Каждый день в огне

Под Питером верный белый конь, который сходит с ума от скакуна, на котором отправился в дорогу Эдмунд, а тому весело. Он смеется, закидывая голову назад, хохочет громко, довольно, будто ему опять и вечно – шестнадцать, и стегает пятками своего коня. Тот – полусгнивший и белоглазый, с тиной вместо хвоста и гривы, медленно цокает копытами и меланхолично жует мясо с душком, которое ему подают бледные слуги. Эдмунд пристально смотрит за горизонт, щурится предвкушающее, и трет щетину на подбородке. Он решил, что раз они едут в страну черноволосых и загорелых, он, пусть и белый, словно морской ракушник, сможет вписаться к ним по цвету волос. И уже как месяц отказывается от бритья, чем сводит Питера с ума в определенные моменты. Ну не ожидал он, что вечно гладколицый и статный брат может колоться щетиной и щеголять лихими завивающимися усами, которые искололи ему уже все губы. Но спорить с Эдмундом по таким мелочам он уже давно себя отучил. Все, что ему остается – недовольно поглядывать на келпи под братом и молиться о том, чтобы оно не начало разлагаться от жары во время поездки в далекий и жаркий Ташбаан. А уж там - то он точно прикопает эту животину в первой же канаве, и купит брату нормального скакуна под стать его характеру - дикого и ретивого. С чертями в темных глазах и колтунами в гриве, такого, чтобы ветер свистел во время галопа в ушах, ухало сердце, и слушался он только его, да Эдмунда. Может, только Эдмунда. Тот, известный своим страстным собственничеством, успел нажить себе много врагов и в Нарнии, и за её пределами. Но Питера, которого Эдмунд так же не желает ни с кем делить, это скорее веселит, чем беспокоит. Слава Аслану, в Ташбаан они едут совершенно не по этому, и в этот раз Питер всю дорогу до цели может посвятить своим мыслям и брату, который опять убегает вперед каравана, старается, ищет для себя приключений, пугает чужой и незнакомый с ним народ своими умениями, усмехается в усы и слизывает пот с губ так, что у Питера температура подскакивает сразу и до небес. В эту дорогу Питер взял с собой небольшой отряд из двадцати солдат, советника и несколько боевых грифонов. Совсем немного золота, кипу документов и пожелание удачи от сонной Люси, которая выбежала провожать их ранним утром босая и непричесанная. Эдмунд захватил с собой зимнюю стужу, запахнув под своим плащом, ушитым звездами. Взял амулеты, припрятал за пазухой тьму, которая теперь недовольно шипит каждый раз, когда жаркий ветер пытается хлестануть туда песка. Со стороны любого другого колдуна Питер посчитал бы такой поступок глупостью. Эдмунд просто не может иначе, и, Питеру кажется, это видно по нему с первого взгляда – магия просто случается с ним, облегчая жизнь, исполняя прихоти, о которых Эдмунд уже привык не волноваться, и для него все это – в порядке вещей. Да и наслышан Питер про проделки заморских кудесников, плавящих песок, заклинающих ночь и дурманящих разум. Без Эдмунда ему в этом походе просто не обойтись, и пусть тот собирается в дорогу подчеркнуто нехотя и лениво, Питер знает – тот страшно заинтересован на самом деле. В том, чтобы все вышло, и чтобы Питера не захомутала никакая волоокая красотка. Для Питера эти опасения смешны, как детские сказки, но Эдмунда сложно убедить в чем-то, что он вбил себе в голову. Он все равно будет махать руками, резко, развевая просторные рукава плаща, и звезды на нем будут сверкать из живой тьмы. Ведь мраком и холодом так интересно пугать людей. Для Эдмунда, победившего и доказавшего все и всем в Нарнии, новые страны и люди – лучшее развлечение на свете. Он хочет показать им так много чудес, страшных, пугающих, тех, о которых они не могли и подозревать. Они могут лишиться дара речи, увидев, как он в два хлопка ладонями может на несколько минут потушить