Танатос

За окном февраль. В подвальном решетчатом окошке виднеется белый суматошный вихрь снежинок. Джек бездумно перебирает струны на пыльной гитаре – она едва не разбилась о его голову, внезапно выпав с верхнего стеллажа. Когда-то он немного учился играть. Ритмичные простые звуки успокаивают, запоздавший страх постепенно отпускает. Ну да, крепкая деревяшка. Ну да, могла и разбить голову… Жаль, не братцу. Пальцы помимо воли сжимаются на грифе, ноготь цепляет одну из струн, извлекая из нее придушенный глухой звук. Джек раздраженно спихивает инструмент с колен и встает. Затекшая спина отзывается волной холода, но он не замечает. Снова руки сжимаются в кулаки, разбитые костяшки проступают яснее, и розоватые царапины можно даже пересчитать. Если потрудиться поймать его за предплечье во время замаха и удержать. Удар сотрясает деревянный стеллаж. Опасливо Джек вскидывает голову, слыша глухой перекатывающийся стук – так гитара и свалилась ему на голову. Он шумно выдыхает. В висках стучит, в руках глухо отдается боль, с трудом достигая разума сквозь адреналиновую пелену. Так же, сквозь туман, он слышит свой крик: – Убью тебя, чертов маньяк! Кукловод воздерживается от нелестных комментариев, что странно: он любил подогревать гнев Джека, находясь при этом на безопасном расстоянии. Очередная глушилка медленно плавится, искря наспех спаянными прямо под напряжением проводами, но Джек точно знает: по всему чертову дому полно жучков. И адресат получил послание. Но не потому ли Кукловод все же молчит, что в подвал входит Дженни? – Джек… – она осекается, встречаясь взглядом с его налитыми кровью глазами. Джек – мальчишка, он всего лишь мальчишка. Но ведь опасен в ярости именно молодой и горячий волк, а не вожак, матерый лидер стаи… – Прости, я… просто принесла тебе ужин. Не вовремя… Она пытается уйти, оставив свою ношу на бочке, но Джек, все еще слабо соображая, в три шага преодолевает расстояние до нее и ловит Дженни за запястье. – Разве тебе все равно?! – кричит он ей в лицо. Девушка испуганно сжимается, в ее чертах проступают иные, горячо любимые и так знакомые, и Файрвуд-младший немного приходит в себя. Эжени… Две недели назад они попрощались. Быть может, чуть больше. – Прости, Джек… Мне больно. Джек выпускает ее и накрывает глаза ладонью. Почти сразу же убирает ее и смотрит на рыжую девушку. В его глазах гнев медленно угасает, и часть его сменяет не менее неприятное чувство – отчаяние. Но гнева по-прежнему очень много; полно энергии, которая требует выхода. В любом виде. Дженни тянет к нему тонкую ручку, опоясанную в запястье неровным красным следом от его руки. В ее глазах, в лице, в складочках у губ – сострадание. Как они похожи, черт… Зачем… – Эжени, – вздыхает он, глядя на Дженни. Произносит, не замечая собственной оговорки. Притягивает к себе, обнимая; выдыхает ей в волосы. Она вздрагивает, упирается ладошками в его грудь, но ей явно не хватает сил; испуганный возглас тонет в коротком поцелуе. Холодный испуг накатывает на сердце; она ошеломлена и потеряна. Но… Ей хорошо?.. – Джек? – но он не слышит ее, а лишь трепетно обнимает. И, да, ей хорошо в его объятиях. И она опускает руки. Дженни трепетно внимает ему, будто и в самом деле она сейчас – не она, будто своим голосом, именем, произнесенным в этом доме впервые вслух, Джек позвал другую, ту самую Эжени, и получил немедленный отклик. Ответы на поцелуи, движения навстречу объятьям, прикосновения. Все молча, в тишине. Чтобы не спугнуть чужой призрак. Дженни теперь молчит, рыжие волосы рассыпались по ее плечам, прядки у висков спутались, а губы раскраснелись от поцелуев. Она не сопротивляется: впервые ее так касается мужчина. Она словно бы оглушена поцелуями, словно бы спит, и это не Дженни – это Эжени-сомнамбула, по ошибке забредшая