Sanoja

      Была поздняя осень, залитый дождем и закутанный по самый нос в туман ноябрь все никак не мог решиться на первый шаг и пригласить зиму на танец, но паре, гуляющей по переулкам столицы, было все равно. Они бежали наперегонки по припорошенному снегом тротуару до ближайшей кофейни, а снежинки, тихо летящие им вслед, ложились на его ссутуленные плечи, таяли в огне ее волос, да оставались легким холодком на губах - девушка ловила снег языком, смешно морщась от горького привкуса; мужчина, откинув капюшон, смеялся - ему, как и той, что размахивала руками в неуклюжем беге, хотелось верить в чудо.       Шло время, Рождество сменялось новогодними фейерверками, пустое и тихое кафе уступало место освещенной софитами сцене, шальному туру и вере в то, что всё обязательно будет хорошо. Она стояла на сцене рядом с ним и просто молчала, пропуская вступление, она знала - он не будет ругаться. Где-то, на краю другого мира, чужие лица впивались в сцену диким взглядом, но все они были далеко, особенно когда она не пела, кричала от боли и счастья, пытаясь успеть за песней, и удержаться на ногах хоть до последнего аккорда. Он ободряюще кивал ей, от волнения вцепившись в синтезатор, и тогда она точно знала - чудо сбылось.       А после был номер, красное вино, к которому приучил ее он, смятые простыни, и обжигающая страсть, в которой они отчаянно топили собственное прошлое, а наутро был кофе в постель, мудрый взгляд и горькое чувство стыда. За окном зима истекала талой кровью, и так не хотелось отпускать чудо февраля и увязать в весенних проталинах, но календарный лист срывался со стены и улетал вслед за ворвавшимся в комнату ветром. Она тряслась от холода посреди оттепели и неотрывно смотрела, как он закуривает сигарету - он собирался уходить, но записал ей свой номер, и она хваталась за его голос, пытаясь согреться, но отчего-то ее все равно била знакомая дрожь, и чудо, в которое так хотелось верить, таяло, как сосулька под мартовским солнцем. Он ходил по номеру, то и дело натыкаясь взглядом на раскрытую сумку, и точно знал, что одно только его движение - и все само собой разрешится. Она комкала носовой платок, размазывала по лицу тушь и молчала. Призраки прошлого с воем бились в окна, ему звонила мать, уже сбившаяся со счета его неудач, она понимала, что всё напрасно. И что другого раза может не быть... Он тряхнул черными волосами и распахнул шторы для мая.       Его съемная квартира тонула в беспорядке, но запачканные грязью с обуви полы – не с тяжелой руки хозяйки, а потому что времени не хватало отмыть – были залиты летним светом. Они сидели на запыленном ковре и пытались собрать в рифму разбегающиеся мысли, но они казались неуловимыми, словно пылинки, кружащиеся в солнечном луче. В их затянувшиеся отношения не верил никто, кроме них самих, но они бежали против течения, падая и обдирая кожу о злые сплетни, затем вставали и бежали вновь.       А потом она билась в истерике над пачкой разорванных писем и смс, и не знала, кого винить. А он уходил. Уезжал, отменял рейсы, закрывался в большом и одиноком доме, скрывался в объятьях случайно подружки, с такими же точно волосами цвета солнца. Двое таких же похожих и одновременно разных. Он запирал двери в свое прошлое, а ключ остался где-то там, где горели разорванные письма, он пил кофе, отставив в сторону бутылку виски, и смотрел в ночь. А она несмело скреблась в двери своего не менее шального прошлого, чтобы поутру проклинать и его, и себя. Релиз альбома был назначен на август, а до этого нужно было попытаться не сгореть в июльской жаре.       Она считала недели, дни и уже оставшиеся пять минут до первого большого концерта, и, дрожа от ужаса, просила его подать воды, жаловалась, что от нервов пересохло в горле, и что он не сделал и половины из того, что обещал в их неписаном договоре. Он молчал, и, дослушав ее претензии до конца, уверенно подтолкнул ее к сцене. Она изо всех сил сжала в руках микрофон, уговаривая себя, что хоть эти жалкие десять минут сможет прожить без него, но обернулась украдкой – и за кулисами увидела знакомый силуэт с рыжей макушкой. И поздно было проливать слезы над несбывшимся, ее ждала музыка и песни, хоть ненадолго, но превращавшие их "я" в "мы", а он грустно улыбался из-за кулис, точно так же растворяясь в музыке, и отворачивался от той, другой, а она ждала ссоры как благословения. Придет ноябрь, скрипнет калитка, он войдет в ее одинокий дом и прошепчет: "Прости". Она поймет, она простит, и когда-нибудь перестанет задыхаться от крика, а пока она слизывает кровь с нижней губы и впивается в ладонь ногтями - она плачет от боли, и впервые за много месяцев чувствует себя живой. С клочков разорванной газеты приторно скалится та, другая, и темноволосый мужчина угрюмо смотрит на нее. Сейчас он молчит, но придет день… Придет день, когда он поймет, когда научится слышать не только себя и вернет утраченную веру. Приторная ухмылка имела слишком мало общего с ролью, которую та, другая, столь умело играла на публике. Полный холодильник, отваженные друзья, улыбающийся он, может, все не так? Может, все, действительно было иначе? Ей не хотелось верить в собственную неправоту. Белое платье в шкафу ждало своего часа, и перед тем как в очередной раз его примерить, она робко оглянулась назад и с удивлением поняла, что не злится и не жалеет, и что благодарна ему, но все-таки, затягивая до одышки корсет, не могла не думать – где он сейчас? И вспоминает ли хоть изредка о ней? В окно билась ушедшая осень, но она точно знала – в этот раз история не повторится.       А он поедал грибной суп, проверял почтовый ящик, сверялся с часами и делал вид, что совсем ничего не замечает. Ему хотелось верить в выдуманную реальность. Нет, она не была так плоха, как та, окропившая его осень кровью, но, все же, немного солнца бы ей не помешало. Солнца и поменьше осуждающих взглядов. А потом, выходя из студии, он столкнулся с нею в дверях и сделал вид, что не заметил обручального кольца. Годы шли к заветной цифре «сорок», а он до сих пор продирался по исхоженной тропе, вновь и вновь прогоняя старый-добрый сценарий с все новыми героями, но иногда останавливался и спрашивал себя – может, все могло быть иначе? Старый друг по несчастью обвинял в том, что он умеет только ныть, а не учиться, и, конечно же, был прав, только разговоры выветривались из головы быстрее, чем алкоголь, которым он был пропитан насквозь, и, прогнав от себя тревожные мысли, он возвращался на проторенную тропу. Он возвращался на проторенную тропу и возвращался домой, к супу, грибам, собакам и той, которой было все равно. К той, кого не волновали скелеты в шкафу, ей гораздо важнее был новый альбом, хорошая песня и экраны по углам сцены, одолженные парнем со странным статусом "муж". А понимание осталось грустить за дверью, растворяться в одним только им понятной лирике, и надписях, созданных совсем случайно. "Спасибо, Туомас". "Спасибо, Йонсу". Конец 20-21 апреля 2015