, любимый. — Его рука оглаживала мою спину небольшими умиротворяющими кругами. — Itisha-Ana. Что-то такое было в том, как он произносил эту вулканскую фразу, от чего мое горло сжалось, а сердце забилось сильнее. Я закрыл глаза и яростно прижал его к себе, отвечая одним лишь словом: — T’hy’la.