в заброшенный снаружи особняк. Дженни просто не может отрицать: да, она такого хотела. Немного холодно, немного стыдно. Ее платье под их ногами – всего лишь лужица тонкой ткани. Рубашка раскинула клетчатые рукава в разные стороны, как распятая, под пяткой Джека жалобно хрустнула, очевидно, последняя пуговица. Дженни хороша собой – кто сможет это отрицать? Тонкие очертания ключиц, ямка меж ними, горячая от крови, пульсирующей в венах, оттенены неярким светом; похолодевшие упругие девичьи груди покачиваются от ритмичных движений тел. Темные соски отвердели: в подвале ощутимо холодно, за окном и вовсе февраль… Снежинки кружатся в бешеном танце. Они бы растаяли на ее горячей коже, обратившись в прозрачный пот. Все еще больно внизу живота, что-то теплое – кровь? – скатывается по ногам парой капелек, и от Дженни пахнет железом и потом. Она шипит – тихо, но отчетливо. Будто произносит какое-то древнее слово, еще яснее, чем сам стон, обозначающее боль. Тянет взлохмаченные светлые волосы на себя. И смотрит в глаза… – Эжени, – снова бормочет Джек. Его глаза кажутся ясными, но он видит не Дженни. Он видит то, что хочет видеть. Сжимает ее плечи, ладони соскальзывают на талию, на бедра, ногти царапают их, когда пальцы сжимаются… и исчезают с них. Чтоб, описав кривую дугу, рукам снова лечь на ее плечи, снова пройти бессмысленный путь вниз, будто поглаживая ее. Под лопатками твердо. Дженни упирается спиной в холодную стену, руками – в его широкие плечи. Больно, холодно, неуютно, стыдно… но от чего же тогда приятно? Может быть, от того, что боль гасит холод. А может… Она знает одно: это цена умиротворения. Зато его руки вскоре заживут, и, скорее всего, в ближайшее время не появится новых заноз, ссадин и порезов. Джек ведь ни за что не пойдет к брату за помощью. Даже если рука почернеет, пальцы отвалятся один за другим и начнется сепсис. Да он скорее умрет, презрительно плюнув в объектив камеры, но уйдет, как видится ему, победителем… Джим говорил с Дженни о некоторых теориях, когда она просила рассказать ей больше о психологии. И в его рассказе прозвучало шепчущее, тягучее слово – танатос. Энергия смерти, агрессия, несущая зло себе или другим. Незнакомое прежде слово. Зато другое ей знакомо хорошо. Противоположность танатосу или мортидо; энергия жизни. Что ж. Жизнь, значит… Дженни подается вперед, ощущая, как ее спину обнимают горячие руки. Удивленно вздыхает, впервые смутно чувствуя что-то незнакомое и новое. Но задуматься ей не дают: низко простонав, Джек выпускает ее из крепких объятий и отступает, дрожа. Не стыдясь наготы или, скорее, не замечая ее, подбирает с пола джинсы, рубашку. Проводит рукой по лицу. И будто просыпается. – Дженни? Черт, я… я не знаю, что на меня нашло… – Уже неважно, Джек. Все в порядке, – она натягивает платье, кое-как приглаживает волосы, приближается и тянет к нему руку. Гладит по плечу теплыми кончиками пальцев. – Только пообещай, что это было не зря. Что она пришла сюда, к нему, не зря, что не зря сдалась перед его настойчивостью, не зря потеряла невинность здесь, с ним, сегодня… Ее руки начинают дрожать, и она прикусывает губу изнутри. Нельзя, чтобы показались слезы. Не зря, Дженни. Все в порядке. Да и все равно уже поздно плакать. – Что? – Пожалуйста… заботься о себе. Однажды эти стеллажи развалятся и упадут прямо на тебя вместе со всем содержимым… Лучше уж я буду слышать доносящийся из подвала грохот молотка. Понимаешь? – Да. – Джек отводит глаза. Стыдно. Но легче. Правда легче и спокойнее. Как и Дженни, шагающей к выходу. Джек подходит к бочке, наливает себе из чайника еще теплый несладкий чай и выпивает залпом, провожая взглядом закрывающуюся дверь. Ступни мерзнут и ноют тупой болью, что-то колет пятку, но это его не волнует. Его волнует призрак Эжени.