солнце. Что вода, приторно теплая и грязная, одним движением руки может ощериться сотнями ледяных игл или сдвинуться с места, став вдруг легкой и снежной, сладкой от мороза, жалящей, узорчато - прекрасной. Эдмунду приносит истинное удовольствие вскрывать чужие умы своим мастерством. Демонстрировать самоуверенному народу, живущему в своей скорлупе, доказывать, что они тоже чего-то, да не умеют. Не знают, как заговорить болота, не умеют высвистывать ветер и звать грозу смехом. Эдмунд, шепчущий секреты молниям, сидящий на мертвом костлявом скакуне с торчащими костями и рыбьими чешуйками около ушей и глаз, знает все тайны бархатных сумерек. Властвует над холодом, которого закаленные солнцем войны бояться, как огня, дышит стужей и может заморозить целое побережье, ударив своим ледяным посохом по воде. Рядом с такой мощью про Питера легко забыть, но золотая корона и красные, кровавые знамена позади него не дают такой возможности. И пусть для них не величавый король, а Эдмунд – самая главная новость, Питеру это только на руку. Преодолев пустыню и въехав в город, Питер выкашливает из легких пыль, и забывает смотреть на высокие замки и яркие крыши зданий. Эдмунд, раскрасневшийся и распахнувший мантию, ворует все его внимание, отражая от себя солнце, споря о чем-то непонятном со своим скакуном, балуясь со стихией, чувствуя себя даже в чужой стране и обдуваемый чужим ветром – в своей стихии. Он, такой автономный в окружении своей магии, едет вровень с Питером и не замечает, с каким восторгом на него смотрят городские жители. Питеру же хочется спрятать его от чужой молвы, посадить в шатер и вести в окружении охраны, скалить зубы в ответ на выкрики на незнакомом языке. Питеру, привыкшему к брату-в-подземельях, к брату-затворнику, почти срывает крышу от новых ощущений, и переговоры он проводит быстро и озлобленно. Подавляя их своей мощью, не отпуская руку с меча на поясе, высоко задрав подбородок и чувствуя, как почти плавится от жара корона на его голове, он слепит царей своим янтарем в доспехах, душит их яростью, захлебываясь вместе с ними. Эдмунд все это время стоит позади, и отбрасывает сразу три тени, не смотря на безжалостно светящее солнце, выжигающее все вокруг. Даже мускулистые стражники обходят его по широкой дуге, но Питер все равно отвлекается каждый раз, сжимает зубы до воя в голове, сходит с ума и не понимает, как их еще не насадили на пики за дерзость. Но либо заморские короли слишком выморожены его ведением разговора, либо улыбка Эдмунда и вино, замерзшее в кубках, становится одним из самых весомых аргументов, но переговоры они заканчивают за один день. До отбытия у них остается еще около суток, и Питеру бы, по хорошему, разведать неизвестный город, набраться новостей, чтобы было о чем рассказать занудной Сьюзен, купить красивых побрякушек Люси, но он не может оставить Эдмунда ни на минуту. Тот, хитрец, прекрасно знает это, и сам отсылает всю охрану, приносит ужин, и зовет, тянет к себе Питера. Захлопывает двери, закрывает шторами окна и довольно светится, заряженный жарким солнцем до предела, открытый, ехидный, знающий, что эта игра ему удалась, и он вновь победил. Питер, поняв вдруг радость брата, удивленно вскидывает брови, прислушиваясь к себе, и не злится. Всю ярость он уже оставил в чужом дворце сегодня, кинул её в лицо бородатым королям, смял их собой, снес всю решимость, пронесся беспощадным огненным вихрем и добился желаемого. И теперь внутри у Питера только тлеющие угли, которым нужен, необходим живительный порыв стужи для того, чтобы не задохнуться в жаркой вечерней тьме. И Эдмунд дает ему все это сполна, благодаря за достойный отыгрыш роли, за непонятные для Питера действия, которые, видимо, он сделал именно так, как было нужно. Питер распахивает одежды на Эдмунде и жжется об его