оставь

— Убирайся!!! Ублюдок только хрипло и зло смеётся в ответ, после чего невесомо касается рукой моей щеки — мягко, почти ласково, и в этом прикосновении снова сквозит его липкое и тягучее «брат», которое я так ненавижу. К горлу подкатывает тошнота, и я отпрядываю назад — в спасительную, на первый взгляд, темноту. Сдерживаю предательскую судорогу, что холодными пальцами вцепилась мне в глотку. — Убирайся, кому сказал, — зародившийся было где-то в груди рык переходит в сдавленный скулёж придушенной петлей дворняги, а мысли путаются, словно шлейки в разорванной собачьей упряжи. Я не могу ориентироваться в собственных мыслях. Не могу смириться с тем, что я в них больше не один. Что теперь я не принадлежу себе, что моё «я» удостоено жизни где-то на задворках сознания, а безумцу-брату досталась плоть и кровь. Разум расходится по швам. Братец латает трещины, как может. Рвёт на куски то, что, по его мнению, мешает мне «нормально воспринимать реальность». Реальность… Какая реальность? У меня её больше нет. У меня не осталось ничего, кроме воспоминаний, но Феттел отнимает и их. Отнимает и отнимет. Волна боли отходит назад, схлынывает тёмной солёной водой. — Мы теперь одно, — Феттел смеётся — он, чёрт побери, всегда смеётся! Смеётся и улыбается. Он улыбался даже тогда, когда я пустил пулю ему в лоб, — и мне не нужны такие воспоминания. Снова этот треск, глаза застилает молочно-белая пелена. Я прижимаю руки к ушам и закусываю губу, чтобы сдержать крик. Больно, чёрт, как же больно… Очередное воспоминание катится к чертям собачьим, и я забываю, каким был мой первый день на службе. «Прекрати!» — хочется завопить мне, но, скорее всего, Феттел только и ждёт моей капитуляции. И если так — чёрта с два он её получит. Но терять то, что давно стало частью тебя, то, без чего ты не мыслишь своего существования... это слишком больно. И Феттел это знает. Я сжимаюсь и откидываюсь спиной на стену, скребу пальцами по бетону в надежде отвлечься от боли, но это не приносит ожидаемого результата. Тело словно жжёт калёной проволокой. В голове — каша из разрозненных воспоминаний. Она давит изнутри на черепную коробку, давит так сильно, что пульсирует в висках. Мои зубы скрипят от усилия сдержать вопль. Сквозь мутную пелену вижу, как ухмыляется Феттел. Ещё одна вспышка перед глазами, новый приступ боли, но в этот раз я не могу даже понять, что за воспоминание было уничтожено. — Снова эта девчонка. — В голосе Феттела неожиданно проскальзывают презрительные нотки. — Как же она меня раздражает… Перед глазами мелькают воспоминания — пока ещё цельные — о Джин. Наконец Феттел добрался и до них. Я чувствую, как всё моё существо вдруг захлестывает доселе неизведанно чувство неконтролируемой паники. Феттел лениво перебирает воспоминания в пальцах. Рассматривает каждую картинку, выуженную из моего корчащегося в агонии сознания. В какой-то момент он приподнимает одну бровь, потому что дошёл до последнего из них. Того, где Джин так мягко проводит своей ладонью по моей щеке и ласково целует в уголок губ. Того, где в её глазах искрится неподдельная нежность. Того, где в груди, прямо под рёбрами, у меня вдруг впервые рождается тёплое ответное чувство; того, где я сжимаю её в объятиях и чувствую своим телом неровный ритм чужого сердца. — Ого, — Феттел задумчиво проводит языком по губам, — да тут, похоже, любовь? В этот раз мою грудь опаляет огонь не боли, а гнева. Феттел нарочно распаляет меня. Знает, что я ничем не смогу ответить ему. Помешать. Знает и продолжает издеваться. Будто злобный мальчишка-хулиган, дразнящий привязанную у конуры собаку. — Правда? Она? — Вдруг неожиданно чётко я вижу, как расширяются зрачки Феттела, трепещут крылья его носа. — Эта шлюха просто использовала тебя, — продолжает телепат низким, прерывистым голосом. — Они все тебя использовали, брат. Манипулировали. Ни одно их слово не было правдой. Хотя я и понимаю, что всё уже бессмысленно, рука моя всё же инстинктивно дёргается — желание придушить, уничтожить Феттела сейчас сильнее рассудка. Брат, конечно, понимает это, и потому хрипловато смеётся. Наконец-то, радуется в нём мальчишка-хулиган, собака начала огрызаться. — Это становится всё интереснее. — Феттел действительно смотрит с неподдельным любопытством, но всё же сводит брови к переносице. — Что ж, наверное, будет немного… больно, брат. Он в привычном жесте приподнимает руку, чтобы ухватить и уничтожить это единственное светлое воспоминание в моей голове. Тёплая улыбка Джин, предназначенная мне, она настоящая, я это знаю и... я не готов расстаться с этим знанием. Я хватаю Феттела за запястье и тяну себя, глядя, как презрение на его лице сменяет кривая вопросительная ухмылка. — Оставь, — на выдохе говорю я, окончательно растеряв все остатки собственного достоинства. Ухмылка на лице брата становится ещё шире, но он ничего не говорит. Просто смотрит и ждёт. Ждёт, что я буду умолять. Я понимаю, что это — мой единственный шанс. — Оставь. — Я стискиваю его запястье ещё сильнее. Феттелу должно быть больно, но разве может быть больно тому, кто давно уже стал падалью? — Хотя бы это… Оставь, прошу, брат, — последнее слово я буквально выплёваю из себя, настолько тяжело оно даётся. Но это так мучительно — думать, что сейчас исчезнет и Джин. Что больше не останется ничего, кроме ненависти к этому выродку. — Это просто воспоминание, брат, — улыбается каннибал, — одно-единственное воспоминание. Зачем хранить его? Жить, существовать с мыслью, что ты больше никогда не увидишь ту, что так тебе дорога. Не лучше ли... избавиться от неё? Я медленно качаю головой; мои пальцы ослабевают, и запястье Феттела выскальзывает из них, но он не шевелится, только смотрит выжидающе прямо мне в лицо. — Пусть ты... и мой брат... но тебе никогда этого не понять. Ты не человек и никогда им не был. Феттел дёргается, будто от удара. Теперь наступает моя очередь ухмыляться, вот только сил на это совсем не осталось; впрочем, это и не столь необходимо — в конце концов, мы с ним теперь единое целое. — Ладно, — шипит телепат и отступает в темноту. — Рано или поздно ты сам попросишь меня об этом, брат. Гнетущая атмосфера немного спадает, а Феттела сменяют спасённые воспоминания. Они мягкой серебристой нитью оплетают моё ненастоящее тело, обнимая, и я наконец проваливаюсь в долгожданное полузабытье.