кожу, холодную, как лед. Под мантией и рубахой того обвивает стужа, но Питер отмахивается от неё, целуя Эдмунда в шею. Обжигаясь, он вновь и вновь прикасается к нему губами, пьянея, задыхаясь, но не останавливается. Эдмунд прижимает его ближе, выгибается в спине, закидывает голову, только вот уже не смеется. Питер помнит каждое его движение за последние дни, когда Эдмунд приковал его к себе и не пожелал отпускать, закружив, одурманив собой, и впору злиться и напоминать брату на его место, но он не может. Его затылок утыкается Эдмунду в подбородок, и он чувствует быстрее, чем слышит, как тот вздыхает. Температура вокруг быстро падает, недовольно трещит не успевшая расстаться с жаром ткань, покрываясь инеем. Эдмунд постепенно отпускает себя, расслабляется, и магия довольно дрожит, тревожа воздух. Туман ползет по полу, завитками связывает Питера по ногам, заставляет дрожать, и он подхватывает Эдмунда. Ухнув, переносит на кровать, кладет в туман на простынях, смахивает десяток мелких и ненужных подушек, расчищая территорию. Эдмунд довольно кривит губы в улыбке, зажмурившись, шарит в пространстве и, найдя, видимо, что-то, что Питер не может увидеть, раскидывает руки в стороны и раскрывает ладони. Питер замечает, как между его расслабленных, спокойных пальцев скользят снежные вихри, метель, которой тот скоро будет морозить ему спину, и подбирается от одного воспоминания. Быть с Эдмундом – сложно, больно от обморожений и ломающихся от холода волос, тот иногда забывается и обрастает сосульками, холодеет настолько, что язык Питера примерзает к нему. Но Питер не был бы сам собой, не будь он готов к этому с самого начала. Это – будто самое последнее и глупое неудобство, которое ему может причинить Эдмунд, и Питер уже давно не обращает на это внимание. Да, жжется, да, потом заставит Эдмунда лечить красную зудящую кожу, будет пить только горячие напитки, застудив горло до ангины, но это того стоит. Пусть Эдмунд самая больная и смертельная зима, Питер согласен блуждать по снегам сотни лет. На контрастах с жарой, на которой они провели целую неделю пути, у Питера кружится голова и дерет легкие. Он вдыхает воздух рядом с кожей Эдмунда, скользит носом по его бокам, считает ребра пальцами, и внутри него все звенит и замерзает. Кровь густеет в венах, кожа покрывается холодной испариной, и Питер давится паром, сдирая с себя одежду. Он смотрит на Эдмунда и представляет его в одеждах этой чужой страны – в фиолетовом батисте, который будет нагло просвечивать, открывать кожу Эдмунда каждому, кто захочет взглянуть на него. В шелковых шароварах, в бисере, в жадно блестящих камнях, в золоте, которое идет ему только когда он полностью обнажен. Одетым Эдмунд носит только холодное серебро. В золото его имеет право нарядить только Питер и, опомнившись, он совершает смешной для себя и горький для Эдмунда ритуал – снимает с себя власть и коронует ей Эдмунда. Тот развеивает одежду на себе в сгустки мрака, которые быстро стекают под кровать и замирают там, в тени, и подныривает головой под корону, распахивая глаза. Питер знает – она для него нестерпимо горячая и тяжкая, это ноша, которую он не желает больше, но Питер не может отказать себе в удовольствии. Корона – идеальное украшение для Эдмунда, самое дорогое, которое он может только себе вообразить. По острым зубьям ползет изморозь, распадаясь на грани, на цветы и травы, рубины оплывают белым, изумруды трескаются и тихо хрустят, вязь золота больше не блестит, став матовой и тихой, не зовет больше к себе Питера. И он, свободный, опускается на Эдмунда сверху, целует, наконец, не как король, по предательски и жарко, а медленно, дорвавшись, наконец, до отрезвляющего холода. Эдмунд закидывает ноги ему на талию, впивается пальцами больно, царапает ногтями, гладит Питеру плечи и смотрит голодными, безумными глазами живого человека. Не колдуна, не чернокнижника, знающего все на свете, не сказочника, любящего запутывать человеческие мысли. У Эдмунда редкие, смерзшиеся друг с другом ресницы и сухие губы. Питер целует его в нос, в щеки, в линию подбородка, прижимает к себе еще ближе, так, чтобы между телами осталась только стужа и больше ничего. У него уже давно онемели кончики пальцев, ладони дрожат, промахиваясь, и, заметив это, Эдмунд прикрывает глаза и вдруг становится поздней весной, заполошной и тающей. Питер ухает в него с головой, счищает с кожи тонкую корку льда, дышит, отогревая. Его бьет крупная дрожь, ему нестерпимо жарко, как доведенному до отчаяния путнику, замерзающему, чей организм уже сдался и напоследок бьет по нервам всем оставшимся в организме теплом. Но вот только внутри Питера – непотухающее солнце, вечное горячее стремление, и его не застудить так просто. Перевернувшись и посадив Эдмунда на себя верхом, он ведет руками по его бокам, разгоняет мороз с гладкого живота, и чувствует себя вдруг мертвым келпи, на котором сидит тяжелый и такой магический Эдмунд, заставляющий его тело двигаться, а сердце биться. Эдмунд, уловив удивление на его лице, расшифровывает отголоски чужих ощущений и проказливо улыбается, седлает Питера, обхватывает ногами бока. Выпрямляется статно, так, будто действительно сидит в седле, широко ведет бедрами, и у Питера открывается рот от диких ощущений. Он двигается, быстро набирая темп, и Эдмунд, подстроившись под него с первых же секунд, скользит вверх и вниз, напрягая мышцы, Питер чувствует это пальцами, которые лежат у него на животе, он чувствует всего Эдмунда, то, как тот дышит вместе со всем пространством, как ему хорошо, до одурения, до ломоты в пальцах. Ощущает урывками и нечеткими образами грозу за сотни километров, то, как клубятся в ней облака, густые, темные, наполненные влажным дождем, как скребет по полу тьма под кроватью, как обмерзают инеем позолоченные дверные ручки на дверях их покоев. Эдмунд сбивается с ритма, горбится, обламываясь где-то в середине, утыкается Питеру лбом в грудь и замирает. Острые зубцы короны упираются прямо под подбородком, и Питер замирает, пока Эдмунд не поднимает голову, медленно, зная, чем может обернуться для него одно движение, сделай он его по особенному правильно. Они встречаются взглядами, и, увидев там столько тьмы, что от этого физически больно, Питер жмурится и откидывается на кровать, задохнувшись. Мрак стучит у него в висках, там, где должны быть мысли, воля, где должен быть сам Питер, но его там пока нет. Это как минутное солнечное затмение, которым так любит баловаться Эдмунд, зная, что для Питера это колдовство имеет двойной подтекст. По другую сторону закрытых глаз Питера ждет постепенно нагревающиеся покои и довольный Эдмунд, притащивший в постель блюдо с виноградом. Питер отходит долго, нехотя возвращаясь в реальный мир, но клокочущая тьма, которую он увидел всего на миг, не пропадает из его памяти даже с наступлением рассвета. Питер напарывается на неё, как на кинжал, насаживается до самой рукояти, до крови, до мяса, но ему все равно неизменно и тянуще сладко. Он прячет удивление под ворохом обычных мыслей, смотря на силуэт Эдмунда на фоне окна, и понимает много простых вещей, которые тот сотни раз говорил ему, но показал впервые. Сразу и скопом, Питер умещает их в себе, расставляет по местам, но насмотреться все же не может. Эдмунд скачет на новом коне впереди всех, ветер рвет его одежды, и в его черных волосах Питер все еще видит золотой отблеск короны. Под стальным воротником доспехов Питер прячет неглубокие порезы, которые оставили ему зубья короны, и это самое яркое откровение. Оно громче признаний и клятв, громче шепота тьмы в его ушах, громче стука его собственного сердца.